Онтологические прогулки

 

Вот перед нами, в поле нашего зрения что-то появилось. Как поступить? Можно взять линейку и измерить его, повертеть так и сяк, высмотреть со всех сторон, сопоставить с чем-нибудь еще, понюхать, облизать, потрогать. Если есть нож, можно разрезать, посмотреть, что внутри. Изучить как следует и отнести к некоему разряду или роду, составить описание или инструкцию по применению.

 

Все это вместе назовем мышлением.

 

Есть альтернатива. Принципиально воздержаться от оценок, анализа, измерений и сравнений, как если бы не с чем было соотносить и сопоставлять. Не выяснять достоинств и недостатков. Отказаться от составления мнения. Принять как есть. Не пытаться извлечь пользу. Открыться. Впустить в себя. Вовлечься. Соединиться.

 

Все это назовем любовью.

 

Принято считать, что мышление и любовь относятся к разным сферам. Типа, как самолеты и девушки. Вот здесь – мыслите, а там – любите на здоровье. На самом деле, любовь вполне может выступить альтернативой мышлению. Причем такой, которая более предпочтительна, более уместна. Ведь именно любовь, в отличие от ума, соответствует истинному положению дел. По крайней мере, если исходить из того, что истинная реальность представлена цельностью, единством, завершенностью. Вот и получается, что, открываясь чему-то, впуская его в себя, то есть постулируя свое с ним единство, мы приобщаемся к тому, как все есть на самом деле, в то время как познавая, прибегая к посредству мышления, мы застаем бытие в качестве раздробленности, а она есть ложь, неправда.

 

Обязательно нужно оговориться, что, в отличие от мышления, любовь – это не способ взаимоотношений с миром. Ведь когда мы с чем-то соединены, двух сторон, необходимых для того, чтобы были отношения, нет. Любовь – это даже не обнаружение своего единства с остальным (если ты и все остальное есть одно, чье и с чем единство обнаруживать?), а само бытие единством. Умом один устанавливает связь с другим, некто взаимодействует с чем-то. Любовью же проявляется, что одного и другого, что разного – нет, и, соответственно, никаких связей устанавливать не нужно. Нет разделения, поэтому взаимодействовать некому и не с чем. В этом смысле любовь – отнюдь не альтернативный способ познания. Через любовь никто ничего не познает, ибо она вскрывает иллюзорность разности, кажимость разделения, а когда нет разного – познавать уже некому и нечего.

 

И, конечно, любовь, в отличие от ума, ни в коем случае не может быть методом или приемом. «А прибегну-ка я к помощи любви!» – столь же невозможное намерение, как и: «А прибегну-ка я к помощи цельности!» И дело даже не в аморальности использования в качестве средства того, что имеет самостоятельное значение. Просто – чему может послужить целый, завершенный мир?

 

Разумеется, не все можно и нужно полюбить. Разумеется, кое-что все-таки лучше проанализировать и определить. Тем не менее, если речь главным образом идет о человеке в его сути, то сутью своей он соприкасается ни с чем иным, как с уже упоминавшимся истинным состоянием дел. Нашей основой мы связаны как раз с нею – с реальностью как Единым, а не с той видимой нам неправдой, где все познается в сравнении. Следовательно, если оставить одну суть, то да: любовь – это уже даже не альтернатива мышлению, а инвариант. Ведь все, заслуживающее не любви, но познания, настолько мелко и несущественно, что если упустить его из виду – невелика потеря. По большому счету, думать – не о чем.

 

В этом месте явно напрашивается вывод или скорее призыв. Что-то вроде: «Так хватит же думать, давайте любить!» Или: «Не время думать, время – любить!» Увы, все это, конечно же, чушь несусветная. Соответственно, к разряду чуши следует отнести и рассуждения, к такому призыву располагающие. То есть – почти все то, что было сказано выше.

 

Увы, мышление не заканчивается мыслью, как и не начинается с мысли любовь. Отсутствие, о чем думать, выражается не в мысли «думать – не о чем», а в том, что ум утих, остановился. Точно так же показателем того, что нечего контролировать, является раздающийся храп контролера (или вообще его отсутствие). А очень трудно, храпя, то есть находясь в состоянии сна, понять, что контролировать – нечего.

 

Когда не о чем думать, эта пустота также не является чем-то, чтобы о ней думать. Пониманием, что думать – не о чем, нечто обнаружено, в то время как обнаруживать-то – нечего!

 

 

 

Вот перед нами, в поле нашего зрения что-то появилось. Как поступить? Такого вопроса не стоит вовсе. Объект нужно познавать, другого варианта здесь нет. А что нужно любить? То, с чем не получается разделиться. Неиное. Впускают в себя и соединяются с тем, что не противостоит. Не противостоит – то есть не стоит перед нами, в том числе – не находится в поле нашего зрения.

 

Причем про реально неиное не нужно понимать, что оно неиное – подобное понимание разделит, а не объединит. Не про что понимать, что оно нам – неиное: там – во внешнем мире, по которому скользит луч мышления, – есть только иное, неиного там нет (или просто: неиного – нет). Мы соединены с неиным нам прежде всяких пониманий.

 

Нет такого, что находящееся перед нами можно либо познавать, либо любить. Все, что находится перед нами, нужно познавать. А все, что нужно любить, находится перед нами лишь на взгляд постороннего бездельника, которого лучше бы гнать в шею.

 

В пику сказанному прямо-таки стучится в дверь наблюдение, согласно которому буквально одно и то же может стать поводом как для познания, так и для любви; объектом и бОльшим, чем объект. Все дело, получается, в нашем восприятии. Может быть и так. Но все равно мы этому восприятию не хозяева. В самом деле, что будет, если я скажу себе: «А ну-ка, посмотри на это дерево как на безотносительное кому и чему бы то ни было бытие, как на то, через что заявляется некий самодостаточный мир»? Ничего хорошего. Потому как сам себя я могу привести только к такой самодостаточности, которая никакая не самодостаточность. Еще никто не соединился с чем-либо вследствие решения: «А давай-ка я впущу это в себя!» Если кто и впускает что-то в себя, то без всяких решений. Когда вместо нас и всего остального оказывается что-то одно, ничьи решения не нужны, чтобы оно было. Любить мы начинаем не по своему произволу, но действием на нас цельности, которой, если отбросить всю шелуху, действовать на самом деле не на кого.

 

«А давай-ка я взгляну на это как на цельность», – в том-то и дело, что на цельность не «взглядывают». К ней не приходят – в нашу жизнь она всегда врывается сама, не врываясь при этом, как единственное, что есть, ни в чьи жизни. Когда мы воспринимаем нечто как цельность, это всегда случается не по нашей воле, тем более, что ни о каком восприятии цельности не может быть и речи. Не мы выбираем – познавать или любить. Вернее, мы можем выбрать только познание, даже когда верим, будто выбираем любовь.

 

Да, мы более подготовлены к любви, когда мы не голодны, одеты, нам не угрожает опасность и нет срочных дел. Когда нам, другими словами, ничего не нужно и нас как бы нет. Но если мы покушаем, оденемся, возьмем отпуск и направимся в безопасное место, чтобы слиться с окружающими лесом, рекой и облаками, ничего не случится, поскольку исчезновение в цельности – это вообще не наше дело.

 

 

Представим, что однажды кому-то вдруг открывается нечто гораздо более предпочтительное, нежели мышление. Сделав это открытие, человек идет к телефону и звонит своему другу: «Хочу сообщить тебе прелюбопытнейшую новость! Только поразмысли – сегодня мне открылось нечто, что вполне заменяет собой мышление, а то и отменяет его вовсе. Сейчас я тебе все расскажу – будет, о чем подумать. А завтра встретимся и уж тогда хорошенько все обмозгуем вместе».

 

Все так? Имеется ли органическая связь между первым (открытие) и вторым (звонок)? То, что за первым случилось второе, – это нормально?

Или, допустим, он никому не звонит, а садится за стол и записывает: «Сегодня случилось презанимательное – я обнаружил то, что куда предпочтительнее мышления. Сейчас я его опишу и попробую проанализировать, хотя бы предварительно. Итак»...

 

Тоже все нормально и логично?

 

Нет! Ненормально. Если действительно открылось то, что уместней мышления и служит ему заменой, мы не станем делать словесного сообщения – не прибегнем к способу, которым один ум взаимодействует с другим. Мы уже не сделаем шаг назад, не включим свой ум, чтобы составить тезисы для ума нашего друга. Если есть то, что уместнее ума, и оно нам открылось, то нам открылся и более уместный путь взаимодействия с другом, нежели путь общения между умами, общения посредством слов – мыслей.

 

И делать записи мы тоже не станем. Ведь если о том, что является альтернативой уму, причем альтернативой, которая лучше, имеет смысл рассуждать, то ум нужен. А если в присутствии этой альтернативы, например, в присутствии любви ум все еще нужен, то любовь – вовсе не альтернатива мышлению. Чтобы любовь действительно была альтернативой мышлению, мышление не должно к ней подпускаться. И, что важнее, она не должна давать для ума пищи – никакой вообще. Если ум может с любовью разобраться – постичь, познать ее, то скорее он – над ней, нежели она – над ним. Альтернатива уму, которая оказалась у него в лапах, которой он овладел, это очень условная, сомнительная альтернатива. Раз есть нечто лучшее, нежели ум, рассуждениям пришел конец. Думать ни о чем не надо. И в первую голову – думать не надо о том, что лучше мышления. О нем точно незачем и нечего рассуждать.

 

Но почему же кто-то, кому открылось то, что гораздо эффективнее мышления, все же садится и начинает наполнять страницу за страницей размышлениями об этом открытии? Потому что ему этого не открывалось!

 

Он всего лишь сымитировал это открытие, произвел его фальшивую копию, и по-прежнему полагает мышление главным и единственным способом быть. Он произвел это открытие в своем уме, и, тем самым, ум свой не опроверг, а еще более утвердил.

 

 Подлинная встреча с тем, что предпочтительней мышления, приготовляется не мышлением, происходит не по его указке, без его ведома и не дает уму ни резона, ни возможности сделать по поводу этой встречи какой бы то ни было комментарий, хоть как-то в происходящее вклиниться, чтобы в нем поучаствовать. Мышлению ничего не «перепадает» при его преодолении. Странно было бы, если бы того, кто преодолевается, оставили свидетельствовать о процессе его же преодоления. Свидетельство возможно лишь относительно преодоления, носящего имитационный характер.

 

 

 

В целях большего раскрытия темы набросаем еще один сюжетец. Представим, как некто каждый вечер садится за дневник, в который записывает все, что происходило с ним за день – главным образом то, что он совершил хорошего и правильного, а также все важные мысли, наблюдения или открытия, которые он сделал. Все эти записи предназначаются для потомков, которые, как ему рисуется в воображении, будут с благоговением все это перечитывать, передавая новым и новым поколениям.

 

В один прекрасный день он понимает, что картинка с потомками, бережно хранящими о нем память – это просто глупость и незрелость; что не для того, чтобы запечатлеться в их памяти, стоит жить; что это дело десятое – будут ли о тебе помнить и будет ли эта память уважительной и трепетной; что это скорее проблема потомков, нежели твоя; что вовсе не для того продолжается человечество, рождаются новые и новые люди, чтобы восторгаться твоими деяниями и писаниями; что самое желание, чтобы о тебе думали и тобой восхищались, отдает инфантильностью, и есть куда более интересное, на что стоит тратить время.

 

Все эти мысли застали его в поле, где он катался в экипаже. И вот он уже кричит кучеру: «Гони, черт тебя подери!» А вернувшись домой, бежит сломя голову в свой кабинет, хватает перо и судорожно начинает выводить на бумаге: «О, как неправильно я жил! Но, хвала небесам, нынче я все понял и могу подняться над своими заблуждениями. Знайте же, дорогие мои потомки, что я действовал и размышлял напоказ – в расчете на то, что за все это мне воздастся вашим вниманием. Я совершал поступок или излагал мысль, чтобы произвести на вас впечатление, чтобы вы подумали: «Ах, каким он был замечательным человеком!» И не просто подумали разок и забыли, но чтобы эта мысль посещала вас за завтраком и ужином, в будни и в выходные... Теперь-то я вижу, насколько мелки такие устремления, насколько благодаря им я представляю собой нечто несвободное, несамостоятельное, не-цельное. Теперь-то я вижу, что пока я перед вами рисуюсь, настоящая жизнь проходит мимо»... И далее – еще страниц пять в том же духе.

 

Через несколько дней он вдруг понимает: если потомки – его собственная незрелая выдумка (по крайней мере, в качестве существ, чье назначение – хранить о нем благоговейную память), то и нечего им сообщать, что он понял, что они – иллюзия. Некому делать такое сообщение.

 

И что же он предпринимает? Снова хватает перо и пишет: «Давеча я писал своим потомкам, что жить в расчете на их внимание – довольно-таки глупо. Но вот что я сегодня понял. Что и не надо никаких потомков об этом уведомлять! Не сжечь ли этот дневник, не порвать ли все эти листы, не покинуть ли эти душные комнаты, чтобы с головой окунуться в мир, который дышит, шумит ветром, зеленеет листвой, белеет облаками?»

 

Конечно, он не сожжет дневник. Наоборот, ценность излагаемых им теперь мыслей кажется ему максимальной. Тут уж потомки, в отношении которых он только делает вид, будто их игнорирует, должны просто взвыть от восторгов! Да, он всего лишь притворяется, что ему стало наплевать на их от него впечатление и на то, будут ли хранить о нем память. И притворяется именно для того, чтобы еще более их впечатлить.

 

Почему все так печально? Потому что изначально сподвигающим мыслить и понимать было стремление произвести впечатление на своих предполагаемых читателей. Поэтому даже открытие того, что потомки, вся функция которых – бережно хранить о нем память, представляют собой иллюзию, проходит мимо него, адресуясь этой самой иллюзии. Ведь он делает это открытие не для себя – для зрителей. Ему нет дела до содержания своих открытий.

 

Одержимый стремлением делать сообщения может что-то описывать – но того, что описывает другим, сам он не видит. Ведь для него главное не воспринять, а передать, не понять, а изобразить перед другими, будто понял. Он занят не пониманием, а изображением понимания, и когда это удалось – дело, стало быть, сделано. Он не для того понимал, чтобы понять, а чтобы показать, на сколь глубокие понимания он способен.

 

 

 

Вообще-то, никто не стремится понять, чтобы понять. Всякий раз, когда стремятся понять, нацеливаются на что-то другое. Прежде всего, мышление приводится в действие для того, чтобы разобраться, овладеть – нам важен исключительно сам факт овладения и разбора. А то, что в ходе этого разбора выяснилось, второстепенно. Все, на что ум способен по отношению к тому, что выяснилось, так это разобраться еще и с ним. Ради, опять же, самого факта разбора.

 

 Понимание, взятое как мысль, как продукт мышления, всегда таково, что не получится им воспользоваться – применить его на практике, скорректировать в соответствии с ним свою жизнь и т.д. Поразительная особенность пониманий такого рода заключается в невозможности их усвоить. Ты вроде бы понял, но при этом совершенно отчужден от собственного же понимания. Ты вроде и знаешь, вот только знание это ничего не дает, ничего не изменяет, не выводит на новые рубежи. У тебя вроде есть мысль, тобою же рожденная мысль, но почему-то вы с ней словно чужие друг другу; ты продолжаешь вести себя точно так же, как и до понимания, даже выгляди оно революционным, все навсегда меняющим.

 

В общем, история про представленного в предыдущем отрывке чудака – это история и про нас. Казалось бы, он весьма анекдотичен, забавен, но не более того. Какой-то крайний случай, некое отклонение. Однако не стоит обольщаться – любой из нас, приходя к мыслям вроде тех, что любовь – самое главное, или что жить с оглядкой на потомков – глупо, очень его напоминает. Мы все слепцы, когда мыслим. Все, что нас побуждает думать и гонит за пониманием, ужасающе тривиально, а потому и само мышление не может увенчаться чем-то выдающимся или имеющим реальное значение.

 

Когда кто-то действительно перестает жить ради восхищения со стороны потомков, про него говорят что-то вроде: «Он понял, что нелепо жить ради чужой оценки». Но это мы лишь так говорим, будто здесь кто-то что-то понял. На самом деле, человек ничего не понял, а просто вовлекся во что-то реальное. Скажем, он услышал пение птиц в саду и приобщился к миру, который полон, так, что нет никаких потомков и нет никакого того, кому бы требовалось остаться в их памяти. Вот и все. Вот и все преодоление заблуждения. Если оно и происходит, то не через мысль.

 

В свою очередь, мысль, что жить, ориентируясь на оценку потомков, – это неправильно, порождена исключительно внешней целью, пусть и не желанием кому-то – тем же потомкам – понравиться, но примерно такой же ерундой. Произведя эту мысль, никогда не знаешь, что с ней делать.

Точно таким же образом, например, кто-то перестает жить одним собой не вследствие того, что понимает – он и все остальное есть одно, а по причине своего вовлечения в жизнь как единство, в котором некому и не про что понимать, что все это суть одно. А вот если он пришел к мысли: «Я и все другие есть одно», – то это всегда очень печально в том плане, что до единства со всем остальным ему еще далеко, что его любимое занятие – разделять и препарировать, держать все под контролем в интересах самосохранения. И так – во всех подобных случаях.

 

Кто-то говорит, что хочет познать «самое главное». Что ж, большая амбиция выдает большое «я». А чем «я» больше, тем оно первостепенное и тем второстепеннее все остальное. Таким образом, желающий постичь «самое главное» как раз и не полагает его самым главным.

 

Другой заявляет, что, дескать, стремится познать истину. Казалось бы, благороднейшее из намерений. В действительности, благородством тут и не пахнет. «Дайте мне ее скорей! Хочу иметь о ней представление». Вот именно! Ему просто нужно, что называется, сориентироваться на местности. Ему важен факт овладения истиной, а до нее как таковой ему дела нет. Тем более, если истина – это все-таки нечто цельное, завершенное.

 

«Неправда. Я вовсе не истину приспосабливаю под себя, но себя – под истину». Подобного рода заявления – непременно ложь. Неважно – сознательная или нет. Разумеется, он приспосабливает под себя. Потому что нет никакого смысла в том, чтобы приспосабливать себя под завершенное и цельное. Приспосабливаются ведь где? Снаружи. Однако признать в завершенном завершенное – значит признать бессмысленность пребывания снаружи его: «Если всё – там, так и я – там».

 

Как это ни удивительно, но нашим умам, так гоняющимся за истиной, она вовсе не нужна. Да и принимаем мы за нее всегда что-то другое. А наша претензия быть ее свидетелем вообще выдает нас с головой. Ведь истина проявляется лишь тогда, когда мы самоустраняемся, когда нам ничего от нее не нужно – даже новых знаний и пониманий.

 

За потребностями постичь нечто, наподобие истины, добра и красоты, не может стоять ничего более или менее здорового. Поэтому нездоровьем отдает и от всех так называемых постижений, которые по поводу истины, красоты или добра произведены.

 

Добро относится к тому, что обладает внутренним смыслом. Иными словами, ему можно ввериться или, если угодно, в него вовлечься, но разбираясь с ним, разбираешься всегда с чем-то иным. Разбираясь с добром, ты разбираешься с тем, каково оно для тебя или любого другого зрителя, а оно-то как раз и не для зрителей. Поэтому все, что про добро можно понять, не имеет к добру (к сути добра) никакого отношения.

 

Если снаружи и выглядит, будто кто-то делает шаги навстречу истине, то на самом деле всегда происходит другое: шаги навстречу истине делает сама же истина, как нечто большее, нежели объект. Причем она, как себе равная, не столько делает к себе шаги, сколько просто бытийствует. Если кто последовал за истиной, то оттого, что она им завладела, в него вошла – так, что нет уже разделения на двоих, чтобы, например, первому понимать второе.

 

Он не только ничего не понял и не открыл, а вообще исчез – вот что произошло, когда говорят, будто кто-то открыл для себя нечто, существующее само по себе, самоценное. Там, где есть безотносительное нам, нас уже нет. Причем дело обстоит не так, что это мы принимаем решение ретироваться ввиду наличия чего-то цельного, самодостаточного: коль скоро оно есть – некому принимать такого решения.

 

Намерение понять, чтобы понять, из чистого интереса – это оксюморон. Это все равно, что кого-то просто так использовать. Из чистого интереса мышление не запускают. Наличие чистого интереса к чему-то проявляется в обратном – в угасании исследовательского зуда.

 

Стремясь понять истину или красоту, мы, стало быть, надеемся что-то с них получить. В свою очередь, наш интерес к чему-то самому по себе меньше всего выражается в желании дать ему определение, найти ему место в реестре своих владений, пусть и сугубо интеллектуальных. А больше всего выражается в том, что мы себя с ним не разделяем. Нечто важно нам само по себе тогда, когда мы словно бы пускаем его еще и на наше место – на место смотрящего. Потому что можно быть важным самим по себе, но быть важным самим по себе для кого-то – это уже, простите, перебор.

В общем, не понимать того, что понял – это отнюдь не нонсенс. Иначе и не бывает. И не надо удивляться, когда кто-то поделился с нами мыслью, однако, судя по его поступкам, сам в нее не вник. Да и нам лишь кажется, будто мы его мысль уловили. Все, что мы поняли, мы лишь якобы поняли. Все, что мы поняли, лишь формально выглядит имеющим смысл. А, по сути, это нечто искусственное и неживое.

 

То, к чему приходим мы (приводя себя за шиворот), заведомо не то. Либо слишком мелко, либо вообще ложь. А мы приходим именно мыслями, соображениями, выводами. В свою очередь, то, что приходит само, не предполагает «пониманий» или «открытий». Раз само – значит не надо приуготовлять его приход. Не нужно, чтобы кто-то предупредил: «Готовься! Оно идет!» Не нужно, чтобы кто-то узнал: «Ага, вот оно». Само, все само. Да и приходит оно – то, что приходит само, – не к кому-то. Ибо кто-то есть тогда, когда нужно узреть, приметить, приветить, принять – кто-то есть по отношению к тому, что не само.

 

То, что приходит само, без проблем утвердится везде, где нужно. Ему, собственно, и не нужно нигде утверждаться: то, что пришло само – уже есть цельность, уже есть целый мир, чтобы быть внутри какого-то другого мира.

 

Все меняется лишь с появлением того, что пришло само. В свою очередь, «умственное» понимание есть имитация подлинных трансформаций. Ни один из тех, кто перестал быть прежним, ничего не постиг и не открыл. А вот одержимые умом много чего понимают, но ничуть не меняются.

 

 

Впрочем, рассуждать об одержимости умом, как-то ее анализировать – значит ее продолжать и усугублять. Иными словами, подлинное разоблачение и преодоление одержимости умом (то, что будет не ее продолжением, но ее концом), НИКОГДА не появится на страницах бумаги или любого другого писчего материала – а ведь именно этого больше всего и хотелось, ради этого, собственно, все и затевалось и столько сил положено...

 

 

 

Зачем я написал этот текст? Стыдно признаться, ведь такое не красит. Но признаюсь. Ведь честность-то – красит, не так ли?

Не затем, что меня это интересует, а чтобы с этим разделаться. Разделаться и забыть.

 

С другой стороны, будь мне все это действительно интересно – вряд ли бы я написал хоть строчку. Кстати, получается, что никто из «писателей» меня не лучше. Стало быть, уж пусть так, чем никак. А то бы вам нечего было читать. Да и разве не помог я вам кое в чем разобраться, кое с чем разделаться? Разделаться и забыть. Довольно ценная помощь и в важном деле, не так ли?