Литературная критика

 

В относительно недавнее время судьба послала мне три встречи, рассказом о которых я завершу эту книгу.

 

Осенью 2003 года трагически погибла замечательная русская поэтесса Анастасия Харитонова. Я был знаком с ней в последние месяцы её жизни – недолго, но достаточно для того, чтобы разглядеть и величину её дарования, и внутреннюю трагедию художника, вынужденного находиться и творить в условиях засилья антикультуры. В небольшой статье, сопровождавшей первую посмертную публикацию её стихов, я писал: «Ахматова однажды сказала о Мандельштаме, что только тогда его творчество будет признано поистине народным, когда весь народ станет интеллигенцией. Какой горькой иронией звучит это сейчас. Положенные сроки истекли. Анастасия умерла в 37 лет»[1].

Среди опубликованных тогда стихотворений было и такое:

 

Фрайбергская могила

 

Эпитафии древние строже

И созвучней дыханью земли,

Но эпиграфа к вечности всё же

И тогда подобрать не могли.

Нынче нам написать не по силам,

Как писали порой в старину.

Я склонялась ко многим могилам,

Но надолго запомню одну.

Крест особенно жалок и крив там,

А на камне заметна едва

Надпись узким готическим шрифтом:

«Незабвенному»... — стёрты слова.

Ни одной сумасшедшей струною

Не встревожена мутная тишь.

Над своей, над чужой ли страною

Ты теперь, незабвенный, летишь?

Не подаст нам надгробие знака,

Не поведает жирная грязь,

Как ты воешь, господня собака,

Головой о бессмертье стучась.

И молчу я в тоске откровенной,

И сосёт меня медленный страх,

Что такой же, как ты, незабвенной,

Опущусь я однажды во прах.

Упаду, замерзая и воя,

Прямо к ночи ноябрьской на дно —

Существо безутешно живое,

Та, кому догореть не дано.

 

Финальные строки этого стихотворения, написанные Анастасией задолго до гибели, под впечатлением от посещения старого кладбища в немецком Фрайберге, в точных подробностях передают обстоятельства её смерти. В ноябре 2003 года Харитонова выпала из окна своей квартиры в Трубниковском переулке, что возле Нового Арбата в Москве, и через две недели скончалась от полученных при падении травм в НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифосовского.

Обширное творчество этого поэта, при всех усилиях, предпринимаемых её немногочисленными друзьями[2], до сих пор остаётся известным и почитаемым лишь в самом узком кругу. Какой кладезь мыслей и образов хранится под спудом! Масштаб сделанного Харитоновой в поэзии лучше других определила она сама – в своём поэтическом завещании:

 

Поэт

 

Помедли стих! я говорить хочу

На языке любивших и любимых.

И вот со словарём потерь учу

Язык скорбей, скорбей неисцелимых.

Как будто грела нежная рука,

Как будто эти губы целовали...

...На языке зелёного дубка,

На языке немыслимой печали...

Шли по домам. Прощались. Письма жгли.

Петух кричал Овидиевым утром.

И разом все растаяли вдали

В каком-то ветре, вихре, свете смутном.

Мы без любовной шири — прах и тля.

Но есть ещё для нас леса и долы.

Я знаю, как склоняется земля,

Когда на ней спрягаются глаголы.

Года не те и голос уж не тот,

И с каждым днём сильней подводит зренье,

Но всё-таки растёт, растёт, растёт

И торжествует песнь благодаренья.

И если я отважусь умереть,

Певцу другому отдавая лиру,

Моих трудов, исполненных на треть,

На многие столетья хватит миру.

 

 

Другая встреча была минутной, на первый взгляд как будто случайной. В самом начале 2005 года в Литературный институт, где я тогда работал, неожиданно приехала Алла Андреева, художница, жена (говорят, она не любила слово «вдова») репрессированного поэта Даниила Андреева, автора «Розы Мира» – выдающегося мистико-историософского труда, созданного в 1950-е годы во Владимирской тюрьме. Алла Александровна, в то время полностью ослепшая, продолжала активно пропагандировать творчество Д. Андреева, выступала с лекциями и чтением его стихов, в том числе и перед студентами Литинститута. В тот раз она появилась, как всегда, в необходимом сопровождении каких-то знакомых, чтобы взять подпись у тогдашнего ректора С. Есина, кажется, в поддержку очередного переиздания «Розы Мира». Я прежде видел её только на нечётких фотографиях, но читал книгу мемуаров Андреевой «Плаванье к Небесному Кремлю». А увидев здесь – тотчас узнал. Несколько фраз, которыми мы обменялись, сейчас не столь важны, главное в той встрече было другое. Впервые я наблюдал человека, чей физический облик оказался духовно преображён таким образом, что внутренний свет сделался осязаемым. Я далёк от желания подыскивать аналогии из истории религии, в тот момент мне представлялось бесспорным одно: передо мной стоял удивительный человек, несомненно наделённый святостью. Святость, как известно, не означает полную безгрешность, но принадлежность к Богу, устремлённость к безгрешности и совершенству.

В этой связи ещё более странным показалось мне одно частное высказывание диакона Андрея Кураева. На встрече со студентами поэтического семинара О. Николаевой в 1999 году Кураев обрушился  на «Розу Мира» и её автора с нетерпимостью средневекового фанатика. На мой вопрос, почему он демонизирует Андреева, последовал обескураживающий ответ: поэт, сидевший долгие годы во Владимирской тюрьме по сфабрикованному НКВД делу об организации покушения на И.В. Сталина, играл с сокамерниками, известным историком Л.Л. Раковым и биологом академиком В.В. Париным, в «бесовскую» игру – шахматы! В другом месте тот же пресловутый диакон выразился более определённо: «…и по языку, и по аргументации, и по содержанию, и по источникам “Роза Мира” Даниила Андреева – типичный пример сектантской литературы» . В той же работе он ставит нас перед выбором: чем считать труд Андреева – плодом психической болезни или бесовского одержания? Не вдаваясь сейчас в порождённый этой надуманной антитезой бессмысленный спор с бывшим студентом кафедры истории и теории научного атеизма философского факультета МГУ, между прочим, выпускавшего в старших классах школы газету «Атеист», приведу цитату из «Розы Мира», на мой взгляд, ярко показывающую, на кого, собственно, ополчился воинствующий неофит:

«Ещё более странным покажется то, что касается не живых зверей, а некоторых детских игрушек. Я имею в виду всем известных плюшевых мишек, зайцев и тому подобные безделушки. В детстве их любил каждый из нас, и каждый испытывал тоску и боль, когда начинал понимать, что это – не живые существа, а просто человеческие изделия. Но радость в том, что правее не мы, а дети, свято верящие в живую природу своих игрушек и даже в то, что они могут говорить. Нашим высшим разумом мы могли бы в этих случаях наблюдать совершенно особый процесс творения. Сначала у такой игрушки нет ни эфирного и астрального тела, ни шельта, ни, само собой разумеется, монады. Но чем больше любим плюшевый медвежонок, чем больше изливается на него из детской души нежности, тепла, ласки, жалости и доверия, тем плотнее сосредоточивается в нём та тончайшая материя, из которой создаётся шельт. Постепенно он создаётся и в самом деле, но ни астрального, ни эфирного тела у него нет, и поэтому тело физическое – игрушка – не может сделаться живым. Но когда игрушка, полностью насыщенная бессмертным шельтом, погибает в Энрофе, совершается божественный акт, и созданный шельт связывается с юной монадой, входящей в Шаданакар из Отчего лона. В Эрмастиге, среди душ высших животных, облечённых в астрал и эфир, появляется изумительное существо, для которого именно здесь должны быть созданы такие же облачения. Существа эти поражают не красотой и тем более не величием, а той невыразимой трогательностью, какой размягчает наши суровые души вид зайчонка или оленёночка. В Эрмастиге эти существа тем прелестнее, что даже в соответствовавших им игрушках никогда не было ни капли зла. Они чудесно живут там вместе с душами настоящих медведей и оленей, получают там астральное тело, а потом поднимаются в Хангвиллу, как и все остальные»[3].

Энроф, Шаданакар, Эрмастиг… Как сложно и непривычно для русского слуха! Но ведь, по выражению Н. Заболоцкого, «поэзия не манная каша, которую глотают, не жуя». Да, «Роза Мира» – возвышенно-поэтическое произведение вроде «Божественной комедии» Данте, и её автор вовсе никакой не сектант, а только поэт в высшем смысле этого слова, т. е. нравственная личность, да ещё и с душой ребёнка. Можно поразиться тому, как в сталинских застенках он смог сохранить и опоэтизировать то, что некоторые почитают всего лишь наивной детской верой в одухотворённость игрушек. И пусть с усилием выговариваемые термины, которыми он пользуется в своей книге, являются якобы всецело продуктом его фантазии! Но даже в этом поэтическом вымысле куда больше высшей правды, чем в низменных обличениях иных проповедников. Слава Богу, в Православии находятся и другие священники, чьё отношение к «Розе Мира» и к личности её автора, обусловленное многомерностью его главного труда, рассматривающего наряду с отнюдь не бесспорными космогоническими теориями также и всю русскую историю с отчётливо гуманистических позиций, прямо противоположно кураевскому.

Но вернусь к рассказу об Алле Александровне.

В своё время она подняла и понесла дальше крест поэта. Лиля Брик, присвоившая себе посмертное право на Маяковского, осветила своё имя в истории литературы лучами чужой славы, Андреева же сберегла все рукописи мужа и, дожив до более свободных времён, предприняла, казалось, немыслимые при её физическом недуге усилия для популяризации его не самых простых идей. Таким образом, миссия поэта уже в наши дни была завершена именно ею, о чём сам Андреев, вернувшийся из заключения безнадёжно больным, писал в посвящённых жене пророческих предсмертных стихах:

 

* * *

                    А. А.

 

Ты ещё драгоценней

Стала в эти кромешные дни.

О моём Авиценне

Оборвавшийся труд сохрани.

 

Нудный примус грохочет,

Обессмыслив из кухни весь дом:

Злая нежить хохочет

Над заветным и странным трудом.

 

Если нужно – под поезд

Ты рванёшься, как ангел, за ним;

Ты умрёшь, успокоясь,

Когда буду читаем и чтим .

 

Ты пребудешь бессменно,

Если сделаюсь жалок и стар;

Буду сброшен в геенну -

Ты ворвёшься за мной, как Иштар.

 

Ты проносишь искусство,

Как свечу меж ладоней, во тьме,

И от снежного хруста

Шаг твой слышен в гробу и тюрьме.

 

Так прими скарабея –

Знак бессмертья, любви и труда.

Обещаю тебе я

Навсегда, навсегда, навсегда:

 

Может быть, эту ношу

Разроняю по злым городам,

Всё швырну и отброшу,

Только веру и труд не предам.

 

                                         (1958)

 

В облике Аллы Андреевой запомнилось мне ещё и нечто пугающее, словно отсвет далёкого пожара. Тогда я подумал, что это – прошлое мужественной женщины, многие годы проведшей в лагере для заключённых, в страшной мордовской Потьме. Оказалось, тут другое – будущее. Последняя метаморфоза на пороге смерти была особенно тяжела: двадцать девятого апреля того же 2005 года 91-летняя Алла Александровна Андреева сгорела в собственной квартире. Все рукописи Андреева, хранившиеся у неё в сейфе, при этом более чем странном ночном пожаре благополучно уцелели.

 

И последняя, третья встреча. Она произошла совсем недавно. Известный поэт и переводчик, лауреат Государственной премии РФ, профессор Литературного института Александр Ревич пригласил меня в гости. Александр Михайлович к своим восьмидесяти девяти годам успел не только написать несколько книг лирики, но побывать в немецком плену, вырваться оттуда к своим, пройти затем всю войну, получив три ранения и три боевых ордена.

Мы сидели с ним на кухне, пили чай, немного вина. Александр Михайлович принял ещё и целую груду лекарств – весной он лежал в больнице, где едва не умер, и в своих видениях наблюдал то, о чём с максимальной точностью написал, как только стало немного полегче. Эти стихи вышли в октябрьском номере журнала «Дружба народов» за 2010 год:

 

Теряя слух, теряя вес,

душа едва держалась в теле.

Я слышал музыку небес,

и это было в самом деле.

Но как могу я передать

ту сладость звука, ту истому,

ту неземную благодать,

что чувствовать нельзя живому?

 

                                   (9 апреля 2010)

 

Я вкратце сообщил Ревичу о замысле книги «Поэзия и смерть», высказал некоторые свои предположения. Александр Михайлович заинтересовался. На мой вопрос «Это ли Вы видели в больнице?» он, внимательно посмотрев, как-то по-хлебниковски ответил: «Да».

 

 

В надежде на то, что среди читателей книги чудесным образом окажутся будущие Пушкины, Хлебниковы, Маяковские et cetera, автор счёл уместным дать в двух приложениях подборку переводов и переложений XXX горациевой оды, выполненных русскими поэтами XVIII–XX веков. Тексты эти, как и сами стихотворцы, конечно, неравноценны. Но именно их эстетическое несходство как нельзя лучше демонстрирует широкий диапазон различий в подходах к решению общей художественной задачи, а значит – подталкивает самолюбивого новичка искать для себя ещё более интересный путь.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 «Памятник» Г.Р. Державина и «пародия»  на него К.Н. Батюшкова

 

 

Памятник

 

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Металлов  твёрже он и выше пирамид;

Ни вихрь его, ни гром его не сломит быстротечный,

И времени полёт его не сокрушит.

 

Так! - весь я не умру: но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастёт моя, не увядая,

Доколь Славянов род вселенна будет чтить.

 

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Чёрных,

Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льёт Урал;

Всяк будет помнить то в народах неисчётных,

Как из безвестности  я тем известен стал,

 

Что первый я дерзнул в забавном Русском слоге

О добродетелях  Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о Боге,

И истину царям с улыбкой говорить.

 

О Муза! Возгордись заслугой справедливой,

И презрит кто тебя, сама тех презирай,

Непринуждённою рукой, неторопливой,

Чело твоё зарёй бессмертия  венчай.

 

                                         (Г. Державин,  1796)

 

* * *

 

Я памятник воздвиг огромный и чудесный,

Прославя вас в стихах: не знает смерти он!

Как образ милый ваш, и добрый и прелестный

(И в том порукою наш друг Наполеон).

 

Не знаю смерти я. И все мои творенья

От тлена убежав, в печати будут жить;

Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,

В которую могу вселенну заключить.

 

Так первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетели Елизы говорить,

В сердечной простоте беседовать о Боге

И истину царям громами возвестить;

 

Царицы  царствуйте, и ты, императрица!

Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!

Венера мне сестра, и ты, моя сестрица,

А Кесарь мой – святой косарь.

 

                                       (К. Батюшков, 1826 и 1852)

 

---