Онтологические прогулки

Когда слышишь звук, который не имеет внешнего приложения (не служит сигналом – уведомлением, предупреждением, обещанием), к примеру, шелест листвы в ветреный день, то он, этот звук, оказывается тем, чем представлено все бытие.

Если мое внимание дарится чему-то бесплатно, то оно ведь не только дарится, а еще и принимается как дар, в результате чего то, чему оно подарено, оказывается в ситуации, когда оно – есть, а иного ему – нет. Ибо подарить свое внимание – все равно что подарить себя.

Когда есть восприятие ни к чему не обязывающего шелеста листвы, то в мире есть только этот шелест. Сам мир состоит только из этого шелеста. Иными словами, нет даже его восприятия. Если слова о восприятии сигнала будильника будут корректными, то о восприятии шелеста листвы речи уже быть не может – при условии, что такой шелест не несет никакой прикладной информации.

Это довольно-таки интересный аспект. Ведь очень много говорится о человеке, о том, что это за феномен, в чем его особый статус и так далее. А человека-то нет! Когда мы не преследуем шкурных интересов, есть только то, что мы якобы видим, слышим, чувствуем, понимаем. Едва что-то привлекло мое внимание само по себе, так сразу стало не о ком говорить, как чему-то внимающем. И если рассматривать человека в благородном свете, то есть не беря в расчет те моменты, когда он преследует шкурные интересы, то рассматривать будет некого. Такового вообще нет! – видящего закат, слышащего гул самолета, вдыхающего запах костра.

Когда задумываются о феномене человека, то, согласитесь, всегда ведут речь о чем-то большем, нежели о существе, преследующем сугубо личные выгоды. Однако взятого как раз в качестве «чего-то большего», никого – никакого человека – и нет вовсе. Мы о нем размышляем, мы пишем о нем книги, а его вообще нет!

Кто воспринимает гул самолета? Только, чур, работников аэропорта сейчас в расчет не берем. И военное время – тоже. Когда кто-то лежит в поле на траве, беззаботно прикрыв глаза, и слышит гул самолета, то это гул самолета так есть. Так – то есть вместо восприятия кем-то чего-то.

Вам ничего не надо от этого звука, но вы продолжаете его слушать, не переключаетесь на что-то иное. Это значит, что вы самоустранились. Остался один лишь он. Не отказывая ему во внимании, хотя вам с этого нет никаких дивидендов, вы как бы прибавляете к нему территорию себя как его свидетеля, отдаете ему ее для его бытия – бытия в качестве большего, нежели проявляющийся вовне объект.

Вот лежащий в траве человек открыл глаза. Над ним – облака. Однако коль скоро на его лице – все та же беззаботность, ни о каком воспринимающем облака не может быть и речи. Как и о восприятии облаков. Есть только их бытие. Никто их не наблюдает. Когда мы созерцаем облака просто так, данного рода «созерцание» оборачивается их бытием.

Кстати, открывается еще один любопытный нюанс. С одной стороны, создается впечатление, будто именно добавление к облакам нашего внимания превращает их из скоплений пара (из объектов) в своего рода цельность. С другой, облака уже должны быть цельностью, чтобы мы вняли им ради них самих. Выходит, мы дарим свое внимание каким-то другим облакам, нежели эмпирическому, природному явлению. Или вообще не облакам…

Так или иначе, то, на что я трачу свои слух и зрение впустую для себя, представляет собой целый мир. А на целый мир не смотрят. Целый мир – он сугубо один. Им одним представлено все.

Вот и раскрыт секрет бесстрашия, которым, правда, нельзя воспользоваться. Почему встречаются те, кто беспокоится о себе меньше, чем это принято? Кто они такие? Да, просто те, кто позволяет себе видеть и слышать просто так, а потому не имеет, о ком волноваться. Беспокойства за себя не случается, когда ему нет в ком происходить.

Есть люди, которые более других настроены видеть и слышать то, что не столько для них, сколько само по себе. И они несколько меньше за себя переживают, чем остальные, поскольку меньше, чем остальные, наличествуют.

И, вообще-то, нет никого, кто никогда не воспринимал (что-нибудь) просто так. Просто во многих это случается редко и на малые мгновения. Ведь даже я, крайний эгоцентрик, гуляя по парку, нет-нет, да отвлекусь от теоретизирования или треволнений, и на миг окажется, что попавшее в мое поле зрения – это все, что есть, и, следовательно, ни в чьем поле зрения оно не находится; что, казалось бы, ходит по парку существо, однако, на самом деле, ничто не указывает на его наличие. Вот на том берегу высятся березы. И если я оказался захвачен их величавой независимостью, то мир представлен только ими и кромкой берега, никакого смотрящего на них в мире нет.

Парки, леса, поля. Природа! Но время вернуться в город, где все звуки и зрелища предназначены для нас, на нас ориентированы. В город призраков. Въезжая в город, мы возникаем. Правда, возникаем как условные образования, выводящиеся через отличение от другого, через связку с чем-то еще, через отношения с остальным. А ведь все, что не может рассматриваться само по себе, что само за себя ответить не в состоянии, по большому счету представляет собой фантом, мимолетность, нечто из разряда: «Кажется, кто-то прошел, ах нет, показалось».

Очередной парадокс. Облекаясь кровью и плотью, рождается лишь пустышка, иллюзия. Эта иллюзия, впрочем, иногда способна даже догадаться, что она – иллюзия. Впрочем? Даже? Очередная иллюзия – вот что такое эта догадка. Иллюзия не должна ничего понимать, иллюзии не должно быть. Мало понять, что нечто – иллюзия. Нужно прекратиться в качестве субъекта этой иллюзии. Лишь тогда иллюзии придет конец.

Едва мы поднялись над борьбой за выживание, как нас-то и нет. И чтобы в этом убедиться, не нужно быть философом, не нужна изощренная система аргументов. То, что это – так, вполне очевидно уже на уровне ощущений: когда «просто так» слушаешь шелест листвы, ничто не отсылает к паре неких «ушей», ничто не подразумевает наличия этих слуховых устройств. Шелест листвы совершенно сам по себе. Он происходит нигде и везде. Нет никаких слушателей, когда он есть. Шелест листвы исчерпывающ и им заполнено все. Это ощутимо ясно...

Нет!

Все разворачивалось вполне изящно и стройно. Но это только на первый взгляд. И на позитивной ноте, на ноте достижения, на ноте увенчания результатом, пусть скромным, но каким-то, закончить не получится. Нет на то оснований. Зато есть резоны сказать «нет».

Нет! Все это пустое. Все – и обнаруженное благодаря сложной мыслительной работе, и выявленное посредством «непосредственного» ощущения.

Некому ощущать, что кроме шелеста листвы никого нет. Незачем, да и невозможно следить за тем, как кто-то слушает шелест листвы «просто так», тем более понимать, что здесь, на самом деле, никто ничего не слушает, а имеет место цельное бытие-в-себе. Разве цельное бытие-в-себе показывает себя вовне? Разве можно выступать цельным бытием-в-себе где-то (перед кем-то)? Разве то, про что что-то поняли, будет цельным бытием-в-себе? Разве это часть пары – например, разве это картина, чтобы был еще ее зритель?

Оценить по достоинству ситуацию, когда кто-то уступает себя тому, что проявило себя цельным бытием, можно только одним способом – ничего не оценивая, поступить точно так же. Всякий же, кто удержался от такого шага, вроде как оставшись наблюдателем, остался, на самом деле, в качестве слепца, который ничего не видит и не понимает.

Шелест – все, что есть (даже листвы, коей он, казалось бы, шелест, к слову сказать, нет тоже). В момент, когда есть только шелест, зафиксировать, что есть только он один, некому. Кто-то появляется лишь с началом преследования шкурных интересов, но он застает себя в мире, где имеется не единое, а разное, и где шелест листвы – предвестие надвигающегося дождя, не более.

Ничего такого нет – начиная с незаинтересованного восприятия гула самолета. Нет и этой истины, что нет восприятия гула, а есть только гул. Нет факта гула. Нет явления гула (как чего-то, происходящего где-то). Есть лишь гул, один только гул, которого, если уж говорить начистоту, нет тоже, потому что все, что по-настоящему «само по себе», абсолютно ненавязчиво, и, главное, его наличие ни на чем не отражается, а ведь только так – по большому счету – и узнается, что нечто – наличествует.

Коль скоро есть кто-то, рано еще говорить о чистоте восприятия. Коль скоро есть чистота восприятия, говорить о ком-либо уже поздно. В том числе и о ком-либо как об отсутствующем. Если журчание ручейка действительно не отсылает ни к какому слушателю, тогда к какому такому «ни к какому слушателю» оно не отсылает? «А человека-то и нет!» – вздумал ты сообщить, однако человека нет там, где излишне говорить даже о его отсутствии. «А человека-то и нет!» – захотел ты удивить человеков, но тогда к тебе вопрос – каких: тех, которых – нет, или тех, которые преследуют шкурные интересы?