Литературная критика

 

В середине своей короткой, классически тридцатисемилетней жизни Владимир Маяковский уже всерьёз задумывался:

 

…не поставить ли лучше

точку пули в своём конце.

 

                                 («Флейта-позвоночник», 1915)

 

Но в то время до конца было ещё далеко. Необычайно мощный творческий потенциал Маяковского ещё требовал выхода. Поэтический пыл «горлана-главаря» начал постепенно угасать только в 1920-е, тогда-то и появились первые мысли о собственном увековечивании. Правда, пока жизнь брала верх над «бронзы многопудьем»:

 

Мне бы

             памятник при жизни

                                          полагается по чину.

Заложил бы

                    динамиту

                             — ну-ка,

                                        дрызнь!

Ненавижу

                всяческую мертвечину!

Обожаю

                  всяческую жизнь!

 

                                   («Юбилейное», 1924)

 

Вслед за Блоком (см. его стихотворение «Пушкинскому Дому») и Маяковский в своих стихах обращается напрямую к Пушкину, точнее к его образу в одухотворённой статуе:

 

Мне

              при жизни

                           с вами

                               сговориться б надо.

Скоро вот

                 и я

                       умру

                                и буду нем.

После смерти

                     нам

                        стоять почти что рядом:

вы на Пе,

                 а я

                         на эМ.

 

                                  (Там же)

 

Как тут не вспомнить другой сговор – пушкинского Дон Гуана со статуей Командора в финале третьей сцены «Каменного гостя»! Вообще, перечитывая эти внешне вполне «юбилейные» стихи Маяковского, за всей их лирической трескотнёй и «влюблёнными членами ВЦИКа» иной раз послышится кое-что совсем другое: «Каким он здесь представлен исполином! Какие плечи! что за Геркулес!.. А сам покойник  мал был и тщедушен…», «Недаром же покойник был ревнив…». Дон Гуан-Маяковский задирает Командора-Пушкина? Впрочем, если даже и так, то беззлобно, с симпатией: «Я люблю вас, но живого, а не мумию». Времена призывов сбросить Пушкина и других классиков «с парохода современности» остались в прошлом. И теперь уже бывший футурист-ниспровергатель протягивает «ниспровергнутому» им классику руку помощи, по силе вполне сравнимую с «тяжёлым пожатьем каменной десницы»:

 

Я тащу вас.

               Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

               Больно?

                          Извините, дорогой.

 

Однако «довольно с нас, у нас воображенье в минуту дорисует остальное».

 

При жизни сговориться им, конечно, не пришлось, а вот в посмертии, в энциклопедических справочниках по русской литературе оба великих поэта действительно оказались рядом –на «П» и «М» соответственно. Но в 1924 году, когда к 125-летию со дня рождения Пушкина писалось «Юбилейное», до смерти Маяковскому оставалось прожить ещё шесть лет.

И вот наступил роковой 1930-й. Жизненные обстоятельства Маяковского складываются как никогда тяжело. В феврале он вступает в официозный РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), результатом чего становится байкотирование его персоны со стороны большинства «левых» писателей. Во многом именно из-за байкота по сути дела проваливается организованная в те же дни выставка «20 лет работы Маяковского». В этой депрессивной обстановке поэт пишет «Во весь голос» – последнее большое стихотворение, несколько близоруко (а может, всё видел, но не хотел верить, испугался и решил «переиграть»?) определённое им ещё и как «первое вступление в поэму»:

 

Уважаемые

                   товарищи потомки!

Роясь

               в сегодняшнем окаменевшем г..не,

наших дней изучая потёмки,

вы,

       возможно,

                      спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

                                  ваш учёный,

кроя эрудицией

                             вопросов рой,

что жил-де такой

                          певец кипячёной

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

                     снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

                  о времени

                                и о себе.

 

Так начинается это подведение итогов, ставшее поэтическим завещанием Маяковского. Интересно, что далее, уже ближе к концу текста, по-командирски оглядев свои стихи, мысленно выстроенные им в солдатскую шеренгу, поэт заявляет об их готовности «и к смерти, и к бессмертной славе». На первый взгляд совершенно очевидно, что речь идёт о стихах самих по себе. Якобы одни из них, не выдержав испытания временем «умрут», а другие будут существовать вечно. Но разве трактовка этого образа столь однозначна? Нельзя ли понять высказывание Маяковского в том смысле, что творения готовятся встретить скорую смерть своего творца, чтобы затем сопровождать его душу в бессмертие?

 

Стихи стоят

                      свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

                       и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

                     к жерлу прижав жерло

нацеленных

                     зияющих заглавий.

Оружия

             любимейшего

                                   род,

готовая

                рвануться в гике,

застыла

                кавалерия острот,

поднявши рифм

                    отточенные пики.

 

Если предложенная трактовка верна, то в таком случае несколько иной смысл приобретают и следующие слова:

 

И все

          поверх зубов вооружённые войска,

что двадцать лет в победах

                                                пролетали,

до самого

              последнего листка я

отдаю тебе,

                  планеты пролетарий.

 

Обратите внимание: не отдам когда-нибудь в будущем, а именно отдаю. Здесь и сейчас. Как же ещё, нежели как решительный и бесповоротный отказ от своих стихов до «самого последнего», то есть вот этого предсмертного «листка», возможно понимать такое высказывание? И можно ли представить себе после «отдачи» какие-либо новые стихи, написанные Маяковским? Да, черновые наброски были. Один из них вошёл в заранее подготовленное предсмертное письмо (пунктуация авторская):

«Всем. В том что умираю не вините никого, и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи простите — это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам они разберутся.

 

Как говорят —

                   «инцидент исперчен»

Любовная лодка

                       разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

                       и не к чему перечень

взаимных болей

                        бед

                                и обид.

 

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12/IV-30»[1].

 

(Приписку «товарищам Вапповцам» я опускаю. – М. Л.)

 

Стихи, надо сказать, довольно бессильные. Выражусь жёстче: они только похожи на прежнего Маяковского. Откуда взялось это нелепое «исперчен»? Кто так «говорил»?..

Даже если предположить, что Маяковский, создавая «Во весь голос», имел в виду нечто совсем иное, всё равно «слова поэта суть уже его дела», как заметил Пушкин. Поэт, хотя бы и до конца не осознающий своего положения, сам пробуждает те силы, которые, будучи однажды вызваны, не успокаиваются, пока не совершат своё дело. «Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом, – писал незадолго до смерти Александр Блок, – борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. <…> От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, никто не может уклониться, так же как от смерти»[2].

На примерах Пушкина и Хлебникова мы уже видели, что разговор «во весь голос» о собственном художественном значении если и уместно заводить вообще, то разве что незадолго до жизненного финала. Только в этом случае невольный пафос выглядит естественно. А пафос, обращённый поэтом к самому себе в то во время, когда он заговаривает о посмертии, ведёт к возникновению в итоговом произведении «знака бессмертия» в том или ином виде. Появляется он и у Маяковского:

 

Неважная честь,

                         чтоб из этаких роз

мои изваяния высились…

 

Ну и, наконец:

 

Мне наплевать

                      на бронзы многопудье,

мне наплевать

                     на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

                         ведь мы свои же люди,—

пускай нам

                 общим памятником будет

построенный

                      в боях

                                 социализм.

 

Таков был итог творчества. Теперь ничто уже не мешало поставить «точку пули» в конце. 14 апреля  1930 года время истекло: поэт выстрелил из револьвера себе в сердце.

Выступив одним из зачинателей соцзаказа в советском искусстве, Маяковский, как мы видим, всецело связал себя с «общим памятником» – социализмом, и впоследствии разделил его судьбу. Стараниями Л.Ю. Брик он посмертно был провозглашён «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Автор этой характеристики, И.В. Сталин, скорее всего не задумывался, насколько близка она к другому определению, данному Николаем I Пушкину: «умнейший человек России». Зная, как государственная власть в нашей стране в действительности относится к «талантливейшим» и «умнейшим», не стоит удивляться происшедшему и с Пушкиным и с Маяковским не только при жизни, но и после гибели. Умерев, оба они были превращены официозом в «мумии» и оказались рядом не только в энциклопедии: памятник Маяковскому (скульптор А.П. Кибальников, архитерктор Д.Н. Чечулин), столь же многопудово-бронзовый, как и монумент адресату его «юбилейного» послания, был поставлен в 1958 году на площади, к тому времени уже 23 года носившей имя великого советского поэта. А затем с «построенным в боях» произошло то, что людям моего поколения не нужно объяснять и пересказывать.

Н. Миронова в статье «Жив ли сегодня Маяковский?» пишет: «В 90-е годы, когда стал рассеиваться туман советской идеологии, когда наши критика и литературоведение стали освобождаться от запретов и штампов, начала выстраиваться реальная история русской литературы XX века. Наступила пора переоценок. Изменилось отношение и к Маяковскому. Маятник резко качнулся в противоположную сторону. Маяковского стали развенчивать, разоблачать, попытались даже вообще вычеркнуть из истории русской литературы. Сгоряча его исключили из некоторых антологий и учебных пособий. Нет Маяковского в “Антологии русской поэзии и прозы XX века”, изданной в 1994 году в помощь учащимся 11-го класса (составители Г. Гольдштейн и Н. Орлова). В книге В.С. Баевского “История русской поэзии” (Смоленск, 1994), в которой, по словам автора, “внимание привлекается в первую очередь к новым явлениям в стиле, языке, стихе, способах организации образов”, поскольку “история русской поэзии – это история новаторства русских поэтов”, главы о Маяковском нет. Нет Маяковского и в разделе “Футуристы” в выпущенном в 1997 году под редакцией В.В. Агеносова учебном пособии для общеобразовательных школ, лицеев и гимназий “Русская литература серебряного века”. Есть Северянин и Хлебников, а Маяковского нет...»[3].

Площадь Маяковского в 1992 году переименовали в Триумфальную, по стоявшей на ней до 1936 года арке Триумфальных ворот (1829-1834, архитектор О. Бове), но саму эту арку так и оставили на Кутузовском проспекте. Бронзовый монумент поэту удержался на месте. А что же сталось с тем памятником, который Маяковский, не раз «наступая на горло собственной песне», воздвигал в своих «готовых к бессмертной славе» стихах? Этот памятник рухнул. Остались только стихи.

 

---