Литературная критика

 Константин Батюшков, уже находясь в состоянии умственного расстройства, в котором он пребывал более тридцати лет вплоть до самой своей смерти в 1855 году, взялся переписать Державина. Его «Подражание Горацию» — печальный памятник слабоумию (см. Приложение).

Нечто подобное сотворил и Владислав Ходасевич, правда, будучи в здравом уме. Он написал пародию:

 

Памятник

 

                          Exegi monumentum.

 

Павлович! С посошком, бродячею каликой

Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,

Читай мои стихи по всей Руси великой, —

И столько мне пришлют яиц,

 

Что если гору их на площади Урицкой

Поможет мне сложить поклонников толпа —

То, выглянув в окно, уж не найдёт Белицкий

Александрийского столпа.

                                              (апрель 1921)

 

Российский литературовед Л.А. Мусорина в своей работе «Подражания тридцатой оде Горация в русской литературе» ставит этот «памятник» с один ряд с державинским, батюшковским, пушкинским и брюсовским[1]. Мы этого, однако, делать не будем. И вовсе не потому, что данные стихи Ходасевича не заслуживают внимания. Дело в том, что у этого поэта имеется другое стихотворение под тем же заглавием, абсолютно соответствующее духу эсхатологического «памятника».

 

Бережное отношение к поэтическим текстам похвально, когда оно не переступает границ разумного. В противном случае для того, чтобы восстановить авторский замысел, требуются серьёзные усилия. Казалось бы, что может быть прозорливее слов Д. Бурлюка при отправке произведений В. Хлебникова для сборника «Союз  молодежи»: «Радуюсь посылкой вам очень редких рукописей гениального Хлебникова <...> Печатайте их “до точки” <...> Это собрание ценностей, важность которых учтена сейчас быть не может»[2]. Чем по отношению к творчеству Хлебникова на самом деле обернулась вся эта «дотошность» мы знаем: поэмы и стихотворения Будетлянина, однажды вышедшие без всякого контроля со стороны автора, до сих пор переиздаются с вопиющими искажениями и текстологическая проблема превратилась здесь едва ли не в катастрофу, всякий раз наносящую вред при оценке подлинного места и масштаба Хлебникова в отечественной культуре[3].

Что касается В.Ф. Ходасевича, то он пострадал от неосмотрительных публикаторов значительно меньше. Тем не менее, ошибка, о которой пойдёт речь ниже, носит  принципиальный характер, ибо касается не «проходного» текста, а стихотворения ставшего поэтическим завещанием.

 

Памятник

 Во мне конец, во мне начало.

Мной совершённое так мало!

Но всё ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

 

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрёстке двух дорог

<…>

 

Здесь я намеренно обрываю текст «Памятника». Последняя строчка во всех без исключения известных мне изданиях стихов Ходасевича выглядит так: «Где время, ветер и песок».

Что мы знаем об истории создания  этого стихотворения? Совсем немногое. «Памятник» написан Ходасевичем как своеобразный итог поэтического творчества, он стал одним из последних его стихотворных произведений. Далее, вплоть до смерти Ходасевича в 1939 году, последовала полоса почти абсолютного поэтического молчания. Всё это время «Памятник» оставался в рукописи, он был опубликован уже посмертно в журнале «Современные записки» (кн. 69, 1939), а затем включён в издание поэзии Ходасевича, предпринятое в 1960-е годы. Здесь показателен следующий весьма приблизительный комментарий Нины Берберовой: «Написано в 30-х гг.»[4]. Дата впоследствии была уточнена по составленному Ходасевичем списку стихотворений: 28 января 1928 года.

Легко заметить, что каждый образ в «Памятнике» как бы раздвоен: конец и начало, «мной совершённое так мало, но всё ж я прочное звено…». Особый интерес вызывает вторая строфа. Здесь в первых трёх строчках тоже соблюдается нарочитая раздвоенность: «В России новой, но великой…», «идол мой двуликий», «на перекрёстке двух дорог». А затем следует странное и бессмысленное перечисление: время, ветер и песок. О чём это?

Часто приходится наблюдать у читающей поэзию публики поверхностное отношение к высокому предмету своего любопытствования. Тем более неприятно встречать такое отношение среди людей непосредственно причастных к литературе – у литературоведов, редакторов и издателей. Я не говорю о т. н. современной поэзии, к которой давно уже у большинства из нас выработалось особого рода слабовидение. Но и произведения классиков, в том числе замечательных поэтов Серебряного века, у нас сплошь и рядом издаются кое-как, без попытки вникнуть в суть публикуемого текста, а значит и без подлинного интереса к нему.

То, что нам известно об истории с публикацией стихотворения Ходасевича, даёт основание предположить, что дошедший до «Современных записок» текст «Памятника» никогда не вычитывался автором, как это, напротив, обыкновенно бывает с материалам, предназначаемыми непосредственно к печати. Возможно, что знаки препинания были расставлены поэтом в рукописи лишь приблизительно, вчерне. В таком случае перед нами – случайная ошибка Ходасевича, закреплённая затем в пунктуации, неосмотрительно принятой издателями. Несуразица заключается в бессмысленном перечислении «красивостей» – времени, ветра и песка. Едва ли поэт-мастер, каким мы представляем себе Ходасевича, стихотворец, во главу угла ставивший чёткость формулировок и лапидарность стиля («И каждый стих гоня сквозь прозу,/ Вывихивая каждую строку…»), мог допустить у себя такую избитость.

Более вероятным представляется иное прочтение последней строки, с соответствующей смыслу пунктуационной правкой. Задумаемся: поэт говорит, что по двум дорогам, на перекрёстке которых будет стоять его воображаемый двуликий идол, по-разному потечёт время. С одной стороны, годы полетят быстро, как ветер, а с другой, поползут медленно, как песок.

Тогда смысл кульминационных строк становится совершенно ясен:

 

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрёстке двух дорог,

Где время – ветер и песок.

 

Понятно, что данная трактовка образа времени восходит к Общей теории относительности А. Эйнштейна, опубликованной в 1915-1916 годах, а вернее к распространённому вульгарному представлению о ней. Проясняется до конца и собственное восприятие Ходасевичем своего творчества на последней, эсхатологической вершине его лирики.

Во многом прояснить поднятую проблему могла бы сверка с рукописью. Возможно, сохранились черновики «Памятника» (если сам «окончательный» текст не является таким черновиком). Справиться с этой задачей вполне по силам учёным, вплотную занимающимся творчеством Ходасевича. Не будет ли уместным обратиться к архиву Н.Н. Берберовой в Библиотеке Йельского университета? Или вопрос о правильном истолковании поэтического завещания В.Ф. Ходасевича никому больше не представляется важным?

В давней статье «История с запятой», посвящённой анализу «Памятника» Ходасевича, я писал: «В данной заметке я всего лишь вкратце изложил гипотезу, убедительную для меня, и до сих пор убеждавшую знакомившихся с ней. <…> Тема предложена, дискуссия открыта. Здесь и поставим абстрактную запятую»[5].

К сожалению, дискуссия тогда продолжения не имела.

 

 

 

---