Литературная критика

Начало

Александр Блок

Имя Александра Блока в русской поэзии — не пустой звук, как для литературоведа, так и для современного читателя. Да, сегодня уже слишком очевидно, что основной массив блоковской лирики — «сияющая пустота», что в теорию и практику стихосложения этот поэт не привнёс ничего принципиально нового и его значение в масштабе всей отечественной литературы относительно невелико. Тем удивительней и неразгаданней становится с годами для нас тайна шедевров поэзии Блока, воздействующей помимо всякой логики и вопреки любой изощрённости не столько на ум, сколько на сердце и душу.

Вы спросите: а разве имеет Блок прямое отношение к теме данной работы? Ведь он не написал собственного подражания тридцатой оде Горация и даже, так сказать, не подражал подражателям.

Блок, пожалуй, никогда бы и не смог позволить себе чего-либо такого, что противоречило бы его понятию о скромности художника. Как поэт он был скромен почти монашески. Не в смысле «скромно одарён», а в том смысле, что его лирическое Я никогда не говорило о себе в стихах во весь голос. На фоне других значительных стихотворцев блоковской эпохи — «агитаторов, горланов-главарей» — сам Блок выглядит «тихим лириком». И всё же стихотворение на интересующую нас тему мы легко у него найдём, если взглянем на поэтическое творчество иначе, нежели делали это прежде на примерах Пушкина, Хлебникова и Брюсова.

Объявить претензию на вечность, как поступили Пушкин (по праву) или Брюсов (без малейшего на то основания), или же именовать себя путеводной звездой, как Хлебников (тоже по праву), Блок не собирался. Воздвигнуть нерукотворный памятник себе — этого он не стал бы делать хотя бы и в шутку, не пожелал бы даже и слушать. Сложно угадать, каким могло бы стать его «свидетельское показание» перед смертью, да гадать и не нужно — том блоковских стихов уже открыт перед нами на последней странице.

Структура этого стихотворения на первый взгляд как будто бы совершенно иная, чем, допустим, у Пушкина в его «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Но присмотревшись повнимательней мы обнаружим между обоими произведениями больше сходства.

Например, присутствуют узнаваемые топонимы Петербурга. У Пушкина это Александрийский столп — Александровская колонна на Дворцовой площади, воздвигнутая там в 1832 году (архитектор Огюст Монферран), у Блока — древнеегипетская статуя Сфинкса, точнее, одного из двух², установленных на гранитной невской пристани возле Академии художеств (автор проекта архитектор Константин Тон). Интересная деталь: сфинксы прибыли в Россию на итальянском корабле «Буэна Сперанца» («Добрая Надежда») в том же 1832 году. Обратите внимание: Пушкин, обходя царскую цензуру, намеренно заменяет «александровскую колонну» на близкий по смыслу и звучанию «александрийский столп». Намёк столь изящен, что в наше время гранитный монолит на Дворцовой площади чаще всего именуют «александрийским столпом», хотя никакого отношения к вывезенным в Европу египетским скульптурным артефактам работа Монферрана не имеет³. Итак, памятник императору Александру I и всей александровской России маскируется Пушкиным под нечто условно древнеегипетское. Блок поступает сходным образом. Его Сфинкс — тоже образ России. Вспомним, в 1918 году он писал:

            («Скифы»)

Кстати, о пушкинской маскировке.

С.П. Шевырёв, вспоминая о пребывании Пушкина в Москве в 1826—1827 годах, когда разразился скандал вокруг стихотворения «Стансы» («В надежде славы и добра...»), писал: «Москва неблагородно поступила с ним, после неумеренных похвал и лестных приёмов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем»⁴.

Выпады обвинителей Пушкин парировал в стихотворении «Друзьям» (1828):

Вынужденный лавировать между смертельно опасным царём-цензором и всё ещё вольнодумным «последекабрьским» обществом, поэт иронизирует столь тонко, что никто не может его упрекнуть ни в оскорблении величества, ни в его угодливом прославлении.

Сам Николай I, ненавидевший Пушкина и почувствовавший в этих его словах издёвку, ничего не мог поделать, кроме как ответить в том же духе, собственноручно наложив следующую резолюцию: «Это можно распространять, но нельзя печатать»⁶. Высочайшую волю Пушкину сообщил в письме от 5 марта 1828 года шеф жандармов и начальник Третьего отделения А.Х. Бенкендорф: «Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием “Друзьям”, то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано»⁷.

Советские, а вслед за ними и современные российские литературоведы оказались менее чувствительны к иронии. Так Ю.М. Лотман писал в своей работе «Из размышлений над творческой эволюцией Пушкина (1830)»: «В феврале (?) 1828 г. Пушкин написал “Друзьям”, где среди положительных действий царя называл:

Но что же Блок? О себе и своих современниках-поэтах он сообщает следующее:

Вот, наконец, в блоковском тексте появился и сам Пушкин. Именно к нему, а не к названному в его честь Дому, обращается Блок напрямую. Таким образом, устанавливается настоящий адресат стихотворного послания — Пушкин. Блок говорит ему о тайной свободе (это выражение выделено в книжном тексте стихотворения курсивом), которая связана для него в первую очередь с творчеством Пушкина. Какую же тайную пушкинскую свободу он подразумевает здесь?

Ввиду чрезвычайной важности этого вопроса для данной работы обратимся за разъяснением к статье Блока «О назначении поэта», написанной накануне создания стихотворения «Пушкинскому Дому», то есть 10 февраля 1921 года, в день очередной годовщины смерти Пушкина:

«Наша память хранит с малолетства весёлое имя:
Пушкин. <…>

Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал “иной”, “тайной” свободы. По-нашему, она “личная”; но для поэта это не только личная свобода… <…>

Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой.

Эта тайная свобода, эта прихоть — слово, которое потом всех громче повторил Фет (“Безумной прихоти певца!”), — вовсе не личная только свобода, а гораздо большая…»⁹.

Иными словами, тайная свобода по Блоку — это свобода надличностная.

И вот тут мы подходим к самому интересному. Блок ошибался в Пушкине, проецируя на него собственное понимание наивысшей свободы. Тайная свобода для Пушкина, по всей вероятности, заключалась том, что Тютчев метко определил как «игра с людьми, игра с судьбою». Сам Пушкин выразил это состояние в «маленькой трагедии» «Пир во время чумы» (1830), вложив свои чувства в следующие слова Председателя:

Склонность к опасному заигрыванию с властью, непреодолимая тяга к разного рода мистификациям — всё это вкупе с задиристостью характера, доходящей временами чуть ли не до бретёрства, позволяет предположить в Пушкине игрока. И если внешне всё наиболее грубо выражалось в известной зависимости Пушкина от карточных игр, то тайной свободой стало для поэта чувство полной безнаказанности в его играх с людьми и судьбой.

В то же время пушкинское Я было чрезвычайно сконцентрированным, в отличие от Блока. Последний заблуждался и тогда, когда объяснял смерть Пушкина «отсутствием воздуха»:

«Пушкин умер. Но “для мальчиков не умирают Позы”, сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.

Это — предсмертные вздохи Пушкина, и также — вздохи культуры пушкинской поры.

На свете счастья нет, а есть покой и воля.

Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл»¹⁰.

Да, покой и воля необходимы поэту. Но Пушкин умер потому, что проиграл в очередном состязании с людьми и судьбой, его культура не умирала и не умерла вместе с ним, а вот Блок действительно задохнулся, когда современная ему русская пушкинская культура пала в 1917 году под ударом Революции.

Умирал он тяжело. С.М. Алянский, свидетель его последних земных дней, вспоминал в книге «Встречи с Александром Блоком»:

«Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слёг и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни.

Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился».

Мемуарист ошибается: «скорый уход» Блок предчувствовал гораздо раньше, в феврале:

Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму…

«...Спустя несколько дней, — продолжает С.М. Алянский, — Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошёл в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь — сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича.

Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами... Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку»¹¹.

Врач А.Г. Пекелис, наблюдавший Блока в дни его ухода, оставил своё свидетельство — «Краткую заметку о ходе болезни поэта А. Блока 27 августа 1921 г.», где констатировал:

«...Процесс роковым образом шёл к концу. Отёки медленно, но стойко росли, увеличивалась общая слабость, всё заметнее и резче проявлялась ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения... Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приёма лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметней таял и угасал и при всё нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался»¹².

Александр Блок умер утром 7 августа 1921 года. Непосредственной причиной смерти мог стать подострый септический эндокардит (воспаление внутренней оболочки сердца). Но имелась и другая, куда более серьёзная причина. Спустя десять лет Владислав Ходасевич в очерке «Гумилёв и Блок» (1931) писал:

«Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно отсюда (то есть из процитированной выше статьи Блока «О назначении поэта». Но в своём дневнике Блок оставил красноречивую запись от 18 июня: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди»¹³. — М. Л.). И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, — и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он всё-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то “вообще” оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить»¹⁴.

Блок действительно не мог больше жить, ибо вокруг на его глазах погибало всё то, служение чему он ставил неизмеримо выше служения собственному Я. Неслучайно поэтому, адресуясь к Пушкину, свой поэтический памятник он воздвиг Пушкинскому Дому, в «не пустом для сердца звуке» которого соединились у него «весёлое имя» поэта и уходящая пушкинская культура.

______________________