Литературная критика

Медиевская Т. Его величество случай. Роман в рассказах. – АСТ, «Городская проза», 2024. – 224 с.

Ставка на изящество? Или таково корневое, онтологическое свойство дара писательницы, чья новая книга «Его величество случай» исполнена в своеобразной технике словесного импрессионизма, и краски смешиваются – пестро, как в жизни; и словно из них, иногда вспыхивающих волшебно, и ткутся – сюжеты, ситуации, события…

История рода представлена дробно, в новеллах: соединяясь в сумму, они дают полновесные образы с разнообразием душевных пейзажей, с многособытийными историческими калейдоскопами, с передвигаемой чуть ли не самой Клио мебелью бытового антуража… Тут и ворох детских переживаний, всё-всё!

Вот в главе-новелле «Заводная игрушка» девочка, приведённая на праздник, пугается: на неё из другой комнаты (другая в детстве всегда связана с тайной) надвигаются танк и слоны. Мимолётность испуга, показанного лимонной краской, – так кажется: проза Медиевской цветная – превращается в понимание происходящего: это же игрушки… То есть – ничего страшного: как в жизни. Не боялась же бабушка Лёля! Такая красивая, так тонко характеризуемая через изящество поэтично-детально: «Красавица бабушка Лёля, стоя перед зеркалом платяного шкафа, прикалывает брошку к тёмно-зелёному панбархатному платью…».

О, да, именно изящество у Медиевской изгибает ветви фраз, роняющих листву смыслов в читательскую душу. Быт может быть незатейлив, а может переливаться празднично, и… подумать только! Ведь бабушка Лёля не всегда была бабушкой. Но вернёмся в начало книги: оно вскипает аж в 1885 году, когда прабабушка Ольга, не ведая о грядущем, как все, несмотря на хорошие артистические данные, уходит в золотошвейки: это надёжнее – в плане помощи небогатой семье. Мелькают картинки финала девятнадцатого века; мигами – и веленевая роскошь проступает, перебегает шепоток французской речи: «Подошла к концу весёлая ночь в кафешантане, и начался разъезд из весёлого сада. У выхода весь бомонд, вся аристократия. Веет Парижем от волшебных шляпок, накидок, манто, и в непривычной ночной тишине можно расслышать изящный шёпот французской речи. Сад погружается во мрак… Серебряные колпаки электрических фонарей потухли».

Жаль, не всегда так будет. Всё это ненадолго: поезд мчит, не открывая загадки собственной скорости, судьбы сплетаются в непростой орнамент бытия. Бабушка Лёля, о, не будучи бабушкой, конечно, пережила и революцию, раскурочившую привычный уклад глобального русского дома, и жирный, лоснящийся пошлостью НЭП, и глыбы страшной войны. Мир героини подан своеобычно: через внешнее напластование событий, стилистически новеллы-главы о Лёле несколько напоминают метод фиксации яви, излюбленный Леонидом Добычиным, хотя писательница в целом своеобразна и самостоятельна – у неё свои личные призмы.

Итак, семья росла. Семья ветвилась. Светлая душа Лёли не способна, кажется, темнеть, а жизнь, зависящая от случая больше, нежели от человеческой воли (см. название книги), не воспринималась ею в мрачных тонах, какие бы каверзы ни  устраивала, какими бы обстоятельствами ни воспитывала-закаливала. В жизни много импрессионизма: праздничного, со светлой органикой мазков… Ну а род льётся дальше: вкусна московская жизнь, не хочется из неё уходить!

Суммы деталей всегда важны, хорошо прописаны: в конечном итоге, от них и зависит бытование человека – здесь, на земле, в недрах вечного вращения юлы юдоли.  Вот Медиевская и любуется оной жизнью. Она, исполняя это любование изящно и грациозно, передаёт его читателю, заражая им: тем более, речь дальше пойдёт о «Цаце», то есть о Нине, Нинон, а бабушка Лёля мелькнёт упоминанием напоследок, пока будут выстраиваться драгоценные, сочно сделанные, крымские пейзажи, в которые волокнами вплетаются пейзажи чувств: «Он замолчал и вдруг услышал как музыку мерный шум набегающих волн, резкие крики чаек, детский и женский смех. Нина улеглась на матрас загорать. Пеппино постоял в задумчивости, а потом присел рядом на корточки и стал любоваться своей феей».

Музыка звучит фоном. Она становится необходимой, ибо альфа чувств человеческих – любовь – мерно расцветает, поражая собою. Море и солнце сольются, играя лёгкими бликами… Здесь – имея в виду словесную живопись – используется скорее масло сочности, нежели акварель лёгкости; пресловутое «советское время» развернёт свои панорамы и веера, и жизнь Цацы – прозвище, подразумевающее милую капризность, – пойдёт полосами: они различны, и в этом различии сконцентрировано болезненное обаяние обыденности.

Да, Медиевская пишет про обыденную жизнь, следуя её извивам, фиксируя её в многообразии деталей; концерт, к примеру, Высоцкого, чья космическая популярность была одной из ярких примет поздней «эпохи застоя», колоритно переводится в словесную явь повествования.  Интересно играют метафизические дуги, перебрасывающие читателя (с чрезвычайной скоростью!) от времён конца девятнадцатого в те года, которые застали и многие живущие ныне.  В частности,  вот уж и «золотые девяностые», чья бандитская лихость столь круто смешалась с государственной пошлостью, что голод стал не призраком, а кошмарной реальностью для многих… Нина  из-за любви к бабушке Лёле преодолевает соблазн эмиграции в Германию и остается на родине.

Слоёный состав книги «Его величество случай» дышит стержневым единством – стилистическим, музыкальным. Выплеснется в мир эссе «Вид из окна» – в сущности, вся жизнь такова: и в небольшом эссе она будет показана вся, от первого ощущения несправедливости, когда учительница ставит двойку, от первого шевеления в сознании экзистенциальной жути, когда пришлось стоять в почётном карауле у гроба одноклассника, до следующих изменений (иной раз и не поймёшь, зачем они).

Языковая чистота не изменяет писательнице в точно исполненной этой, краткой, эссеистичной хронике бытия: «Постепенно все пустыри застроились домами, а во дворе подрастали высаженные новосёлами деревья. Потом я вышла замуж и прожила год на Краснохолмской набережной, в большом красивом доме, на восьмом этаже, с видом на Москву-реку и Замоскворечье. Несмотря на такой прекрасный вид из окна, я там была очень несчастна».

Вид из окна: все люди стиснуты рамками Случая, играющего заглавную роль.  Онтологическое окно открыто… Ну а в финале книги развернётся сказом перевитое повествование «Крестьянский сын», стоящее несколько особняком: зыряне выйдут на сцену действия и снова замелькает, пестрея, история – колоритно, с особою многоцветностью и быстротой, пролетит лента, испещрённая знаками жизни – от финала девятнадцатого столетия к жирному НЭПу двадцатых двадцатого…

Да, эта книжка читается легко: захватывая словесной грацией, заставляет следить за переплетениями судеб, а завершившись, оставляет приятное послевкусие.  Вспоминаются эпизоды, к которым хочется вернуться. Быть может, даже перечитать.