Поэзия и смерть (4)
Эсхатологические «памятники» в русской поэзии
После того как в журнале «Литературная учёба» (№ 5, 2007) была опубликована моя небольшая работа «Прощай, тетрадь…», посвящённая предсмертным произведениям Д. Веневитинова, А. Введенского и К. Вагинова (под заглавием «Танатогенез в поэтическом тексте» эта статья была воспроизведена в четвёртом номере журнала «Интерпоэзия» за 2008 год), я получил некоторое количество сочувственных и ободряющих откликов, показавших, что тема нашла заинтересованных читателей. Должен признаться, что продолжение даётся мне нелегко. И дело тут не только в экзистенциальном страхе, который невольно охватывает от прикосновения к поэтическому следу смерти, но и в том, что поэзия ныне, к сожалению, отошла далеко на периферию культуры, а потому и проблемы, связанные с нею, возбуждают интерес в основном у граждан болезненно любопытных. В наше время «нормальный человек» вглядывается в иллюзорную глубину телеэкрана куда внимательнее, чем в глубины космоса, в том числе и своего внутреннего микрокосма. Мы перестали смотреть на звёзды.
Александр Пушкин
«Всегда несколько странно, — рассуждает в одном из своих сочинений писатель А. Битов, — когда памятник известнее, чем человек. Ещё странней, когда он главнее. Ещё страннее, когда памятник воздвигнут самому себе. Всегда горько, когда заслуги становятся важнее дел. Когда из всего, что человеком сделано, на первый план выдвинута самооценка, родившаяся в горьком чувстве непонимания и непризнания»1. Производимое на Битова «Памятником» впечатление «никак не вяжется с образом Пушкина, писатель ищет выход и находит его в том, что стихотворение могло быть писано как ответ неблагодарной публике, как вызов накануне “изгнанья”, а не смерти, как впоследствии поспешили истолковать»2.
Мы, однако, истолкуем пушкинский «Памятник» именно так, как того не хотелось бы А. Битову. Что указывает здесь на предсмертный характер текста? Вспомним историю создания этого стихотворения Пушкиным. Оно датируется 21 августа 1836 г., и при жизни по эта напечатано не было. Впервые опубликовано в 1841 г. Жуковским в посмертном издании сочинений Пушкина3, с многочисленными цензурными искажениями. Только через сорок лет Бартенев в заметке «О стихотворении Пушкина “Памятник”»4 обнародовал восстановленный текст, воспроизведённый также и факсимиле. Кстати, из рукописи видно, что самим Пушкиным стихотворение озаглавлено не было, но мы всё же будем придерживаться наименования, данного Жуковским, для удобства.
Формально пушкинский «Памятник» является подражанием тридцатой оде Горация «К Мельпомене» (см. Приложение 1), откуда взят латинский эпиграф: «Exegi monumentum», а также и подражанием подражанию — аналогичному «Памятнику» Державина, с которым он во многом совпадает и текстуально (см. Приложение 2).
* * *
Exegi monumentum.
Первое, что удивляет в этом стихотворении Пушкина, — архаичность избранного автором стиля. Дело в том, что к тридцатым годам XIX века жанр оды в русской литературе устарел и всерьёз не практиковался. Сложно сказать, собирался ли Пушкин вообще когда-либо обнародовать свою оду, ведь его современники восприняли бы её примерно так же, как сейчас, пожалуй, и некоторые из нас, — то есть как вопиющую нескромность. Необходимо помнить, что Пушкин при жизни не был провозглашён ни «нашим всем», ни даже «солнцем русской поэзии» (последнее случилось сразу после его гибели). Мы смотрим на Пушкина из своег о времени, когда нерукотворный памятник великого поэта нашёл зримое воплощение в «бронзы многопудье» (Маяковский), чем в значительной мере обусловлено наше восприятие этой фигуры.
Другая особенность «Памятника» в том, что он является предпоследним законченным стихотворением Пушкина! Об этом, кажется, редко кто задумывается, но мы сейчас вспомним и бегло рассмотрим всё написанное поэтом после «Памятника». Список весьма короткий:
- «Родословная моего героя» (отрывок из сатирической поэмы). Заметьте: отрывок
- «Была пора: наш праздник молодой…». Это стихотворение писалось Пушкиным к очередной годовщине Лицея. Характерно, что на самом празднике поэт, по воспоминаниям очевидцев, прочитал вслух только две первых строки, и — зарыдал. Стихотворение не было окончено к сроку, о чём Пушкин предупредил слушателей заранее, обещая впоследствии дописать текст, но, по известным причинам, не успел этого сделать.
- Два четверостишия «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки» представляют собой краткие экспромты, сочинённые Пушкиным во время по сещения выставки в Академии художеств. Стат уя играющего в свайку принадлежит скульптору А.В. Логановскому, статуя играющего в бабки — Н.С. Пименову. Оба произведения любой желающий может увидеть и теперь — они выставлены в одном из залов Русского музея в Санкт-Петербурге. По преданию, Пушкин в энергическом порыве и с навернувшимися на глазах слезами, взяв в обе руки руку ваятеля Пименова, громко воскликнул: «Слава Богу, наконец и скульптура на Руси явилась народною»5. По словам биографа Пименова, Пушкин тут же на выставке набросал четверостишие в записной книжке, вырвал листок и вручил художнику с приглашением к себе6. Иными словами, перед нами всего лишь набросок, а не полноценное и серьёзное, глубоко и всесторонне обдуманное автором произведение.
- «Альфонс садится на коня…». Это стихотворение, на первый взгляд, имеет вполне законченный вид. Но на самом деле оно представляет собой вольное переложение одного из эпизодов французского романа графа Яна Потоцкого «Dix joureesdelavied’AlphonseVan-Worden». Итак, снова отрывок.
- Ещё два четверостишия-экспромта: «Забыв и рощу и свободу…» и «Смирдин меня в беду поверг…» (Из письма к Яковлеву).
- И, наконец, «От меня вечор Леила...» — по всей вероятности, последнее законченное стихотворение Пушкина:
* * *
Перед нами подражание арабской песне, помещённой во французском переводе в сборнике «Melanges deLitteratureOrientaleetFrançaise». Par. J. Agoub. Paris, 1835.
Полагаю, что только бесчувственный проигнорирует мрачный колорит этого подражания, особенно сгущённый в его заключительных строках.
Последний рисунок Пушкина. Февраль 1836 года.
Вот мы и перечислили практически все стихи, написанные Пушкиным в период между созданием «Памятника» и смертью. За рамками осталось несколько черновых набросков и «Канон в честь М.И. Глинки» — коллективное сочинение. Куплеты эти, кстати, также являются экспромтом, они написаны за обедом у А.В. Всеволожского 13 декабря 1836 г. по поводу оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), премьера которой состоялась 27 ноября 1836 г. в Петербурге, а напечатаны впервые в издании нот: «Канон, слова Пушкина, Жуковского, князя Вяземского и гр. Виельгорского, музыка кн. Владимира Одоевского и М.И. Глинки», СПб., 15 декабря 1836». На рукописи рукой князя Одоевского помечено, что первый куплет сочинён гр. Михаилом Юрьевичем Виельгорским, второй — Вяземским, третий — Жуковским и только четвёртый — Пушкиным.
Между тем непосредственно предшествует «Памятнику» совсем иное и тоже совершенно законченное стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу…». Приведу его здесь полностью, ибо оно красноречиво свидетельствует о том душевном состоянии, в котором находился поэт в последние месяцы своей жизни (в апреле того же 1836 года он потерял мать и, кстати, заблаговременно приобрёл рядом с её могилой место для собственного захоронения), но главное — об усилившемся в нём предчувствии близящегося конца.
* * *
Здесь особенно интересно противопоставление двух кладбищ — городского и сельского. Заметьте, что поэт не про тивопоставляет смерти жизнь, а то лько выбирает наилучший антураж для погребения, отдавая предпочтение второму. И недаром: вид реальной пушкинской могилы в Святогорском монастыре под Псковом ничем не напоминает «публичное кладбище» на невских болотах.
Но Пушкин, пожалуй, не был бы Пушкиным, если бы его жизненный и творческий путь был подытожен мрачным рассуждением о могилах, урнах и проч. Это стиль другого русского гения — Лермонтова, не только подведшего черту под жизнью тем же способом, что и его кумир, но и создавшего за несколько дней до роковой дуэли с Николаем Мартыновым предсмертное произведение, отчасти напоминающее приведённое пушкинское стихотворение, хотя и гораздо большей лирической силы:
* * *
Но то — Лермонтов, и совсем иное дело — Пушкин, с его удивительной для русской поэзии жизнерадостностью и гедонизмом. «Солнце русской поэзии»! Впервые это выражение появилось в кратком извещении о смерти поэта, напечатанном 30 января 1837 г. в № 5 «Литературных прибавлений к “Русскому инвалиду”». Прочитаем этот короткий текст снова, выделив курсивом два характерных эпитета, данных погибшему «невольнику чести»: «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость! Наша народная слава! Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 2 часа 45 м. пополудни»8. Автором этого извещения в то время считался журналист А.А. Краевский, редактор «Литературных прибавлений», однако позднее было найдено письмо С.Н. Карамзиной к брату, из которого ясно, что подлинным автором извещения был В.Ф. Одоевский. Возможно ли представить, чтобы подобные эпитеты (солнце, радость) сопровождали в последний путь М.Ю. Лермонтова? И дело тут не в особом преклонении перед первым в ущерб второму, а в чётком ощущении самого существа пушкинской поэзии, в которой всегда преобладало яркое и жизнеутверждающее начало.
Немного отвлекаясь в сторону, поделюсь одним наблюдением, сделанным уже довольно много лет назад. Перечитывая стихи Пушкина, я как-то поймал себя на мысли, что стихотворение «Узник» (1822) до чрезвычайности напоминает стиль совершенно другого поэта:
Но каково было моё удивление, когда люди самого различного культурного уровня и социального статуса, на предложение не задумываясь назвать автора этого известнейшего стихотворения, в большинстве случаев отвечали: Лермонтов! Что определяло их выбор? Чёткое ощущение мрачности, мятежности, ассоциирующееся в русской поэзии в первую очередь с манерой Лермонтова, а никак не Пушкина.
Итак, словно в ответ на своё же стихотворение, переполненное разнообразной эсхатологической символикой и насквозь проникнутое мрачным духом, 21 августа Пушкин создаёт «Памятник». Поразмыслим над его формой.
Перед нами, как уже было сказано, ода — нетипичная как для своего времени, так и для своего автора. Торжественностью она напоминает, пожалуй, только пушкинского «Пророка» («Духовной жаждою томим…», 1826). Напомню, что речь в том стихотворении идёт о человеке, внезапно наделённом даром прорицания. Глас Божий повелевает новому ясновидцу: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей». В подобном же повелительном тоне обращается «исполненный волей» автор-пророк «Памятника» к музе:
Веленью Божию, о муза, будь послушна…
Обращаться так к собственному вдохновляющему лирическому началу может личность, ясно сознающая в себе особый профетический дар. Автор, как и подобает подлинному пророку, абсолютно уверен в правоте своего утверждения, когда говорит, что
Боратынский ощущает свой дар иначе, нежели Пушкин. Будущее для него гадательно («как знать»). Впрочем, это стихотворение Боратынского биографически никак и не связано с его смертью, чего нельзя сказать о «Пиро скафе»(1844), сочинённом за несколько недель до скоропостижной смерти поэта, на борту следующего из Марселя в Неаполь парохода:
Обратим внимание на приподнятость тона, несвойственную вообще стихам Боратынского, которого, кстати, Пушкин метко назвал Гамлетом — за склонность к меланхолии и мрачному философствованию. Но мы не будем удивляться перемене, произошедшей с Боратынским: поэт спешил увидеть Элизий — загробный мир, где блаженствуют праведники; елисейские поля (в ант. мифологии).
На пороге смерти всё чрезвычайно тонкое и гиперчувствительное существо поэта охвачено предощущением чего-то неотвратимого. Каждый выражает это предчувствие различно, сообразно с особенностями своей личности. У некоторых при этом открывается или обостряется пророческий дар. (Давайте относиться к поэзии серьёзно, и тогда мы увидим, что тот же пушкинский «Пророк» метафорически отражает глубинные изменения в личности своего автора, а не является его досужей фантазией).
Конечно, современникам Пушкина его притязание на будущее могло показаться нескромным (пророк обыкновенно не бывает оценён при жизни), но у нас с вами нет основания не верить в пророческий дар поэта, ибо всё предсказанное им в «Памятнике» уже сбылось.
Насколько ясно представлял себе Пушкин свою близкую смерть? Этот вопрос, пожалуй, навсегда останется открытым. Существует, однако, мнение, что он сам во многом спровоцировал судьбу, с какой-то фанатичной настойчивостью добиваясь роковойдуэли. Пушкин, можно сказать, играл со смертью, подобно тому, как потом играли с ней Лермонтов и Маяковский. Все они с неудержимой силой, как мотыльки, летели к гибельному огню, но чрезвычайно жизнелюбивая личность Пушкина не желала унывать перед лицом близкой кончины, означающей в то же время соединение с Абсолютом, и, по днявшись до той нрав ственной высоты, с которой далеко просматривается будущее, оказалась способной запечатлеть увиденное в соответствующей масштабу открывшегося знания гармоничной и монументальной форме.
(Продолжение следует)
_________________
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
