Онтологические прогулки

Из книги "Россия и Запад. Русская цивилизация и глобальные политические вызовы"

Естественным состоянием двух цивилизаций, чьи границы соприкасаются, является ситуация «столкновения», при которой соседство иного социума оказывается тем глобальным вызовом, в рамках которого каждому участнику конфликта в первую очередь приходится решать вопрос о собственной идентичности, и лишь во вторую – о собственном отношении к иному обществу. Россия самим фактом своего существования задаёт Западу вопрос о его сущности. И, точно так же, Западная цивилизация ставит перед Русской цивилизацией аналогичный вопрос, требующий прояснения темы существования общества, его целей и ожиданий.

       Ответили на этот вопрос Западная и Русская цивилизация различно. С некоторой долей условности эти реакции можно определить как экстравертную и интровертную.

       При том, что ксенофобия присутствовала в русских настроениях, по крайней мере, начиная с Московского царства, она никогда не была определяющей для восприятия Западной цивилизации. Европа для России была, в первую очередь, возможностью посмотреть на себя саму и оценить собственное состояние на предмет его соответствия высшим целям и ценностям. При этом с момента религиозного раскола в этом взгляде усиливались критические элементы. По сути, иная цивилизация заставляла Россию стать лучше и, в то же время, способствовала более чёткому осознанию русскими основ собственного духовного мира. Наиболее полно эта тенденция проявилась в сочинениях русских славянофилов и почвенников XIX века. Осознание славянофилами особого пути России не сопровождалось отрицанием Запада, хотя и включало в себя критические элементы, что, впрочем, было вполне оправданным: нет общества, способного создать идеальную реальность, и, вследствие этого, каждое общество открыто для критики. Скорее, русский взгляд на Запад включал в себя элементы сострадания и готовность прийти на помощь родственной христианской цивилизации, даже ценой значительных жертв со стороны России. Как отметил Ф.М.Достоевский в своей Пушкинской речи: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только … стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. …. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретённая, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдёте уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»

       Но интровертный вектор восприятия реальности для русского самосознания был главным. Ссылка на внешние угрозы и происки внешних врагов всегда была следствием локальной деградации этого самосознания, проявлением периферийных, второстепенных умонастроений, не относящихся к ядру культурного бытия. Тот же Достоевский, обращаясь к русскому человеку, пишет: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоём собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймёшь наконец народ свой и святую правду его». И это высказывание с полным правом может быть понято как манифест русской культуры в целом – как стратегия действия, обладающая всевременным значением. Достоевский с его гениальной интуицией выразил и сформулировал идеи, присущие русской культуре задолго до XIX столетия. 

Успенский собор в Кремле.

Кафедральный собор в Кёльне.

       Восприятие Западом России было принципиально иным. Само существование Русской цивилизации рядом с Западом лишало западные культурные нормы статуса абсолютных. Но вместо углубления культурной рефлексии Запад пошёл по пути отрицания всех иных форм культурного опыта. Важнейшей чертой западной психологии, особенно среди германских народов, является расизм. Идею христианской избранности Запад понял, главным образом, не как необходимость духовного служения, а как привилегию, наделяющую его особыми правами по отношению к другим, незападным народам и цивилизациям. В рамках такой культурно-психологической установки всё иное, не соответствующее собственному опыту, обладает травматическим эффектом и, поэтому, подлежит вытеснению, что в политическом контексте оборачивается устойчивым стремлением к дискредитации и уничтожению такого иного. Ксенофобия является одним из базовых элементов западного мироощущения. И отношение Запада к России так же нельзя охарактеризовать как уникальное, особенное. Запад стремится устранить всё, что ему неорганично. В этот ряд вместе с русскими попадают арабы, евреи, негры и многие другие народы. Такая сегрегация распространяется так же и на отдельные социальные, гендерные, профессиональные и возрастные группы. Существование чего-то, что не соответствует основополагающим нормам западной культуры, порождает в западном сознании чувство тревоги и беспокойства, устранить которые можно только лишь при помощи актов агрессии и отрицания. Если агрессивность русской внешней политики вызывалась локальными, ситуативными обстоятельствами, обладавшими временным характером, то агрессивная политика Запада – это историческая константа, важнейшее условие существования Западной цивилизации. Без осуществления агрессии Запад не существует и, скорее всего, существовать не может.

       Эту особенность отчётливо ощущают и различные западные идеологии, претендующие на статус официальных. Любая идеология формируется в сфере желаемого. Именно желание интерпретирует свою цель как действительное, реально существующее. То, что является целью, идеология выдаёт за достижение. Возможное осознаётся как действительное. Для западных идеологий главным предметом желаний на протяжении многих столетий была свобода как естественное состояние общества. Эти идеологии смогли убедить себя самих, что идеалы свободы в западном обществе достигнуты. Но та навязчивая настойчивость, с которой тема свободы повторяется в западном политическом дискурсе, подсказывает, что все подобные повторения выполняют функцию гипноза, самоубеждения. Если некая цель действительно достигнута обществом, то содержание такой цели становится частью обыденного, повседневного существования. Цель теряет значительную часть своей изначальной ценности, и само упоминание о ней несёт отпечаток банальности и ненужности. О якобы достигнутых целях продолжают говорить лишь тогда, когда само их достижение является неочевидным.

       Навязчивость западных заклинаний на тему свободы резко контрастирует с русскими идеологемами. Для Русской культуры свобода никогда не была главной целью, ценность которой превосходит всё остальное. – В этом контексте главной её целью оказывается обретение высшей справедливости и истины. Последнее, впрочем, важно и для Западной цивилизации. – Но отсутствие свободы в списке важнейших русских целей свидетельствует, что эта возможность русским типом самосознания уже реализована, и, скорее всего, это чувство свободы сопутствует русскому типу самосознания изначально.

       Свобода для субъекта Русской цивилизации является изначально внутренним явлением и соотносится с процессами не социальной, а духовной жизни. Такое самоощущение органично соответствует и представлениям о существовании мира, контуры которого не только не умещаются в пределах земной, эмпирически удостоверяемой реальности, но и не имеют в этой реальности своего центра. Такое восприятие мира делает русское мироощущение изначально мистическим, а определять мистическое в качестве свободного означает впадать в тавтологию. Свобода – естественный, само собой разумеющийся аспект жизни мистического, не нуждающийся в каких-либо особых, дополнительных конкретизациях и акцентуациях.

       И все религии, рождавшиеся в России, или приходившие на русскую почву, неизбежно оказывались религиями мистическими. Их восприятие реальности никогда не ограничивалось земными границами. Мистическое в основе своей и есть понимание, данное на уровне ощущения, что подлинная реальность всегда выскальзывает из-под власти каких-либо границ, и что сущностная подлинность всегда превосходит земное существование с присущим ему рационализмом. Даже западные религиозные мировоззрения, основанные на принципе тождества реальности и эмпирически очевидного, приходя в Россию, стремительно меняли свой пафос и содержание. Так, в частности, произошло с западным марксизмом. Для русского самосознания марксизм был не столько теорией, объясняющей эмпирические процессы, – тем более что нюансы именно русской социальной жизни марксизм освещал крайне поверхностно и конспективно, – сколько религиозным требованием установления высшей, распространяющейся на весь земной шар справедливости и мистической вестью о наступлении грядущего Высшего царства. Именно благодаря такому пафосу отечественный марксизм смог воссоединить в едином революционном порыве два разных типа мессианизма – русский и иудейский, пусть и на короткий промежуток времени.

       Та же самая мировая революция не была исключительно троцкистской идеей, хотя именно троцкистская мысль превратила её в долговременную политическую стратегию. На короткое мгновение, когда революционный пафос достиг своего пика, она была и воплощением подлинно русского мировоззрения. Упование на Высшее Царство, ведущего своё происхождение «не от мира сего», делает русское мировоззрение эсхатологическим. Эсхатология в данном случае становится проявлением мистического. И та же Мировая революция стала временной, исторической формой русской эсхатологии.

       В русском мистицизме присутствуют элементы парадоксальности, проявляющиеся особенно отчётливо в сравнении с западным мировоззрением. По сравнению с изрезанными, детализированными ландшафтами Запада ландшафт Русской цивилизации проявляется как огромность и, в определённом смысле, беспредельность. Но, обладая столь огромным пространством, Русская цивилизация, тем не менее, не может в нём уместиться. Её самосознание ищет мира, чьи масштабы превосходят этот ландшафт. Более того, вне связи с этим миром земное пространство России регрессирует до состояния бессмысленности и ненужности. То, что западным человеком воспринимается как огромность, порождающая чувство безграничности, для русского восприятия оказывается знаком незначительности всего земного перед ликом Высшего, Небесного. Огромность России становится свидетельством незначительности человеческого мира на фоне мира Божественного.

       При этом русская эсхатология основана на идеях коллективного действия и коллективной судьбы, что, кстати, сближает её с иудейской. Примат общего, коллективного над частным, индивидуальным является важнейшим элементом русского мироощущения. Но при столь высокой оценке коллективизма русская культура весьма часто испытывала чувство равнодушия к реальной, повседневной судьбе социума, уповая на финальное, итоговое, эсхатологическое разрешение всех существующих противоречий. И подобные упования формировали ощущение, что забота о повседневном течении общественной жизни относится к числу вопросов мелких и несущественных. Такое отсутствие заботы о повседневном стало почвой для возникновения и развития русского западничества как способа критики русской действительности в той её части, в какой она была сущностно оправданна.

       Именно игнорирование повседневных нужд и делало реформистский путь преобразования социальной действительности в России проблематичным. Русская социальная жизнь обладает глубинной аритмией: периоды застоя внезапно и резко сменяются в ней радикальными метаморфозами, возникающими тогда, когда эсхатологические ожидания достигают своего пика. Такая аритмия делает органичной русской почве и идею революции. Но и эта идея приобретает здесь специфические, незападные коннотации. Если в западном культурном ландшафте революция связана с конкретной программой и на основании этого может быть либо модернистской, либо консервативной, но, в любом случае, революцией социальной в том смысле, что именно разрешение социальных программ является её конечной целью, то эпицентр самосознания русской революции всегда находится в сфере мистического. Русская революция ориентирована, прежде всего, на разрешение не социальных, а духовных вопросов. Социальное для неё – лишь оболочка, сквозь которую просматривается духовное.

       Эти особенности Русской цивилизации Запад осознавал изначально, и именно они были и остаются главным источником страха Запада перед Россией и, одновременно, силой притяжения к ней. По сравнению с русской культурой культура Запада обладает очевидным дефицитом мистических элементов и, соответственно, элементов внутренней свободы. Такая свобода осуществляется, в значительной степени, посредством воображения. Но именно такого воображения западная субъективность боится больше всего. Имагинация разрушает все постулаты рационализма, лишая рационалиста твёрдой почвы и каких-либо экзистенциальных гарантий. Воображение наделяет характером непрочности и зыбкости всё, что рационализм считает устойчивым и состоявшимся. В итоге, воображение способно разрушить сам тип мировоззрения, осознающего реальность как комплекс объектов, превратить внешне устойчивые, чёткие и предсказуемые объекты в потоки непредсказуемых, непрерывно меняющихся процессов.

       Возможно, мировоззрение Запада – это изначальное мировоззрение завоевателя, столкнувшимся с неродным для себя пространством и вынужденным осваиваться внутри него. Способом такого освоения становится поиск предельно устойчивой системы координат, в соответствии с которой выстраиваются остальные представления о мире. Такая система координат порождает рационалистические схемы и, соответственно, рационалистический тип мышления. По сути, основой любого рационализма является глубинное недоверие к основам реальности и, как компенсация этого чувства, стремление заменить глубинные ощущения нормами мышления.

       Восприятие, в котором преобладает воображение, наоборот, основано на глубинном доверии к миру. Соответственно, ориентация в таком мире не сопровождается глубинными страхами и не требует подавления чувственности разумом. По сути, различия между западным и русским типом субъективности не могут быть сведены к каким-либо внешним, поверхностным формам и обстоятельствам. Эти различия имеют глубинный, ментальный характер: разные типы чувственности порождают разные типы мышления. Западное мышление – объектно, т.е. склонно фиксировать реальность как сумму объектов; русское мышление – процессуально, для него жизнь раскрывается как движение, стихия, устремляющаяся к некоему горизонту.

       Подобные различия проявились и на религиозной почве. Вопрос о том, какое из двух христианств – западное или восточное – более подлинно, бессмысленен. Христианство не имеет единого целостного стандарта, в соответствии с которым можно оценивать все другие модификации этой религии. Но, тем не менее, очевидно, что по ряду параметров русское христианство намного созвучнее христианству раннему, нежели его западный аналог. В первую очередь, это сходство связано с внетеоретичностью христианской Вести, с отсутствием внутренней необходимости превращать Весть в теоретическую схему и, тем самым, объективировать её. Это обстоятельство приоткрывает завесу над тайной многовекового молчания русского богословия, столь озадачивающего русских историков Церкви Серебряного века. Русское христианское умозрение ориентировано не на рассудочные схемы, а на индивидуальные образы. Его символом является не трактат («Сумма теологии»), а икона. Оно по-прежнему является христианством Иисуса Христа и апостола Павла, в то время как Запад являет собою христианство Христа и Аристотеля.

       Для западного мироощущения соседство с Россией как с миром, понимание которого предполагает, помимо прочего, саморазрушение, является непрерывной многовековой культурно-психологической травмой. Соответственно, страх перед Россией – это проекция страхов, связанных с ощущением собственной экзистенциальной неполноценности. Не случайно, сам термин «неполноценность» в качестве психологической проекции был одним из самых любимых в лексиконе западных расистов. А вне расовой теории («европоцентризма») не существует (и не может существовать) ни западных социальных теорий, ни целостного западного мировоззрения. При всей любви к «позитивному знанию» Запад обладает сущностно негативным способом самоутверждения: это тот тип культуры, который самоутверждается исключительно за счёт других. Освальд Шпенглер в «Закате Европы» обозначил эту черту западной ментальности как «стремление к бесконечности», в рамках которого западное общество стремится к освоению всё новых и новых пространств. Но за этой поэтической метафорой скрываются банальные завоевания и непрерывность насилия по отношению к завоёванным народам и обществам.

       В этом контексте забавным выглядят многочисленные утопии Вечного мира, регулярно порождаемые западной мыслью. Забавность этих произведений в том, что главным препятствием на пути реализации подобных фантазмов является сам Запад. Само наличие этой цивилизации есть знак войны. А её главным технологическим достижением оказываются отнюдь не произведения литературы и искусства и не политические институты, а камеры смерти Освенцима и Майданека. Соответственно, и высшим «эсхатологическим» событием в западной истории, максимально проявляющим творческий потенциал западной культуры, являются не Св. Франциск Ассизский и мать Тереза, а ядерная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Именно в рамках этих событий цивилизация Запада была максимально последовательной и максимально подлинной. Это – высший пик становления западной культуры.