Онтологические прогулки

 

          Автор благодарит Татьяну Антонову, Андрея Воробьёва и Марию Иванникову за активное участие в обсуждении тематики данной статьи.

 

 

 

          В условиях жёстких идеологических войн и политических конфликтов ситуация, при которой восприятие реальности центрируется в социально-экономической сфере, выглядит вполне оправданной. Соответственно, и основные вызовы, на которые необходимо реагировать, также приходят со стороны экономики и политики, которые детерминируют собой большинство современных социальных теорий, независимо от того, чьи интересы они стремятся защищать. Даже при анализе последствий пандемии на первый план выходят экономические и политические последствия этого явления.

          В полной мере это характерно и для спектра теорий, относящихся к русской традиционалистской мысли, с той лишь оговоркой, что сторонники этих теорий чаще апеллируют к философским идеям, нежели их оппоненты из неолиберального лагеря. Как правило, русский традиционализм осознаёт основные вызовы Русскому миру как вызовы политические и социальные. Но, вполне вероятно, что основные проблемы для современного традиционалистского мышления придут с той стороны, откуда их совсем не ждали. Речь идёт о сфере новых технологий.

          В сравнении с социальными и политическими процессами технология обладает рядом особенностей, не очень удобных и, кажется, ещё менее понятных. Это – тот необычный для привыкшего к политическим категориям мышления «зверь», который требует радикального пересмотра основных категорий дискурса и поиска абсолютно нестандартных решений.

          Во-первых, технологии сами по себе ускользают от жёстких идеологических оценок. Новые технологические реалии могут быть вписаны в идеологические схемы, но сами по себе чёткого идеологического содержания не несут. Технологии – это всего лишь возможности, которыми общества и идеологии могут пользоваться по своему усмотрению. Но то, как они будут использованы, от самих технологий, по сути, не зависит. Так, например, возможность получения ядерной энергии не предполагает, что мы в обязательном порядке будем строить атомные станции или создавать ядерное оружие. Как именно общество распоряжается своими техническими возможностями зависит не от техники, а от общества.

          Во-вторых, процесс развития технологий несёт в себе значительные элементы неотвратимости. Сегодня технологические процессы – то немногое, что может претендовать на статус объективных. В этом контексте технологическая реальность подобна живой природе, и, более того, является тем аналогом природной реальности, который смог, в значительной степени, встать на её место. Природное и антропогенное стремительно меняются местами. И если в прошлом человеческое было частью природного, то теперь природа – это один из элементов антропогенной реальности. И в качестве «новой объективности» технологии обладают принудительной силой.

          Это означает, что технологическое развитие уже нельзя отменить. Неэффективными, как правило, оказываются даже локальные запреты. Исторические примеры подсказывают, что общества, отказывающиеся от технологических новаций, достаточно быстро проигрывают конкурентную борьбу. Это означает, что традиционные стенания по поводу дегуманизации со стороны техники сегодня уже недостаточны. Вопрос «принимать или не принимать технические новации» не актуален. Задача традиционализма – освоить эти технологии, и в процессе такого освоения – перехватить инициативу у неолибералов: интегрировать в новую технику собственные идеи и смыслы. А то, что неолиберальная мысль постарается «выжать максимум» из новых технологических возможностей и перспектив, сомнений не вызывает.

          Но при решении этой задачи и возникнут, как представляется, серьёзные проблемы и трудности. Связаны они будут с тем, что новые технологии радикально перестроят реальность, глобально изменят её конфигурацию и потребуют от традиционных идей и принципов фундаментальной ревизии и модернизации. Общепризнанные аксиомы и принципы – в том виде, в каком они существуют сегодня, – окажутся не пригодными для интеграции в мир будущего. Точно так же, как уже к середине ХХ века потребовалась серьёзная новая интерпретация идей, возникших всего лишь несколькими десятилетиями раньше, ближайшее будущее потребует от настоящего аналогичных изменений. В ином случае, имеющееся культурное наследие неизбежно превратиться в музейные экспонаты, стремительно теряющие связь с жизнью.

 

          В современном контексте неолиберализму и близким ему движениям, требующим осуществления глобального разрыва с прошлым, как правило, противопоставляется консерватизм. Но в перспективе появления новых технологических новаций сама идея консерватизма стремительно теряет эмпирическое наполнение, если, конечно, не сводить его исключительно к практике запретов. Но в этом случае консерватизм будет обречён.

 Через несколько десятилетий мир будет меняться столь стремительно, что любая попытка «законсервировать» этот процесс будет вступать в глобальное противоречие с реальностью. Само явление под названием «консерватизм» в такой ситуации окажется значительно более проблематичным и уязвимым, чем сегодня. 

          В этом контексте термин «традиционализм» выглядит более реальным, приближенным к непосредственной жизни. В отличие от консерватизма, по определению стремящегося к ограничению процесса, задача традиционализма будет связана с приданием процессу вектора, который хотя бы по ряду параметров соответствовал бы развитию традиции на предшествующем этапе. Не запрещать, а направлять. Именно такой должна стать суть нового традиционализма.

          Ситуация имеет все шансы стать парадоксальной: традиционализму придётся пересмотреть свои представления о прошлом и о том, чем является традиция сама по себе. В рамках задачи упорядочивания будущего традиционализм неизбежно столкнётся с необходимостью создать новое понимание прошлого. И это новое понимание прошлого будет вынуждено создаваться в кратчайшие сроки и при помощи методов, которыми до этого пользовался не консерватизм, с которым традиционалистское восприятие связано органически, а идеологии модернистского типа. Говоря по-другому, прошлое будет глобально переосмыслено и переформатировано, и осуществлять этот процесс будет именно традиционализм. Хотя бы потому, что для неолиберальной идеологии прошлое уже сейчас обладает крайне незначительной ценностью, а в дальнейшем она постарается вообще избавиться от его присутствия в современности. Задача традиционализма в этой ситуации будет сводиться к принципу: спасти что можно, или – спасти хоть что-то.

          Это предполагает, в частности, переосмысление феноменов, понимание которых сегодня кажется самоочевидным: «семья», «религия», «общество», «народ», «государство», «культура», «искусство» и т.д. По сути, новые технологии изменят саму структуру картины мира. Соответственно, всё, что присутствует внутри этой картины, неизбежно обретёт новые значения.

          Если развитие технологий будет продолжаться, что очевидно, а скорость такого развития увеличиваться, то история в её сегодняшнем, «классическом» понимании доживает последние десятилетия. И будущее столкновение традиционализма со своими идейными противниками неизбежно будет включать в себя «битву за историю» – за возможность сохранить саму идею историчности.

 

          Невозможно предсказать характер грядущих технологических изменений подробно и точно. Контуры будущего моделируются очень приблизительно, исходя из тех тенденций, что мы наблюдаем в настоящий момент. И эти тенденции свидетельствуют, что новая реальность будет опираться на дальнейшее, интенсивное развитие компьютерной техники. В этой связи интересно послушать, о чём говорят специалисты этой отрасли.

          Сегодня одной из активно развивающихся сфер компьютеризации является сфера компьютерных игр. В значительной степени оценка важности этой сферы оказываются в плену стереотипов, созданных «классической» трудовой этики, для которой любая игра была антитезой трудовой деятельности и, вследствие этого, характеризовалась как нечто несерьёзное, несущественное. Но современные компьютерные игры уже не позволяют говорить о себе как о чём-то несерьёзном и второстепенном. Сегодня – это новый вид искусства. Уже появление кино подсказывало, что новое искусство будет формироваться в тесной связи с технологиями, и компьютерные игры этот тезис в очередной раз подтверждают.

          Но такая связь между эстетикой и техникой не является односторонней. Художественные задачи стимулируют появление новых технических решений. Из сферы художественного творчества эти решения «растекаются» по другим сегментам социальной и культурной жизни, способствуя её целостной модернизации.

          В этом контексте программные высказывания ведущих разработчиков компьютерных игр обладают эффектом, который можно определить как «удвоенное авторство». С одной стороны, автор высказывания говорит от имени игровой индустрии, но, с другой, он озвучивает точку зрения технологического прогресса как такового, чьи масштабы – актуальные и потенциальные – превосходят любую специализированную деятельность. Безусловно, эта сфера не монополизирует всю сферу развития компьютерных технологий, точно так же, как прогресс компьютерных технологий не тождественен техническому процессу в целом. Но можно предположить, что компьютерные игры станут одним из главных локомотивов, проторяющих путь в новую компьютерную эру.

          25 января на Интернет-ресурсе «Cybersport.ru» были напечатаны фрагменты интервью главы компании «Valve» Гейба Ньюэлла, которое он дал новозеландскому каналу «1 NEWS». Основное время своего выступления Ньюэлл посвятил теме дальнейшего развития компьютерных игр и, соответственно, связанных с ними технологий. Этот процесс, с его точки зрения, предполагает интенсивное развитие нейрокомпьютерных интерфейсов (НКИ).

          Сама идея нейрокомпьютера сформулирована достаточно давно. Термин появился ещё в восьмидесятые годы. И нельзя сказать, что к настоящему времени эти технологии достигли ошеломляющих успехов. Сегодня нейрокомпьютер – это скорее горизонт наших возможностей, нежели реальность. По крайней мере, программисты ожидают от неё значительно больших результатов, в сравнении с тем, что она даёт в настоящее время.

          Но целью Ньюэлла не являлась общая оценка положения дел в этой сфере. Ньюэлл постарался рассказать о том, как НКИ будут использоваться в игровой  сфере и какие изменения, благодаря этому, в данной сфере произойдут.

          В качестве примера действий НКИ Ньюэлл обратил внимание на нейрошлем «Galea», представленный компанией «OpenBCI» в 2020 году. Главной особенностью этого устройства, созданного в качестве дополнения очков виртуальной реальности, является способность «считывать и визуализировать мозговую деятельность пользователя».   

          На первый взгляд, до появления нейрошлемов как массовой продукции ещё достаточно далеко, но это предположение опирается на интуицию и эмоции, нежели на математические расчёты. «Далеко» - это всего лишь аналог метафоры, указывающей не столько на реальную скорость перемен, сколько на нашу готовность их принять.

          Развитие нейротехнологий в компьютерной сфере в последние годы ускорилось. И исследования, направленные на создание устойчивой связи «мозг – машина», становятся всё более многочисленными и результативными. Так, например, уже после интервью Ньюэлла в Сеть проникла информация о том, что некая индийско-нидерландская исследовательская группа создала технологию, распознающую песню, прослушиваемую человеком, на основе анализа его нейрофизиологической активности. И если полученные результаты будут окончательно подтверждены, а статья на эту тему уже появилась на научных информпорталах,  то путь к «считыванию» эмоционального состояния человека не такой уж и длинный. 

          Как пишет «Cybersport.ru», «Ньюэлл уверен, что у НКИ большое будущее, ведь считывание сигналов мозга позволит разработчикам лучше определять, какие эмоции испытывает игрок, и узнать, когда ему весело, страшно, грустно или скучно». Но это будет лишь первый шаг в развитии нейрокомпьютерных технологий. За ним последуют другие: «с помощью специальных VR-шлемов и технологии нейрокомпьютерных интерфейсов можно будет передавать информацию напрямую в человеческий мозг, минуя «несовершенные девайсы» вроде глаз, ушей или рук, которые есть у человека от природы». А после этого можно будет говорить о влиянии НКИ и на другие чувства человека, и ставить вопрос о регулировании психологического состояния субъекта в целом (программирование сна, снижение уровня тревожности и т.д.)

          В данном случае Ньюэлла интересует почти исключительно игровая сфера, и появление новых нейрошлемов он связывает именно с играми. Отдельные высказывания сегодня кажутся откровенно экстравагантными: «Со временем мы сможем заставить человека почувствовать боль от ран, которые его персонаж получил в игре. Однако это очень сложная тема, которую стоит обсуждать отдельно». Но присутствуют и выводы общего порядка: «Качество картинки, которую мы сможем передать в мозг с помощью НКИ, превзойдет все ожидания пользователя. Уровень «как в реальной жизни» перестанет быть мерилом качества графики. Реальный мир покажется плоским и размытым в сравнении с тем, что можно создавать в человеческом мозге».

          Не надо обладать специальной технической подготовкой для того, чтобы осознать, что данный тезис выходит далеко за пределы компьютерных игр как вида искусства. Виртуальная реальность, следуя этой технологической логике, имеет все шансы масштабно интегрироваться в повседневную человеческую жизнь. И со временем она этой возможностью воспользуется.

          А т.к. виртуальная эстетика не ограничена принципом реальности, а её образное наполнение не связано с конкретным местом и временем, у неё будут все шансы занять центральное место в человеческом восприятии.

          Симптоматично, что Ньюэлл – не первый, кто озвучил данную идею. Ещё в прошлом десятилетии похожий проект появился в Китае. Но в том случае – без привязки к игровой деятельности. Большинство китайских городов не относятся к числу прекрасных мест на нашей планете. Авторы проекта предложили облагородить индустриальные панорамы посредством их виртуализации. Благодаря виртуальным очкам внешняя реальность дополняется компьютерной графикой, благодаря чему образы знакомых вещей начинают представать в новом, эстетизированном виде. Так, например, если без очков вы регулярно наблюдали из своего окна городскую свалку, органично дополняемую облаками смога на горизонте, то благодаря такой эстетизации у вас появится возможность видеть из того же окна прекрасный сад с разноцветными облаками и фантастическими птицами, летящими по необычно синему небу.

          Такая технологическая новация оказывается слишком привлекательной, что делает её реализацию лишь вопросом времени. А какими средствами она будет осуществлена (шлемы, чипы или что-то другое) с этой точки зрения – не принципиально.

          Открытым остаётся вопрос о последствиях такого преобразования мира.

 

          Подобная глобальная трансформация мира имеет множество качественных и количественных характеристик, большинство которых сегодня ещё не может быть зафиксировано и, соответственно, осмыслено. Соответственно, все возможности и опасности, исходящие от развития технологий в нейрокомпьютерной области, мы так же можем фиксировать лишь приблизительно.

          В основе качественных изменений, присущих данной трансформации, в первую очередь необходимо отметить возникновение нового онтологического понимания реальности. Это понимание оказывается производным от тезиса: реальное – это то, что мы непосредственно переживаем. Такой концепт в гносеологии существует уже не одно столетие, но до настоящего времени всё иллюзорное и имагинативное, присущее восприятию, являлось дополнением к комплексу ощущений, непосредственно связанных с внешней реальностью, т.е. тем миром, в границах которого проходит наше повседневное существование. В ближайшем будущем соотношение объективного и имагинативного в процессе восприятия может радикально поменяться. Имагинативное, т.е. сформированное на основе компьютерных технологий, может выйти на первый план. За счёт своей яркости и эстетической детализированности оно имеет все шансы стать более реалистичным и значимым для личности, чем обыденные, привычно существующие вещи и процессы. А ещё за счёт первичности непосредственного восприятия. Ведь реальными мы называем те ощущения, которые возникают непосредственно. А передача информации в мозг без опосредованных форм, будет восприниматься как первичная.

          Первая, очевидная новация, сопутствующая такой, глобальной виртуализации восприятия, связана с переносом центра восприятия мира в сферу воображаемого. Именно здесь, в реальности, созданной фантазией разработчика игр, могут происходить основные события в жизни личности. Основные – с точки зрения её собственной оценки. В такой реальности подлинно существующими будут не обычные городские улицы, производственные центры и даже – не финансовые потоки, а сказочные, фэнтезийные персонажи и не менее ирреальные ландшафты. И если всё, что является объектом переживания, в сознании личности существует, а с самим этим концептом сложно полемизировать, то драконы, гарпии, наги, мантикоры, грифоны, тролли и эльфы становятся частью мира и сферы коммуникаций. Если белый единорог, пришедший к нам из древних легенд и сказок, непосредственно воспринимается, и его образ оказывается более ярким, чем контуры соседнего дома, то в момент восприятия белый единорог существует.

          Если же предположить, что разработчикам новых виртуальных программ удастся совместить виртуальный сегмент реальности с физическим миром, т.е. обеспечить возможность перемещения носителя нейрошлема во внешнем пространстве (привет покемонам!!), то фантастическое стремительно выплеснется на улицы. И количество подобных «сказочных тварей» окажется неограниченным. Гоблины и орки успешно интегрируются в толпу, и созерцание группы гномов, стоящих в очереди в магазин, может стать обыденным.

          Учитывая то, что всё принципиально новое становится объектом моды и активно культивируется, прежде всего, среди молодёжи, можно предполагать, что виртуализация улиц произойдёт стремительно.

          И этот процесс продемонстрирует переход качества в количество. У модернизированных модификаций нейрошлема нет шансов остаться в границах исключительно компьютерных игр в их сегодняшнем понимании. Дальнейшие процессы развития НКИ будут связаны с виртуализацией мира в целом, с обретением виртуальными образами тотального присутствия в мире. При этом на первых фазах развития этого процесса акцент будет сделан на усилении эффекта необычности, т.е. виртуализация будет стремиться подчёркивать своё отличие от обыденного, лишённого фэнтезийных элементов, повседневного мира.

          Формально такой тип восприятия сегодня обозначается термином «дополненная реальность», но остаётся большой вопрос: что именно в этой паре «физический мир – виртуальные образы» будет являться дополнением?

          Именно тотальность присутствия виртуального станет главным очевидным свидетельством перехода Модерна в Постмодерн. Архаические культурно-психологические комплексы, живущие под пластами Нового Времени, вновь выйдут наружу. И этот выход будет по-настоящему фееричным.

 

          Конечно, дополненная реальность может предоставить большое количество возможностей для возникновения ситуаций, при которых субъект начнёт путать внешние объекты с имагинативными, и многие из них могут восприниматься как анекдотичные. Но основные риски внедрения в повседневность НКИ и технологий дополнения реальности являются значительно более глобальными и фундаментальными.

          Важным последствием внедрения новых технологий станет изменение глубинных отношений между реальностью и человеческой телесностью. Оно не ограничится внешними, рациональными и социальными аспектами человеческой деятельности, а затронет сами основы такой деятельности и, вполне вероятно, станет своеобразным и достаточно мощным «вторжением» в сферу нейрофизиологических процессов.

          Новые технологии создадут новую интенсивность переживания, включающую в себя изменение деятельности сознания, телесности, ориентации в пространстве и фиксации времени. О такой возможности свидетельствует опыт использования нейрошлемов первых поколений: интенсивные сеансы вызывали у геймеров ощущение тошноты; от этого эффекта в полной мере не удалось избавиться и сегодня, хотя то, что интенсивность его проявления снижается, может стать основанием для предположения, что с проблемой, в итоге, удастся справиться. Но о чём свидетельствует это явление? – О том, что в процессе игры организм геймера испытывает аномальные нагрузки, дестабилизирующие человеческую нейроструктуру. И такие нагрузки обладают принципиально новой конфигурацией, не позволяющей устанавливать жёсткие аналогии с привычными, повседневными формами опыта. Это – нечто принципиально новое. И этот вывод косвенно подтверждается тем обстоятельством, что адаптация к новым типам игровой продукции у геймеров предыдущих поколений проходит, как правило, достаточно болезненно и редко бывает в полной мере успешной.

          Если предположить, что новая интенсивность переживания переместиться из сферы компьютерных игр в сферу повседневной дополненной реальности, она перестанет быть эпизодической, превратившись в относительно устойчивый фон человеческого существования в целом. Но реакция организма на появление новой модели «нормального переживания» исходя из сегодняшних представлений выглядит, в лучшем случае, непредсказуемой. И пессимистические прогнозы в данном случае кажутся вполне оправданными.

          Важнейшим проблемным аспектом процесса виртуализации является угроза существованию устойчивых нейрофизиологических связей «мозг – рука». Эта проблема актуальна уже сегодня. Та же замена письма ударами пальцев по клавишам переформатирует конфигурацию нейронных связей и цепочек, но последствия этого процесса пока не могут быть в полной мере выявлены по причине дефицита времени. Повседневная компьютеризация – явление относительно недавнее, а масштабные выводы требуют длительных наблюдений. Соответственно, сами последствия перехода от ручек и карандашей к клавишам пока не могут быть выявлены по объективным причинам. А переход от физического процесса письма (с определённым нажимом, давлением, наклоном, особенностью подчерка) к сенсорным экранам, где не требуется даже нажим на клавишу, а только однообразные лёгкие прикосновения одного-двух пальцев, на которые почти не реагируют нервные окончания пальцев, анализу почти не подлежат… А их последствия могут быть ещё глобальнее, т.к. практически исключают мелкую моторику.

          Погружение субъекта в дополненную реальность – в сравнение со всеми изменениями, что были до этого – обещают более масштабные новации и изменения. Причина – в неясности решения проблемы мелкой моторики, благодаря которой формируется кора головного мозга. Безусловно, эту проблему создатели новых технологий постараются решить, но пока неясно насколько успешным будет это решение, и какое количество ошибок на при этом будет сделано. Очевидно, что использование НКИ потребует введения, как минимум, возрастных цензов. Соответственно, неизбежен конфликт между разными социальными группами по поводу масштабов цензурирования и оправданности этой практики как таковой. И позицию того же «постнеолиберализма» уже можно спрогнозировать: апелляции к человеческой свободе и праву выбора кажутся почти неизбежными. И, наоборот, конкретную позицию традиционализма в данном случае спрогнозировать нельзя.

          Сторонники искусственного интеллекта, затрагивая вопрос об устойчивости связей «рука – мозг», в качестве контрдовода говорят о возможности технического воспроизведения нейрофизиологических эффектов и, соответственно, о способности технологий воспроизводить базовые условия возникновения нейрофизиологических процессов. Это означает, что со временем дополненная реальность сможет найти искусственный аналог естественным механизмам формирования личности. Такие аналоги, по мнению сторонников данной идеи, смогут сохранить естественный вектор нейрофизиологического становления субъекта, но благодаря действию принципиально новых структур, долженствующих обеспечивать ему функциональную поддержку.

          Обсуждения таких возможностей начались ещё в ХХ веке, но все они, по сути, опираются на ложное допущение. Модели искусственного воспроизведения работы мозга исходят из предположения, что все аспекты этой работы нам понятны. Мозг как гносеологический объект в полной мере объясним, и, соответственно, благодаря этому и возможно воспроизведение этого объекта. Но в действительности ситуация оказывается прямо противоположной. Любой объект познания бесконечен, неисчерпаем. Это означает, что в любой момент исследовательской деятельности о нём известно меньше того, что в нём объективно присутствует. Более того, любое рациональное представление об объекте содержит в себе (в обязательном порядке) и элементы искажения, влияющие и на понимание структуры объекта, и на понимание его связей с реальностью в целом. Любая модель не только объясняет реальность, но и фальсифицирует её. Утверждение, что мы в полной мере знаем объект своих интересов, является всего лишь убеждением, в рамках которого мы малое (объём знаний) отождествляем с большим (общий объём информации, присущей объекту), т.е. основанным на логической ошибке. Соответственно, любое заявление о том, что удалось воссоздать деятельность некоего природного объекта, является ошибочным. Мы воссоздаём не объект, а наши знания о нём.

          Применительно к нейрофизиологическим структурам этот вывод означает, что мы никогда не будем знать в полной мере о том, как работает наш мозг и, соответственно, как функционирует наше сознание. Оба эти явления всегда будут сложнее любых эвристических схем. Соответственно, любое искусственное воспроизведение работы «рука – мозг» будет примитивизировать реальный процесс и, вследствие этого, порождать большое количество непредусмотренных – на уровне эвристической модели – последствий.

          Действительным основанием для надежды на то, что дополненная реальность не обернётся катастрофой может быть лишь предположение, опять-таки основанное на вере, что возможности и человеческого мозга, и человеческого организма достаточно значительны для того, чтобы нейрофизиологические структуры смогли приспособиться к новым условиям существования, пусть и способами, «механика» которых сегодня, а, возможно, и не только сегодня, не может быть смоделирована.

          Но и в этом случае новая реальность станет главным глобальным вызовом для всех культурных, антропологических и социальных программ, опирающихся на наследие ХХ века. И причина этого – не в том, что контуры социального пространства изменяться до неузнаваемости, а в том, что новые нейрофизиологические процессы неизбежно повлияют на формирование принципиально нового типа личности. Между настоящим и будущим в этой перспективе нет постепенных, эволюционных переходов. Вместо этого – прыжки, разрывы и революции. Особый колорит данной ситуации придаёт незнание реальных сроков её наступление. Всё может произойти намного скорее, чем мы думаем.

 

          Другая очевидная опасность внедрения НКИ связана с изменением структуры чувственности. Дополненная реальность по определению ярче той, с которой мы имеем дело непосредственно. Яркость в данном случае – это знак присутствия эмоциональной реакции.

          Если человеческие эмоции получат устойчивую возможность инвестировать себя в виртуальные образы, то неизбежным следствием этого станет формирование модели восприятия, в рамках которой всё невиртуальное начнёт дискредитироваться, блекнуть. «Качество картинки, которую мы сможем передать в мозг с помощью НКИ, превзойдет все ожидания пользователя. Уровень ''как в реальной жизни'' перестанет быть мерилом качества графики. Реальный мир покажется плоским и размытым в сравнении с тем, что можно создавать в человеческом мозге», – поясняет Гейб Ньюэлл. Интерес к виртуальному (дополненному) миру будет расти, а к реальному, существующему вне дополнений, соответственно, уменьшаться. Это означает, что на чувственном уровне внешний мир будет утрачивать способность стимулировать энергию субъекта и притягивать её к себе. Наоборот, по отношению к нему будут формироваться (на дорациональном уровне) реакции отстранения, холодности, безразличия.

          Данная метаморфоза непосредственно отразится на восприятии социальной жизни, отдельных её элементов и проблем.

          Наша история знает много примеров, когда нечто, созданное игрой воображения, оказывалось для отдельных людей более важным, чем то, что существовало непосредственно рядом с ними. Анекдотичный случай, когда молодые люди писали «эльф» в графе «национальность» при очередной переписи населения, из этого ряда. Отрицание необходимости реального образования из-за его несоответствия нравам Хогвартса – оттуда же. Но пока подобные случаи воспринимаются как аномалии. В ситуации широкого распространения дополненной реальности у них много шансов стать нормой. Виртуальные образы вследствие своей чувственной привлекательности могут осуществить отрицание реальности на дорациональном, глубинном уровне. И если такое отрицание произойдёт, то никакие рациональные аргументы не смогут качественно изменить создавшееся положение дел.

          Приоритет виртуального над невиртуальным способен повлиять на технологии социальной мобилизации способами, которые сегодня уместны исключительно в сфере фэнтезийной и фантастической литературы и кинематографа, работающего в этих же жанрах. Так, например, попытка собрать людей на какую-либо социальную акцию может принять форму продолжения некоего игрового (виртуального, фантастического) события, а сама акция, соответственно, станет продолжением тех игр, в которые регулярно играют её участники. Возможно, митинг в поддержку снижения пенсионного возраста, в котором принимают участие несколько десятков тысяч троллей, хоббитов, эльфов, суперменов и живностей, не поддающихся строгой идентификации, весьма забавен, но как быть, когда реальная ситуация в обществе потребует глобальной общественной мобилизации, а социальный электорат будет делиться на группы, конституированные на основе всё тех же фэнтезийных сюжетов? Предвыборная кампания «Царь Эльфов против Крокодила» относится к этому же числу сюжетов.

          Весь комплекс ценностей, к которым апеллирует современная политика, репрезентирует себя в качестве неких объективных данностей. Родина, государство, свобода, любовь, семья, вера, справедливость – ценности, имеющие реальное, эмпирическое наполнение. И именно поэтому мы относимся к ним серьёзно. Но дополненная реальность предлагает нам новый вариант серьёзности. Это – серьёзное отношение к событиям, имеющим исключительно виртуальное происхождение. И в этом контексте, какое реальное значение могут иметь ценности объективного порядка, если в сознании отдельного индивида вопросом жизни и смерти является его личный меч-кладенец, так неудачно застрявший в жопе дракона? По этому поводу можно иронизировать, но вопрос о защите Родины, например, может оказаться пустым для сотен тысяч «рыцарей и принцесс», чьим главным делом жизни является победа в очередной виртуальной войне против очередной Звёздной Империи?

          Объективная аксиология перед лицом дополненной реальности может стать «верованием вчерашнего дня», и, как следствие, сегодняшние убеждения и ценности начнут восприниматься по аналогии с представлениями архаики об устройстве мира. И то, и другое может казаться в одинаковой мере устаревшим. И тогда возникает скандальная проблема: а как в новых условиях прочертить ту линию традиции, которая должна связать воедино прошлое и настоящее? Что может стать основанием преемственности между двумя фазами общественной жизни?

 

          Яркость виртуального в сочетании с блеклостью невиртуального неизбежно повлияет и на межличностную коммуникацию. Виртуализация затронет все структуры коммуникации, и уже сегодня можно спрогнозировать определённые закономерности в подобном воздействии: чем более глубинные структуры будут затрагиваться, тем более глобальными и непредсказуемыми станут последствия.

          Безусловно, одним из важнейших глубинных оснований коммуникации является сексуальность. И в этой сфере вторжение виртуализации будет предельно активным и масштабным. «Виртуальный секс» заявляет о себе уже сегодня, хотя по сравнению с будущим степень его присутствия в человеческой жизни незначительна.

          Последствия интеграции виртуальности в сферу сексуальных отношений во-многом аналогичны тем, что будут обнаруживаться в сфере ощущений в целом. Виртуальная яркость и обыденная блеклость. Подобная трансформация ощущений, свойственная чувственности в целом, в данной сфере способна проявить себя максимально ярко. Происходящие изменения не ограничатся исключительно сферой психологии, но будут иметь и очевидные социальные последствия.

          Сегодня достаточно много пишется и говорится о кризисе института семьи. Сам термин (кризис) не свидетельствует автоматически о процессах разрушения семьи. Скорее, он говорит о том, что содержание этого социального института меняется, и изменения идут быстрее, чем общество успевает к ним адаптироваться. Кризис – это, в первую очередь, проявление трудностей адаптации, а не угроза существованию как таковому. Те же сторонники укрепления института семьи едва ли смогли бы органично и комфортно существовать в «семейных реалиях» начала ХХ века, а ведь сторонники семейных ценностей уже тогда говорили о том, что семья вступила в фазу кризиса.

          Но в перспективе внедрения виртуального в личную жизнь человека современный кризис семьи может показаться эталоном стабильности и устойчивости. Современная семья, по крайней мере, не сталкивается с вызовом со стороны виртуального промискуитета. Но такой вызов неизбежно возникнет. Так же, как возникнет и вызов, связанный с расширением экспериментальности в виртуальном сексуальном поведении. История всё тех же компьютерных игр подсказывает, что игры с сексуальной тематикой появились уже на первых этапах развития компьютерных игровых технологий. И почему мы должны предполагать, что на очередной фазе развития этих технологий общая ситуация должна измениться?

          Для того, чтобы сохраниться, институту семьи неизбежно придётся принять новый нормативный кодекс, в рамках которого нормы, запреты и стимулы примут совсем не те конфигурации, которые существуют сейчас и, главное, к которым современные поколения готовы адаптироваться. Наоборот, эволюция внутрисемейного социального пространства будет идти скачкообразно, что предопределит возникновение глобального разрыва между поколениями, в сравнении с которым предыдущие конфликты «отцов и детей» могут показаться незначительными. Впрочем, сам термин «конфликт» не вполне адекватно характеризует возможные типологические разрывы. Термин «различия» в данном случае кажется более адекватным и уместным.

          Но и за пределами сексуальности сферу коммуникации ожидает много неожиданного и проблематичного. Те же дружеские отношения, например, основываются на искренности, которая, в свою очередь, предполагает знание друг друга. Но можно ли быть уверенным в наличии такого знания, если виртуализация даёт множество возможностей для различных мистификаций? Учитывая то, что дружба является объективной психологической потребностью, можно предполагать, что этот феномен сохраниться, но, опять-таки, обретёт новую смысловую конфигурацию, поспособствует возникновению новых правил общения. Но конкретные особенности этих изменений сейчас неясны.

          С позиций сегодняшнего дня главное, что оказывается видимым в коммуникативном пространстве будущего, это его хрупкость. Чем сильнее погружение в имагинативное, тем болезненнее ощущается несоответствие имагинации реальному, обыденному миру. В случае дополненной реальности столкновение с внешним миром может оказаться значительно более болезненным, нежели в случае современных неврозов и психозов. Если современные техногенные аварии порождают, в первую очередь, физические проблемы, то аварии будущего (энергетические сбои, например) будут способны порождать глобальные экзистенциальные кризисы. Оказаться один на один с миром, лишённым виртуальных дополнений, - перспектива, грозящая суицидальными последствиями для тех, кто привык осознавать себя и других исключительно в режиме дополненной реальности.

          Безусловно, обилие психологических травм может поспособствовать интенсивному развитию психиатрии и фармакологии, но едва ли такое развитие – это именно то, чего мы ждём от будущего.

 

          Дополненная реальность порождает множество гипотетических сюжетов, так или иначе затрагивающих все сферы человеческого существования. Неизбежным окажется её влияние и на маргинальные сферы.

          Так, в частности, если мы допускаем, что НКИ будет способен порождать ощущения, то едва ли это допущение стоит ограничить исключительно сферой привычных ощущений, имеющих аналоги в обыденном, невиртуальном опыте. Сегодня такие ощущения порождаются наркотиками. Учитывая очевидные негативные последствия наркомании, борьба с производителями и распространителями наркотических веществ является необходимой и обоснованной. Но психоделическая история человечества подсказывает, что это борьба является разновидностью действий, которые развёртываются под девизом «вопреки всему!». Если достижением победы является полное уничтожение наркомании как социального явления, то, как подсказывает история, эта война никогда не закончится. Всё, что может сделать общество в данном случае, это минимизировать масштабы проникновения наркотических средств в повседневную жизнь.

          Но каждый новый виток в развитии технологий открывает перед наркоиндустрией новые возможности и придаёт новый импульс её развитию. Почти все виды наркотических веществ, имеющих сегодня массовое распространение, возникли в последние 150 лет и связаны с интенсивным развитием технологий, прежде всего, химии.

          Каждая новая технологическая фаза создаёт новый тип психоделики. И фаза НКИ не станет каким-либо исключением. Принципиально новой эту гипотетическую ситуацию делает лишь то обстоятельство, что если ощущения возникают благодаря искусственному воздействию, то психоделика перестаёт нуждаться в наличии вещества как собственного материального субстрата. Тип психоделического переживания моделируется и создаётся не исходя из свойств того или иного природного и химического элемента, а на основе компьютерных программ. Если можно сымитировать действие героина, то сам героин и, соответственно, сырьё, необходимое для его производства, уже не нужны. Изменение сознания теперь осуществляется принципиально иными способами.

          Соответственно, «психоделическое производство» утрачивает связи с промышленным (материальным) производством и становится частью программирующей деятельности. Бороться с подобными интеллектуальными продуктами намного сложнее, если, конечно, не вводить практику масштабного авторитарного контроля над действиями и переживаниями граждан. К тому же, психоделическая индустрия под знаком новых возможностей неизбежно вступит в фазу разнообразия и накроет социальную реальность столь масштабным комплексом новых продуктов, распознавание и фиксация которых сами по себе будут являться проблемой.

          Если же предположить (вполне обоснованно), что НКИ вторгнется и в медицинско-фармакологическую сферу, усилив в медицинских теориях значение идей психофизики, то граница между легальным и нелегальным становится особенно зыбкой. Прозрачность этой границы ощутима уже сегодня: те же транквилизаторы и барбитураты создавались исключительно с благими целями, но их реальное использование выходит за рамки медицинских рекомендаций. По сути, вместо антитезы легальных и нелегальных веществ, мир получит противопоставление легальных и нелегальных ощущений, список которых будет регулярно пересматриваться. А если предположить, что в эту игру вступят крупные компании (постфармакология), то ситуация окажется предельно подвижной.

          Участие крупного капитала в создании новой психоделической реальности в очередной раз ставит вопрос о приемлемости современной общественно-политической модели. Если, как это происходит сейчас, государство будет являться инструментом в руках крупного капитала, то все морально-этические манифесты традиционализма окажутся недейственными. Более того, монополии всегда найдут тот интеллектуальный ресурс, при помощи которого можно будет обосновать необходимость использования конкретных постфармакологических продуктов. Очень быстро выяснится, что они весьма полезны для здоровья.

          При этом сохранится и «чёрный рынок». Хотя бы потому, что он присутствует в любой модели экономики, являясь отражением несоответствия между потребностями общества и возможностями их осуществления. Виртуализация существенно повлияет на «контент» «чёрного рынка». Сам термин «рынок ощущений» сегодня звучит экстравагантно и фантастично, но именно этот сегмент товаров имеет шансы занять одну из ведущих ролей в сфере нелегального товарного обмена, унаследовав это место от индустрии производства наркотиков.

          Безусловно, психоделический фактор усилит разрыв между дополненной и физической реальностями. А поскольку психоделика оставляет глубокий след в чувственности и структурирует устойчивые нейронные связи, у психоделики много шансов превратиться в важный элемент массовой повседневной жизни.

          Традиционализм, конечно, может выступать против этого вектора трансформации реальности. Но подобные выступления будут подобны осуждениям религиозными конфессиями практики использования противозачаточных средств. Итог такого противостояния предсказуем.

          Если же традиционализм уклониться от такой, заведомо проигрышной стратегии, то окажется перед возможностями, которые так же дают мало шансов на выигрыш – по крайней мере, если исходить из сегодняшних представлений. Традиционализм может либо промолчать по этому поводу, но любое молчание временно, т.е. является отсрочкой высказывания, либо втянуться в игру различения легальных и нелегальных ощущений, что станет опосредованным признанием легитимности самой технологии их производства.

          Среди частных проявлений этого процесса мы неизбежно получим новую версию понимания истории, в рамках которой каждый исторический и региональный тип культуры окажется органично связанным с конкретными типами психоделики, а культура в целом получит новые критерии для самоописания. Подобные идеи уже высказаны. В частности, такая модель культуры присутствует в книге Станислава Гроффа «За пределами мозга», впервые опубликованной в 1985 году. 

          Будущее человечества, если оно окажется связанным с развитием НКИ, что наиболее вероятно, станет эпохой изменённого сознания, временем постоянных экспериментов в этой сфере, а предшествующая человеческая история, соответственно, превратится в последовательность смены моделей и технологий такого изменения. 

 

          Среди множества социальных изменений, вызванных технологическим развитием, необходимо выделить изменения в сфере взаимодействия общества с государством и отдельными социальными группами. Важнейшим аспектом таких изменений можно считать появление новых технологий социального контроля и социальных манипуляций.

          Если индивидуальная жизнь будет предельно интегрирована в виртуальные сети на нейрофизиологических уровнях, то возможность внешнего вторжения в такое, субъект-сетевое пространство выглядит столь очевидной, а его последствия – столь эффективными, что само вторжение станет лишь делом времени.  Существование ряда способов контроля и манипулирования (наблюдение, прослушивание, внушение) сопутствует всей истории развития репрессивных структур и технологий, и предполагать, что ситуация изменится в будущем – наивно. Но интеграция субъекта в глобальные нейросети способна радикально модернизировать существующие формы контроля. При  этом последствия использования новых репрессивных технологий могут оказаться значительно более болезненными для общества, чем «старый добрый террор» довиртуальной эпохи.

          Если авторитаризм индустриальной эпохи взаимодействовал с человеком в пространстве внешних, физических связей, стремясь ограничить, прежде всего, его телесную свободу, то новые технологии контроля будут способны вторгаться непосредственно в сознание, стремясь внедрить в него устойчивые модели поведения, подкрепив их существование соответствующими чувственными эффектами.

          Различия между сегодняшними и новыми технологиями социального манипулирования можно проиллюстрировать на следующем примере: если сегодня для того, чтобы удержать граждан от участия в несанкционированных акциях, государству необходимо задействовать большое количество самых разных ресурсов, то возможность нейрофизиологического управления сознанием предполагает, всего лишь, организацию массовых, эпидемиообразных волн, транслирующих соответствующие настроения, например, чувства усталости и безразличия, предельно широкому кругу адресатов.

          Естественно, такие технологии могут быть использованы и в режиме контр-игры. Те же оппозиционные силы могут попытаться транслировать в массы альтернативные настроения. То, что подобные вбросы с точки зрения государства будут иметь статус хакерской атаки, уже не принципиально. Впрочем, нелегальное вторжение в нейросети могут осуществлять не только политические группы, но и коммерческие структуры. Интерес к товарам определённой марки может стимулироваться подобным же образом.

          Формирование возможностей нейрофизиологического вторжения предрасполагает к восприятию будущего в стиле анти-утопии Джорджа Оруэлла. Тем не менее, данный сценарий, в отличие от многих других, не выглядит неотвратимым. У общества будет достаточно времени для того, чтобы законодательно ограничить возможности государства в этой сфере. Но для этого необходимы соответствующие действия, опирающиеся на развитое гражданское общество. По мере нарастания и актуализации соответствующих угроз роль гражданского общества будет неизбежно расти. В данном случае такой рост будет объективным процессом, сопутствующим технологическому развитию. Технологический базис в автоматическом режиме создаст соответствующую себе социальную надстройку, благодаря которой оруэлловская модель не станет реальностью, но, в то же время, её присутствие на горизонте общественной жизни в качестве актуальной угрозы станет устойчивым, постоянным.

          Возможности развития форм и технологий социального контроля в очередной раз указывают на амбивалентность техники по отношению к социальным отношениям. Развитие сетевых структур создаёт новые возможности для гражданского общества и демократических форм социального взаимодействия, но, одновременно, они же являются и главной угрозой гражданскому обществу.

 

          К числу главных структурных характеристик новой технологической реальности необходимо отнести её хрупкость. Эта ситуация в полной мере соответствует выводу Ульриха Бека, согласно которому новые глобальные возможности порождают не менее глобальные проблемы. Соответственно, с ростом достижений растёт и уровень опасностей для последующего развития общества. Бек констатирует, что человечество уже вступило в фазу глобальных рисков, которые оказываются главной характеристикой современной жизни. Согласно Беку, мы живём, в первую очередь, не в информационном обществе, не в обществе постмодернистском или капиталистическом, а в обществе риска. Первая публикация книги Бека с таким названием состоялась в 1986 году – тогда же, когда случилась Чернобыльская авария. За последующие тридцать пять лет уровень рисков, исходящих, в первую очередь, от техногенных структур, существенно увеличился. Но то, что человечество может ожидать в результате развития НКИ, значительно превосходит по степени своей рискованности большинство негативных сценариев сегодняшнего времени.

          Масштабный сбой в настройках нейросетей будет угрожать физическому и психическому существованию огромного количества людей. И такие техногенные удары будут предельно точными и эффективными, поскольку будут направлены в сознание людей, минуя все промежуточные, внешние барьеры, способные смягчить удар. В качестве примера можно представить ситуацию, при которой в нейросети по каким-либо причинам попадает вирус, дестабилизирующий работу мозга. Аналог чумы, но обладающий стопроцентной эффективностью. Далее – волна суицидов и психических аномалий, масштабы которой будут превосходить возможности всех медицинских и социальных структур… Безусловно, условием существования любого феномена является его способность защищаться от давления со стороны внешней среды. Но любые защитные механизмы время от времени дают сбой. А в новых условиях существования даже одиночная авария способна породить масштабные катастрофические последствия. В конце концов, Чернобыль так же был именно такой аварией, вероятность которой, исходя из стандартных расчётов, приближалась к нулю.  

          Чем чаще используется технология и чем шире область её применения, тем больше вероятность возникновения аномальных ситуаций, с ней связанных. Сегодня тема НКИ активно овладевает социальным воображением. Энтузиасты развития и внедрения НКИ пишут, например, о возможности внедрения этих технологий в сферу образования, искренне веря, вслед за многими авторами фантастических романов, в возможность загрузки – по аналогии с компьютерными программами – в сознание учащихся базовых знаний, на освоение которых в рамках традиционной модели обучения уходили годы. То, что подобная идея игнорирует все механизмы социального и психологического становления субъекта, авторов таких идей не смущает. Возможно, многие из них даже не подозревают о существовании подобной проблемы. Соответственно, сфера передачи информации становится ещё одной «площадкой» для распространения НКИ, благодаря чему вероятность деструкции нейротехнологий увеличивается.

          Но использование НКИ имеет все шансы превратиться в тотальный процесс. Любая активно развивающаяся сфера жизни будет им затронута. Соответственно, тотальной становится и угроза технической деструкции с сопутствующими ей рисками.

          Отрицание возможности каких-либо ультрадикальных социальных и технических идей часто апеллирует к здравому смыслу. В основе таких апелляций – вера в силу традиционной рациональности и в прошлом такая вера очень часто оказывалась оправданной. Но события 2020 года в США показали, что в настоящий момент возникает серьёзный разрыв между здравым смыслом и действиями политических элит. И при том, что американское шоу было самым ярким, ряд более скромных «театров», например, белорусский и украинский, показали, что эта тенденция становится типичной. Тот же неолиберализм, в частности, не просто разрывает связи с традиционной рациональностью, но и открыто противопоставляет себя ей. Его действия часто формируются по принципу «от противного»: если некое явление соответствует традиции, оно должно быть дискредитировано, а ему на смену должно прийти нечто, что к традиционным основаниям жизни общества не имеет отношения. Анти-традиционализм сам по себе становится знаком качества, независимо от своего конкретного, непосредственного содержания. Классический пример подобных действий – это гендерный хаос, накрывший собою западную культуру. И если традиционный здравый смысл ненавязчиво подсказывает, что полов всего два, то такая «репрессивная» классификация должна быть с возмущением отвергнута (привет Джоан Роулинг!), а ей на смену должно прийти абсурдное изобретение новых гендерных ролей и характеристик.

          Сегодня, к сожалению, необходимо признать, что неолиберализм, если его не остановить, может отважиться на любую социальную и технологическую авантюру. И можно сколько угодно говорить о том, что НКИ-эксперименты в сфере образования не приведут к достижению декларированных целей, а масштабное и некритичное погружение социума в дополненную реальность – откровенно опасно. Если даже очевидные констатации типа «мальчик – это мальчик, а девочка – это девочка» теряют очевидность в сознании адептов неолиберальной идеи, то на какую очевидность могут претендовать более сложные идеи? Неолиберальное «творчество жизни» вполне соответствует большевистскому революционному пафосу, декларирующему возможность моментального прыжка из царства необходимости в царство свободы. Не случайно многие сегодняшние неолибералы начинали свою политическую карьеру в троцкистских организациях. И можно предположить, что процессы, связанные с преобразованием жизни в соответствии с неолиберальными представлениями и идеями, в странах Запада будут всё более и более рвать связи с традицией и, одновременно, ускоряться. И в такой перспективе можно ожидать, что западная политическая и социальная элита постарается осуществить свои проекты в максимально возможной степени. Иначе говоря, то, что сейчас кажется невероятным, неолиберализм постарается претворить в жизнь.

          О том, что экономические и политические проекты неолиберализма подталкивают мир к катастрофе, говорилось достаточно давно. Но сферой экономики и политики последствия этой политики не ограничатся. В сфере технологического развития неолиберальная практика будет обладать такой же степенью авантюризма и безответственности, как и в других сферах. Возможно, именно глобальная техногенная катастрофа, а не экономические кризисы, станет главным негативным результатом неолиберальной политики.

 

          В связи с неясностью последствий и очевидной опасностью НКИ введение запретов и ограничений на их внедрение кажется очевидным. Это осознают и сами разработчики новых технологий. Гейб Ньюэлл называет сертификацию НКИ-продуктов «одной из главных проблем». Ньюэлл «уверен, что поначалу у технологии НКИ будет много противников, но из-за этого она не перестанет быть востребованной. В качестве примера Ньюэлл привёл современные смартфоны, которым люди доверяют свои персональные данные, финансы и другую личную информацию». Но, в итоге, по мнению одного из творцов НКИ, эти технологии будут сертифицированы и появятся на рынке.

          Умеренный оптимизм Ньюэлла представляется оправданным. НКИ формирует принципиально новый сегмент рынка, обещающий огромные прибыли тем, кто будет его осваивать. Участием отдельных стартапов этот процесс не ограничится. У крупных монополий интерес к НКИ обнаруживается уже сегодня, а по мере достижения новых успехов в разработке этих технологий, он начнёт стремительно усиливаться. И когда перед государствами и межгосударственными образованиями возникнет дилемма «безопасность или прибыль», результат предсказать не сложно. ТНК умеют лоббировать собственные интересы. Вероятно, всё, чего смогут допиться противники нейрокомпьютерных интерфейсов, – это замедление темпов их внедрения. Но такие победы всегда будут локальными. В войне между общественным сознанием и новыми технологиями стратегическая инициатива принадлежит последним – хотя бы потому, что технологии, как ни странно, умеют ждать. Можно предполагать, что и победа НКИ – это всего лишь вопрос времени.

          В рамках такой перспективы уместен вопрос о позиции традиционализма в ситуации, когда временный мораторий на разработку массовых продуктов НКИ будет снят.

          Главное требование, которое может выдвинуть традиционализм в этих условиях, это – проведение добросовестных, качественных научных экспертиз, призванных ответить на вопросы «как влияют НКИ на человеческое сознание?» и «как можно добиться снижения уровня негативных последствий НКИ?»  Именно идея безопасности субъекта, а не отсылка к тому или иному комплексу ценностей, должна стать базисом позиции традиционализма в этом вопросе. Ценности всегда являются предметом дискуссий; то, что очевидно для одних, не очевидно для других. А в условиях информационного прессинга со стороны неолиберализма, выступление с позиций ценностей будет означать выбор оборонительной позиции со слабыми шансами перейти в наступление. По крайней мере, до того момента, когда возникнут серьёзные технические аномалии. И даже в этом случае у неолиберализма, контролирующего большую часть информационного пространства, сохранятся шансы представить случившееся как случайность или даже обвинить в нём своих противников. Наоборот, тема безопасности человека выходит за границы дискуссий между неолибералами и традиционалистами. Соответственно, опираясь на эту идею, можно подвергнуть критике неолиберальные позиции и сделать процесс внедрения НКИ более ответственным, осторожным.

          Такой подход неизбежно изменит стилистику традиционалистского мышления. Если в настоящее время традиционализм стремится опираться на наиболее консервативные формы культуры (в первую очередь – на религию, во вторую – на консервативные идеологии), то в новых условиях он вынужден будет сделать акцент на связи с наукой. Речь не идёт о том, что бы предать религиозное наследие забвению, а о том, что религия и наука должны вступить в органичную связь друг с другом, при этом в разработке социальных, культурных и технологических проектов именно наука должна стать генератором основных бытийственных смыслов. Задача религии в этом контексте – не противостоять этой тенденции, а экзистенциализировать её. Религия должна наполнить мировую реальность личностными смыслами, привнести в неё экзистенциальное измерение.

          Значение этой метаморфозы для последующей судьбы традиционализма сложно переоценить. Опора почти исключительно на религиозное наследие неизбежно наделяет традиционализм консервативным характером, ориентирует его на культивирование образов прошлого. И когда будущее – по вполне естественным причинам – не соответствует этим образам, традиционализм воспринимает его крайне настороженно, а порой – и откровенно враждебно. Не удивительно, в связи с этим, что он регулярно проигрывает битву за будущее своим идейным противникам.

          Связь с наукой переориентирует традиционализм с восприятия прошлого на тему проектирования будущего. В новых условиях именно грядущее должно стать экзистенциальным центром традиционалистского мышления. Соответственно, его главной задачей становится не сохранение уже существующего, а творческое, последовательное преобразование. На любую модернистскую революцию традиционализм реагировал созданием проекта контрреволюции. Контрреволюция обречена на поражение. Модернистской технологической революции традиционализм должен противопоставить идею консервативной технологической революции. И только в этом случае у него будут шансы на стратегическую победу.

          Идея консервативной технологической революции предполагает не отрицание технического прогресса, а придание ему вектора и форм, способных актуализировать культурный и духовный потенциал общества. В ситуации с НКИ это означает, что дополненная реальность – в том случае, если её появление неизбежно, должна не отрицаться, а преобразовываться в соответствии с теми смыслами, которые будут созданы традиционалистским мышлением в новых условиях. Только через принятие технологических новаций можно интегрировать традиционалистские символы и ценности в реальность, возникшую на основе новых технологий. Не отрицать и отменять, а переиначивать, видоизменять. Таков должен быть вектор мягкой силы, исходящей от традиционализма.

          В новых условиях должен – в противовес традиционалистскому консерватизму – возникнуть традиционалистский футуризм. Под знаком такого изменения необходимо осознать, что традиция – это не абсолютизация прошлого, а возможность устойчивого, относительно стабильного развития, устремлённого в безграничное будущее.

          В этом контексте в сфере НКИ должно быть сохранено именно то, что способствует такому развитию, и устранено то, что ему препятствует. Что именно, в итоге, окажется стимулом для развития, а что – его препятствием, покажет только время. Но уже сейчас можно констатировать, что условием развития является трудовая деятельность. Именно в процессе труда происходит формирование личности. Соответственно, и технологии будущего должны ориентироваться на идею освобождения труда, придания ему подлинно творческого характера, а не на цель освобождения от труда с последующей, неизбежной деперсонализацией субъекта. Новые технологии должны способствовать развитию творческого потенциала человека. И именно в таком качестве они имеют право на существование.

 

          Более тесная связь с научным мышлением изменит и внутреннее пространство традиционализма.

          Современное традиционалистское мышление, как правило, продолжает оставаться спекулятивным и рискует превратиться в нечто архаическое (в дурном смысле этого слова). Оно продолжает мыслить в категориях устойчивых, неизменных сущностей, не склонно к теоретической дисциплине, т.е. часто не следует выводам своих же собственных теорий, и, при этом, часто утрачивает критическое отношение к действительности.

          Создаётся впечатление, что часто традиционализм, требуя изменений от общества, оказывается неспособным меняться сам. Это ощущение собственной непогрешимости наделяет многие традиционалистские сообщества чертами секты, успешно делящей мир на своих и чужих, и действующей не на благо общества, а на обеспечение собственного психологического и эмоционального комфорта.

          Но сегодня традиционализм нуждается в иной методологии и иной психологии. На место метафизическим спекуляциям должен прийти жёсткий функционализм, признающий, что онтологический приоритет в мире принадлежит не вещам, а процессам, и сам мир как таковой есть непрерывное становление, постоянно преодолевающее формы прошлого и делающее неактуальным старые представления об истине.

          При этом необходимо признать, что мы не знаем в полной мере того мира, в котором живём, и некое завершённое, итоговое знание о мире невозможно в принципе. Мы существуем в режиме скрытого хаоса, в рамках которого любое утверждение, претендующее на универсализм, имеет лишь локальное значение. Соответственно, нет смысла прятаться за авторитетом классических теорий. Единственное, на что традиционализм может непосредственно опереться в своей политической и социальной практике, это – на собственную волю, способную навязать своё видение будущего обществу и, благодаря этому, постараться сделать само будущее более-менее соответствующим такому видению. Но при этом необходимо учитывать, что реализация проекта всегда порождает последствия, самим проектом не предусмотренные. Соответственно, любая социально-политическая практика должна быть готова к встрече с реальностью, глубинные контуры которой неожиданны, неизвестны, а с точки зрения проекта – и иррациональны.

          В условиях существования глубинного хаоса и непрерывной, тотальной процессуальности как естественной формы мира, традиционализм в целях собственного самосохранения неизбежно должен будет выработать новую форму критического отношения к действительности, которую условно можно назвать интровертным критицизмом. Такое новое критическое отношение должно быть направлено, в первую очередь, не на мир объектов, а на сам источник критики, т.е. на субъекта. Это означает, в том числе, что прежде, чем говорить о необходимости подстраиваться под традиционалистские стандарты, всякая конкретная традиционалистская модель и каждое традиционалистское сообщество должны оценить степень собственных возможностей соответствовать изменяющемуся миру и постараться изменить собственное, повседневное существование в соответствии с декларируемыми целями.

 

          Шаг традиционализма в будущее, связанное с НКИ, ни в коей мере не будет безболезненным. Более того, в свете сегодняшних социальных и психологических стандартов он неизбежно приобретёт черты скандальности, к восприятию которой сегодня нельзя быть в полной мере готовым.

          Признание, пусть и сделанное под давлением обстоятельств, технологий НКИ станет элементом их легитимации в традиционалистском восприятии мира. Но что именно может быть легитимировано?

          Если традиционализм ограничится признанием законности НКИ лишь в узкой социальной сфере – например, внедрение дополненной реальности в музейное сознание, он, безусловно, сохранит устойчивую смысловую связь со своими моделями, существовавшими в прошлом, но очевидным образом утратит инициативу в борьбе с модернистскими течениями и войдёт в противоречие с реалиями, в которых будет существовать массовое сознание. В такой ситуации традиционализм рискует превратиться в относительно узкое, по сути – маргинальное сообщество, уделом которого станет постоянная и драматичная борьба за собственное существование.

          Если же традиционализм согласится с законностью глобальной виртуализации всей коммуникативной сферы, формированием рынка искусственных ощущений, мифологизацией дополненной реальности и т.д., то, что в этом случае сохранится от традиционализма?

          В любом случае чётких ответов на этот вопрос сегодня не существует. Здравый смысл подсказывает, что политика компромиссов в условиях новой технологической реальности кажется почти неизбежной. Традиционализм окажется втянутым в дискуссии по поводу легитимных и нелегитимных искусственных ощущений, приемлемости или неприемлемости различных форм личностной коммуникации. Но конкретика, присущая таким компромиссам, границы, где они начинаются и заканчиваются,  пока не может быть выявлена.

          Исходя из этого, необходимо признать, что какой-либо внятной стратегии традиционализма перед лицом вызовов со стороны будущего на данный момент не существует. В ситуации, когда на историческом горизонте всё отчётливее проявляются контуры неизбежного глобального технологического прыжка, единственное, что традиционализм может сохранить – это решимость бороться за собственное будущее и за будущее общества, которое должно быть воссоздано в соответствии с традиционалистскими интуициями.

          А всё конкретное – модели, теории, нормы и запреты – потеряют актуальность и умрут в самом начале новой технологической революции. Всё это придётся создавать заново и в условиях жёсткого дефицита времени.

 

          При оценке реалий будущего необходимо учитывать то обстоятельство, что в будущем нас никто не ждёт, и чем более отдалённым является такое будущее, тем плотнее для нас закрыты двери в него. Позиция настоящего по отношению к грядущему относительно парадоксальна: настоящее создаёт почву для реальности, в которой не сможет существовать.

          Всё, что может сделать настоящее, это сформировать некий, достаточно условный вектор грядущего становления. Но реальным результатом этого процесса станет формирование такой реальности, к которой настоящее не готово ни психологически, ни социально, и, более того, у него нет внутренних ресурсов для какой-либо успешной адаптации. Чем отдалённее эта будущая реальность, тем больший шок и отторжение она способна вызвать у современности.

          Реальное отношение между эпохами – это состояние непонимания и отчуждения. В этом контексте изобретение машины времени – далеко не самая лучшая идея научной фантастики. Нам будет страшно в реалиях будущего, но и путешествие в прошлое не доставит большой радости. Историческому субъекту комфортно лишь в той эпохе, частью которой он является.

          Соответственно, и те элементы культурного наследия, которые мы стремимся передать по наследству, обречены на свободное плавание, не подчиняющееся тем правилам, в соответствии с которыми оно начиналось. И в грядущем это культурное наследие неизбежно получит формы и значения, с которыми современность не смогла бы согласиться. Но особенность исторической преемственности в том, что каждая новая эпоха устанавливает связи с прошлым таким способом, который в прошлом не был предусмотрен.

          Соответственно, с точки зрения будущего ценность настоящего совсем не в том, в чём её усматривает само настоящее. В горизонте грядущего прошлое сохраняется, лишь отказываясь от себя самого.

 

          Белый единорог идёт по ярко зелёной траве. Белизна зверя бросается в глаза, на мгновение ослепляя. Он движется в направлении наблюдателя. То ускоряясь, то внезапно замедляя ход. Чувствуя это, наблюдатель инстинктивно отстраняется и пытается отступить в сторону. Но единорог движется быстрее, а каковы его намерения – по-прежнему неизвестно. Вот он перешёл на бег. Копыта, как ни странно, не порождают стука. Скорее, можно услышать, как усиливается ветер, который можно было бы сравнить с музыкой, если бы он не порождал резкого диссонанса, отдающегося во всём теле. Единорог всё ближе и ближе… В дополненной реальности эта белая тварь действительно существует. Она существует ярче и конкретнее, чем вид из окна и множество людей, спешащих в одном направлении.

          Для настоящего такая дополненная реальность закрыта. И большинство живущих сегодня не успеет её увидеть. Они не увидят гигантских космических мегаполисов, летающих между дирижаблями птиц и драконов, звездопадов, как будто по заказу проливающихся с небес ровно в полдень и так же – ровно в полночь. Визуальный опыт современности по сравнению с опытом будущей дополненной реальности примитивен и беден. И не стоит ли пожалеть современность из-за того, что это фееричное будущее ей недоступно? – Однозначный ответ: нет.

 

 

          Прочитать изложение интервью Гейбла Ньюэлла можно здесь:

https://www.cybersport.ru/other/news/geib-nyuell-o-neirokompyuternykh-interfeisakh-grafika-luchshe-chem-v-realnoi-zhizni