Литературная критика

Этим стихотворением открывается предсмертный цикл Константина Константиновича Вагинова (наст, фамилия Вагенгейм). Краткие биографические справки о жизни и творчестве этого поэта обычно наполовину состоят из перечня литературных группировок, к которым в разное время он ненадолго примыкал. Среди прочего, мы обнаруживаем здесь и гумилёвскую «Звучащую раковину», и «Аббатство гаеров», «Кольцо поэтов им. К. Фофанова». И, наконец, ОБЭРИУ.

Однако все эти кратковременные сближения носили достаточно случайный характер; внутри литературных групп Вагинов был фигурой нетипичной. (Вообще он представляется случайностью. Но случайностью поистине чудесной. Как мог этот обласканный сынок царского полковника, этот молодой эстет, книгочей и курильщик опиума, пережить революцию? Случайно!) Вагинов, как писатель и человек, до сих пор вызывает «ощущение ничейности, подвешенности в пустоте; задолго до критических облав - ощущение пасынка эпохи, а еще вернее - подкидыша»¹ , - справедливо писала Анна Герасимова, автор одной из первых статей, возвращавших Вагинова русскому читателю. Тем не менее, «подкидыш» оказался с прекрасной родословной - вся европейская культура стоит   за узенькими плечами автора романов «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада» и большого количества вызывающе странных² , но трагически-прекрасных стихотворений.

Вот этого, например:

Пребывание в зеркальной прохладе крымского санатория неожиданно оказалось губительным для тридцатипятилетнего поэта, давно страдавшего туберкулёзом. В тяжёлом состоянии Вагинов вернулся в Ленинград и там 26 апреля 1934 года скончался.

30 апреля в газете «Литературный Ленинград» появились некрологи, написанные Вс. Рождественским и Н. Чуковским. Там же было напечатано и «свидетельское показание»:

Ленинград

Предпринятый краткий обзор предсмертных произведений трёх русских поэтов показал наличие в них объединяющих свойств. Во-первых, в каждом итоговом тексте возникает  чёткая финальная символика.  Во-вторых,  автор  пророчествует  о  своей близкой гибели, причём пророчествует с поразительной точностью, даже тогда, когда, казалось бы, к тому нет никаких разумных оснований (Веневитинов, Введенский). В-третьих, предсмертное творчество, выявляющее фатальные изменения в человеческой составляющей личности поэта, находит воплощение в формах нетипичных для самовыражения конкретного автора на протяжении всей его предшествующей творческой жизни и, напротив, свойственных текстам других авторов в идентичной ситуации («формула смерти»).

Вот что по этому поводу пишет российский исследователь Юрий Казарин, автор антологии «Последнее стихотворение (XVII-XX вв. русской поэзии)» (2003):

«Смерть никогда не застаёт поэта врасплох: у него всегда на этот простой и ясный (для поэта) случай есть уже написанное Последнее стихотворение. Поэт не готовится к смерти, поэт просто знает, что плоть его не вечна, что постоянное и всё увеличивающееся перенапряжение тела, интеллекта, психики и души рано или поздно, но вполне ожидаемо, приведёт его жизнь к закономерному концу: круг жизнь - любовь - смерть то ли разомкнётся, то ли перехлестнётся в восьмёрку, в символ бесконечности.

Знает ли поэт, что он пишет или уже написал Последнее стихотворение? Знает ли человек, что он должен (или - вынужден ожиданием и предчувствием смерти) написать последнее стихотворение? Знает ли поэтическая личность, что стихотворение, сочиняющееся или сочинённое, может оказаться последним?

Последнее стихотворение в силу повышенной степени эсхатологичности русского (“русский" - для нас категория не столько этническая, сколько языковая и культурная) человека является неотъемлемой и обязательной частью языковой поэтической личности.

Последнее стихотворение - это феномен и языковой, и культурный, и духовный, и экзистенциальный в целом. Последнее стихотворение не просто отмечает конец физического существования поэта - оно также фиксирует начало другой жизни поэта, поэта - без плоти, поэта, от которого в его стихах остаётся практически всё: и голос, и взгляд, и улыбка, и походка, и тепло руки, и - что очень важно - слово, идея, мука мученическая мысли и немоты, ужас жизни и сладкий ужас любви, мужество и бессилие в противостоянии его с толпой, государством и социальной пошлостью, вера и безверие, бытийная интуиция и бытовая наивность. Языковая поэтическая личность неотвратимо - рано или поздно - утрачивает физическую сущность человека, и в этом не ущербность её, а сила, потому что она - вечна»⁴ .