Литературная критика

 

 

Если все вокруг сошли с ума, то недолго и самому, принимая как-то окружающее, тоже сколько-то тронуться поведением.

А если это гений? – Он же может так запомнить это состояние, что способен будет воспроизвести и через 10 лет… А? Может такое быть? – Вполне. Воспоминания теперь скачут не точно с того же на то же, но в таком же стиле, как тогда.

Вот лирический герой (а именно лирический, потому что через внешнюю передаётся внутренняя жизнь) видит, что публика творит самосуд:

На углу Вознесенского мелькнул сам ротмистр Кржижановский с нафабренными усами. Он был в солдатской шинели [в Петрограде после Февральской революции стало опасно офицерам носить знаки различия], но при шапке, и развязно шептал своей даме конногвардейские  нежности.

Пишет это Мандельштам в рассказе «Египетская марка» (1927), в год десятой годовщины Октябрьской революции о Петрограде после Февральской революции. Пишет, конечно, вдохновлённый (если можно так сказать) безобразиями 1927 года («Дело лицеистов» - 1925, «Дело фокстротистов» - 1927-28, «в 1926 году Коллегия [ОГПУ, тройка, внесудебный орган] приговорила к расстрелу 517 человек, в 1927 — 779» - http://d-v-sokolov.livejournal.com/251127.html, и понятно, что тысячи знакомых этих расстрелянных в мирное время сотен и боялись власти, ведущей себя как описанный самосуд, и считали власть своей всё же – в общем, невроз, ибо ничего не понятно).

И образом этого невроза является чуть не всё в рассказе. Это неожиданное «замороженные» - про отражения в зеркалах, когда отражается-то «кишение». Это удивительное «солидную»  - про беззаконие, которое ожидаешь эмоциональным, а не солидным (солидность, оказывается, из-за большой величины процессии, из-за медленности – ведут топить проштрафившегося к реке, а не забивают до смерти на месте преступления – от ярости, из-за моральной уверенности толпы в своей правоте, из-за показательности процесса для всех и на будущее – какая-то стереоскопичность получается у этого «солидную»). В светлое поле сознания при этом неврозе попадает масса ненужных для дела спасения казнимого подробностей. Например, колченогость Кржижановского. Это ж – от зависти: и как такого женщины любят, когда меня… «они не нравятся женщинам». Например, это умение Кржижановского оправдать своё невмешательство: «Я уважаю момент» (он уважает власть улицы). Например, пронзительность Парнока (героя): «с тысяча восемьсот восемьдесят первого года». Т.е. ясно, что с чехом-зеркальщиком Парнок знаком. И чех-зеркальщик прекрасно знает Парнока. И догадывается, зачем тот забежал в таком расстройстве. И потому он «Подозрительный», что хитрый: делает вид, что и не замечает самосуда.

Тысячи, тысячи выпуклых мелочей, каждая из которых о себе кричит и требует внимания к себе, тогда как это ж – признак раздрая в голове Парнока. Физиология мозга ведь какова? Условный рефлекс на какое-то раздражение возможен лишь при заторможенности всех мыслимых условных рефлексов от всех мыслимых раздражителей, сыпящихся в мозг ото всего окружающего. Любой условный рефлекс мыслим лишь, если есть царь в голове. А царя в России больше нет – вот и царя в голове Парнока тоже нет. Ему б не выходить на улицу вообще. Ан нет – он мечется без смысла, куда ни попадя. А в 1827 он тоже мечется уже наоборот – из-за того, что брезжит опять появление царя в стране.

И все его дёргания скрупулёзно записаны. И это невозможно читать!

Но я совершил героический поступок и заставил себя прочесть в один присест. (Иначе нельзя: там же ничто ни с чем не связано.)

Там всё связано лишь личностью Мандельштама.

Он родился в 1891 году. В 1897-м их семья переехала в Петербург. Через 30 лет как раз и наступил год сочинения «Египетской марки». Вот откуда эти слова из третьего абзаца:

Ничто не вечно под луною…

Ничего устойчивого. Горько. И ясно, что идеал его – что-то тихое, постоянное, а не революционное и переменчивое.

Отсюда такая негативность в скачках объектов внимания. Что может быть менее плавным, чем скачок?

Вот первые два предложения, первые два абзаца:

Видимо, утро. Видимо, детство. И уже всё как-то нехорошо в его душе. Не то, что в душе прислуги-польки. И тут же – не скачком, а как бы длинным скольжением – из прошлого века через 30 лет:

И далее – уже процитированное.

Нехорошим, наверно, представлялось мальчику и само переселение из Варшавы в Петербург, раз и вода петербургская ему не вкусна. (Через 70 лет я в Ленинграде не заметил резинового привкуса водопроводной воды.)

Слово «бессмертие» применено…

То есть, обозревая прожитые с 1897-го 30 лет, лирическое «я» склоняется к отрицательному отношению к ЭТОЙ жизни и, следовательно, к желанию какого-то иномирия… Постоянного… Тихого…

И понятна эта нынешняя (1927 года) нервность, представляемая нам нервностью послефевральского 1917 года.

И тогда беда даже не в революциях, а вообще…

И тут я вспомнил, что привело меня к чтению «Египетской марки»:

Разговорились о «Египетской марке». Комсомолец сказал, что «Шум времени», входящий в эту книгу [первая публикация в издательстве "Прибой" под одной обложкой с "Шумом времени". 1928г.], он читал даже с интересом уже раньше, но в самой «Египетской марке» ничего понять нельзя. Я спорила и пыталась разъяснить смысл прозы Мандельштама, но это оказалось не так легко. Вышло, что я тоже не понимаю «Египетской марки». Вернувшись в Москву, я призналась в этом Осипу Эмильевичу. Он объяснил мне очень добродушно:

Вот я теперь и думаю, что понял, что тут за опущенные звенья: вообще всё в ЭТОЙ жизни. Или иначе: вся мечта – в иномирии.

Мандельштам стал ницшеанцем.

Написал и тут же усомнился.

Ницшеанец-то, мечтая об апричинности, не станет её выставлять с таким негативным авторским отношением. Смотрите самое начало. Немотивированный скачок  от прислуги к  себе проснувшемуся. Он же должен быть минимум нейтральным. Как у Чехова:

Ан нет. Мандельштаму и прислуга нехороша: «посплетничать и помолиться Матке Божьей», - и сон нехорош: «бьют из пистолетов…».

Или обзывание соучениками Парнока египетской маркой. Дело ж было на рубеже веков. Египетская марка была исключительным дефицитом. (Я проверил, существовали ли вообще такие, если независимости у Египта тогда не было.

 

Марки были.) Парнок, видно, был умнее, учился лучше других учеников или ещё чем-то отличался, что ценилось, как редкая египетская марка.

Так можно ж было б гордиться такой кличкой. Исключительность. Что ещё нужно ницшеанцу?

Нет. Парноку не нужна исключительность. Раз она идёт наравне с «овцой».

Мандельштаму-Парноку, выходит, ничего выдающегося не надо. Значит, гармонии надо. Её отсутствие его – в 1927 году, по крайней мере, – выводит из себя.

Из самой дразнилки «египетская марка», из этих двух слов, соединённых со словом «дразнилка», следует – путём как бы геометрического сложения – понятие «гармония». В самом деле: крайне хорошее + крайне плохое = среднее. То есть некоторым образом то, что исповедовал Мандельштам до революции (см. тут).