Литературная критика

 

 

 

Краткость поэтической формулы есть сгусток метафизического познания мира, и в хрестоматийном стихотворение Анненского «Среди миров…» выражена та мера любви, которая определяет действительность, и которая вызывает в памяти высказывание Швейцера: Благоговение перед всем живым…

 Но и мерцание светил разворачивается космической панорамой, исключающей какие бы то ни было сомнения в наличие высшей воли…

 Анненский сух и строг, красочен и точен: многое совмещая в стихах, он прокладывает тропы будущего, или строит мосты – от девятнадцатого века к веку двадцатому.

 

Огранка метафизического аметиста таинственна и совершенна; меру последнего вывести не удавалось никому, но, думается, стихи Анненского дают такое приближение к ней, какое доказывает: такая мера возможна.

Как возможно сострадать кукле, вдруг ожившей, чтобы умереть:

 

 

И даже кургузое, вроде бы нелепое «жалчей» является тем нарушением правил, которое сообщает дополнительную краску и чувству, проводимому через строку, и всему стихотворению.

 Анненский архитектурен: сквозящие колонны мерцают за его стихами; строгие портики видятся и торжественные порталы; классицизм, приодетый современностью – его современностью – сияет ровным и мерным светом.

Равномерным светом, покрывающим поэтические поля.

 Или – таковым, исходящим от сумм стихотворений.

Запах кипариса красив, как само дерево: в нём есть нечто мистическое, церковное, древнее – и всё это пропитывает стихи.

 «Покупайте, сударики, шарики» — крик балаганных зазывал взрывается ритмами века наступающего – для нас минувшего: стремительно, как всё…

 Тонкость устройства стихов Анненского множится печалью, едко пропитывающей их состав – быть может, это печаль вечности, какую так тонко чувствовал поэт?..

Как знать…

У вечности не поинтересуешься.

 

 

 

Неожиданное ощущение вдруг оживающей небылицы кажется столь же парадоксальным, сколь и характерным для Анненского:

 

 

В общем, Анненский поэт сумерек, муаровой дымки, в том числе – сумеречных состояний сознания…

 Поэт лиловых и фиолетовых тонов, однако:

 

 

…тут нечто исходящее лучами от Достоевского: нечто из глубин, где переплетаются корни: только глубины эти впечатаны в человеческое сознанье.

 Бывает.

Многие ощущают.

Но точность формулировки уводит от просто ощущения, присоединяя оное к гирлянде тайны – слишком удлиняемой временами.

Анненский тяготел к классицизму: казалось, ему необходимы были громы и возвышенность того периода, и вместе строил мост из девятнадцатого века в двадцатый – такой парадокс.

 Впрочем, их в недрах литературного пантеона предостаточно, и многие сверкают так ярко, что… не ослепнуть бы…

 Игра лучей часто встречается в стихах его: вспыхивающих тугими сгустками.

 Ясность предельна.

Тайна высока.

Новость жизни будет обеспечена далями, что раскрывают по-новому звучащие стихи.

 

 

 

Великолепная античность, сияя розоватым мрамором, показывая полный рост трагедии раскрывалась гармоническими словесными периодами в переводах И. Анненского: возвышенных и глубоких, переполненных роскошью звука и неистовостью содержания…

Анненский ещё необычен и тем, что стремление к славе, столь распространённое в безднах поэтического бытования, было ему чуждо: то ли претило тому сдержанному аристократизму, который он демонстрировал в стихах, переводах, педагогике, то ли казалось пустыми виражами сует.

…о старых ли эстонках пишет?

 

 

Нечто страшное мерцает за оными строфами: точно изъятое из недр античности, обогащённое таким знанием, которым не поделиться, только разве намекнуть на него…

 В поэзии Анненского много намёков, сумеречности, полутонов, обертонов.

 Клавесин звучит на заднем плане, хотя век — определённо ушедший слишком вперёд от клавесинов, использующий другие инструменты для собственной музыки.

 Вместе появляется та прозаизация, что сильнее иной прозы:

 

 

Из седой ли вечности, сильно меняющей исторический антураж, и оставляющей нечто важнейшее, центровое в устройстве человеческой личности?

Сложно сказать: в поэзии Анненского так чётко намечены многие линии, по которым пойдёт дальнейшая поэзия…

И всё же он – тончайший поэт, изощрённый критик, утверждавший, что он не знает, что такое поэзия, не искал успеха в юдоли…

 

 

 

…выверенность стиха, неожиданно подразумевающего некрасовские напевы, — или отголоски народной поэзии: словно тень Никитина возникает на заднем плане:

 

 

Казалось бы, поэзия Валентина Кривича должна быть проникнута отзвуками поэзии отца: однако, он самостоятелен: и, представляется, черпал из разных источников, чтобы выработать свою поэтическую оптику, акустику, модуляции…

 Иные его стихи отдавали переборами романсов, но это не портило общую поэтическую картину, начертанную Кривичем, но представлялось уместным – в ней.

 В его поэзии раскрывалось и мистическое начало: ярко просвеченное кристаллами соли мудрости, и словно связанное с темой всеобщности: столь же горячей, сколь и спокойной:

 

 

И «ветхая» здесь – в том колоссальном значение, что вкладывается в эпитет, приложимый к Завету.

Поэзия Кривича – красива: как возвышенной красотой мерцала поэзия отца, как засветится яркими огнями красоты поэтический свод сына Валентина Кривича, внука Иннокентия Анненского В. Хмары-Борщевского.

Мотивы грусти и печали перевивают поэтические гирлянды: что ж – они логичны, как мелодии давящей тоски…

Всё логично: но феноменальной, кажется, эта преемственность – выверенного мастерства, космоса формы, высокого насыщения стиха пространным содержанием.

 

 

 

И. Анненский любил своего внука…

Что вполне логично и обосновано, и стихи его – Валентина Хмара-Борщевского, внука Иннокентия Анненского, напитаны тонами века, рассыпавшего столько словесного серебра:

 

 

Стихи скорбные: они сочатся тяжёлой субстанция опыта, но эстетическая их выверенность идёт, кажется, от грандиозного пантеона, созданного дедом, когда слова поставлены так тесно друг к другу, и только значимые имеют право на существование.

Никаких пустот, сколь бы ни давила жизнь всевозможными прессами, сколь бы не изводила каверзами…

 

 

Серебряные струны играют: опыт символизма и акмеизма, впитанный вдумчивой душою поэта, усвоен и переработан…

 Хмара-Борщевский не принадлежал ни к какому течению: он говорил за себя, и, если и использовал опыт деда – скорее, казалось, непроизвольно.

 

 

В его стихах было изысканное благородство: это стихи аристократа – скорее духа, нежели по рождению; и… похоже такое понятие, как «успех», было совершенно чуждо поэту, стремящемуся успеть исполнить свои песни… Пусть будут не услышаны миром.

 

Да будут услышаны им теперь: спустя многие годы после появления на свет.