Онтологические прогулки

Из книги "Россия и Запад. Русская цивилизация и глобальные политические вызовы"

В последние годы на постсоветском пространстве в очередной раз набирает популярность термин «Евразия». Этот термин получил широкое развитие ещё в двадцатые годы прошлого века в связи с русским евразийством, и с того времени неоднократно переживал локальные пики популярности.

       Внутри России евразийская теория переживает сегодня не лучшее время. Она подверглась критике с самых разных идеологических позиций. Её критиковали и националисты, и либералы, и левые. Сегодня русское евразийство является, скорее, памятником общественно-исторической мысли, нежели актуальной политической программой.

       Тем не менее, евразийская теория получила новую жизнь на периферии Русского мира. В новых модификациях она активно озвучивается представителями бывших советских республик. И если восторженное отношение к ней со стороны политологов Казахстана и Киргизии вполне объяснимо, то использование евразийских штампов в Белоруссии, на первый взгляд, выглядит странным и неожиданным. Но подобного рода «неожиданности», в итоге, тоже понятны, если обратить внимание то обстоятельство, что пропагандируются такие штампы сторонниками местного национализма и примкнувшей к ним либеральной общественности.

       Механизм актуализации евразийской модели прост и, по сути, везде одинаков. Для начала популяризируется термин «евразийское пространство». Этому способствует и то обстоятельство, что он имеет реальное эмпирическое наполнение. А далее «пространство» обретает черты цивилизации. Им начинают пользоваться для обозначения культурно-исторической целостности, сформировавшейся на этом пространстве. В итоге, представления о Русской цивилизации, так же обладающие очевидным эмпирическим наполнением, подменяются идеей некой Евразийской цивилизации, истоки которой – исключительно в сфере воображения.

       Причина симпатий нацлибералов к евразийству находится на поверхности. Либерализм делает акцент на второй части термина «Евразия», а азиатское начало в либеральном сознании изначально было отрицательной антитезой всему европейскому – прогрессивному и правильному. Азия в сознании либерала – это метка культурной отсталости, деспотии и социальной деградации. Недаром, в середине 90-х у либеральной общественности был популярен уничижительный термин: «Азиопа». На протяжении множества десятилетий либеральная академическая элита Запада вполне серьёзно обсуждает вопрос о наличии/отсутствии самой идеи личности в восточных культурах. И сторонников идеи, что личностное начало на Востоке отсутствует в принципе, с течением времени не уменьшается.

       И когда либерализм начинает с симпатией относиться к идеям евразийства, подобные симпатии основаны на безусловно прагматичных интересах. Либерализму выгодно подчёркивание азиатских элементов в русской культуре и жизни. Объявив Россию одной из азиатских культур, он, тем самым, стремится утвердить представление об изначальной культурной неполноценности русского народа. А далее либерализм переходит от «теории» к практическим предложениям, суть которых неизбежно будет сводиться к тому, что русский народ не обладает правом на независимое существование, а Россия, соответственно, не должна существовать как целостное геополитическое образование. В итоге, всё сводится к требованиям политического контроля со стороны Запада над жизнью российского общества и предоставления западным странам права распоряжаться российскими природными ресурсами.

       Подобные требования имеют, по сути, двойное основание. С одной стороны, они связанны с глубинной русофобией, сопутствующей большей части исторического пути Западной цивилизации, а с другой – продиктованы требованиями экономической (капиталистической) рациональности, в рамках которой позиции экономического центра укрепляются за счёт ограбления периферии. И именно такую роль периферийного государства, или, точнее, нескольких периферийных государств либералы стремятся навязать России. 

       В 1990-е годы Запад попытался уничтожить Русскую цивилизацию. По большому счёту нас спасли рассогласованность действий западных политических сил и исторические случайности, имевшие, как правило, субъективный характер. Но то, что эта попытка не удалась, не означает, что Запад не будет предпринимать такие попытки вновь. Сегодня против нашей страны идёт открытая гибридная война, и одним из фронтов этой войны является информационное пространство, в котором сталкиваются друг с другом разные идеологии. И в рамках информационно-идеологической войны представление о России как несамодостаточном, азиатском государстве является важным инструментом дискредитации страны и способом обоснования радикальных действий со стороны Запада, направленных на её разрушение.

       Любовь к евразийству со стороны представителей российских национальных окраин связана, в первую очередь, с особенностями становления национального самосознания в этих регионах. Современные  политические элиты бывших советских республик часто стремятся к формированию агрессивного национализма, и в рамках этого процесса утверждение местных национальных идей зачастую происходит за счёт дискредитации соседей и «старшего брата». Особенно ярко эта тенденция прослеживается на Украине, где противопоставление европейской Украины азиатской России превратилось в клише, активно внедряемое в общественное сознание.

       Подобная националистическая агрессивность местных элит непосредственно связана с генезисом становления новых постсоветских государств. Само существование этих государств стало возможным благодаря деятельности русского народа, и титульные нации в этих государствах являются продуктом национальной политики СССР, ставшего историческим преемником Российской империи. И в реальной исторической перспективе обоснование самого факта существование таких государств как мононациональных является крайне проблематичным. Это относится ко всем без исключения постсоветским республикам в евразийском пространстве. Даже самые развитые из них (Украина, Белоруссия) окажутся нежизнеспособными, если будут опираться исключительно на силы и язык своих титульных наций. Но если, к чести белорусского руководства, оно это понимает, то в случае с Украиной мы имеем дело с серьёзной политической патологией, в рамках которой основные усилия местного политического руководства направлены на разрушение своей страны.

       Выдвигая тезис о существовании некой Евразийской цивилизации местные элиты, с одной стороны, стремятся обосновать собственное право «говорить с Россией на равных» и время от времени пытаться диктовать ей свою собственную волю и это стремление является тем более абсурдным, что в подавляющем большинстве случаев само существование постсоветских государств непосредственно зависит от России и российского рынка. Но обладая подобной зависимостью, эти элиты время от времени пытаются объяснить России как она должна строить собственную политику. Как правило, подобные «объяснения» предполагают, что Россия должна поддерживать бывшие советские республики даже в ущерб собственным интересам и несмотря на вспыхивающие время от времени в этих республиках антирусские кампании. А, с другой стороны, идея некой Евразийской цивилизации становится способом идеологической легитимации факта существования этих государств, но подобного рода действия основаны на исторической фальсификации, призванной скрыть истинное положение дел и обстоятельства формирования Русской цивилизации. Если в исторической перспективе такая фальсификация призвана создать впечатление, что все народы бывшей Российской империи в равной степени участвовали в цивилизационном строительстве, то в реалиях сегодняшнего дня подобные фантазмы призваны обосновать факт эксплуатации русских, живущих на окраинах Русского мира, местными националистическими элитами.

       Более мягкой формой идеи Евразийской цивилизации является сегодня тезис о необходимости формирования некой евразийской идентичности. Сам термин оказывается настолько многозначным, что нуждается в конкретизации.

       В частности, он может означать тип самосознания, в соответствии с которым человек воспринимает себя в качестве представителя евразийского пространства, отличного от пространства западного. С одной стороны, такое самопонимание выглядит безусловно оправданным и реалистичным. Но, в то же время, оно является принципиально незаконченным. Тот же европеец, определяя себя в качестве человека Запада, на таком самоопределении не остановится. В итоге, он окажется немцем, французом, англичанином и т.д., а в случае с испанцами, итальянцами можно ожидать и более локальных характеристик: пьемонтец, каталонец и т.д. То же самое произойдёт и с носителем «евразийской идентичности»: он осознает себя русским, белорусом, казахом и т.д. Эта евразийская идентичность будет восприниматься как исключительно формальная характеристика, связанная с рядом идеологем, но не имеющая экзистенциальных коннотаций. Строго говоря, она оказывается избыточной даже в рамках межцивилизационных коммуникаций, т.к. представителям стран, находящихся за пределами евразийского пространства, она не будет в полной мере понятной и, соответственно, вызовет дополнительные вопросы.

       Отсутствие экзистенциального наполнения делает любую смысловую конструкцию отчуждённой от непосредственной жизни и крайне неустойчивой в смысловом отношении. В качестве концепта она так же функционировать, по сути, не сможет, т.к. всего лишь дублирует собою концепты, которые уже успели продемонстрировать собственную жизнеспособность.

       Но евразийская идентичность может мыслиться не как данность, а как задача, – как нечто, что должно быть сформировано в будущем. Народы, живущие в евразийском пространстве, должны – согласно логике сторонников этой идеи – осознать себя в качестве единой социально-культурной общности. И даже если не касаться вопроса о цели формирования такой идентичности (размышление по этому поводу опять приведёт к теме региональных национализмов с их жаждой равноправия), остаётся вопрос: как это может быть сделано? В истории Русской цивилизации было, по крайней мере, два случая, когда значительная часть общества в качестве основного способа самоидентификации выбирала те, которые непосредственно не были связаны с национальностью. Речь идёт о православной Руси и советским обществом. В обоих этих случаях религиозные характеристики оказывались важнее национальных.

       Но любая религия, по крайней в мере в период своего активного развития, неизбежно связана с идеей, обладающей способностью к глобальной мобилизации общества. Религия наделяет общество целью существования и мотивирует его для достижения этой цели. Под знаком грядущего религия перестраивает и все социально-политические институты, превращая их в инструменты достижения всё той же цели. Именно в перспективе религиозного понимания будущего и настоящего национальные особенности социальной жизни могут отойти на второй план и осознаваться как дополнительные. Именно так произошло в жизни советского общества на ранних этапах его существования. И в первую очередь это было характерно для русского народа. Подавляющее большинство русских никогда не забывало о своей национальности, но, тем не менее, в 1920-е годы значительное их количество осознавало себя в качестве именно советских людей.

       При этом необходимо помнить, что любая новая религия является результатом тотального отрицания существующего состояния общества. Каждая новая массовая религия есть, по сути, протест против современного ей политического, социального и культурного порядка. Этому порядку новая религия противопоставляет собственное видение мира, которое радикально отличается от прежнего. И именно в рамках новой картины мира появляются и принципиально новые самоидентификации общества. При этом новая религия стремится утвердить своё представление о мире любыми средствами. По сути, каждая новая религия имеет революционное происхождение. Но готовы ли сторонники идеи евразийской идентичности к подобным революционным изменениям? Эти изменения в первую очередь коснуться тех самых региональных элит, от имени которых данная идея высказывается. И где гарантии, что победившая революция выберет термин «евразийская идентичность» в качестве обозначения созданного ею общества? Наоборот, опыт всех предшествующих революций показывает, что революции создают принципиально новый язык, изначально стремящийся разорвать какие-либо связи с предшествующими дискурсами. Особенности и конкретные семантические значения этого языка никакая предреволюционная эпоха логически вычислить не может. Всё, что может сказать предреволюционное время о времени революционном и постреволюционном, это – лишь набор констатаций, что грядущее будет глобально отличаться от предшествующего. И, соответственно, те термины и категории, которыми мы пользуемся сегодня, завтра обретут статус музейных экспонатов. 

       Едва ли сторонники нового евразийства мечтают о наступлении той революционной волны, которая превратит их всего лишь в исторические воспоминания. Наоборот, они грезят о некоем реформистском пути развития, в рамках которого, как им кажется, они не только сохранят своё привилегированное положение, но и упрочат его. Проблема лишь в том, что новые идентичности не создаются в процессе реформ. И, кстати, опыт той же Российской Федерации об этом в полной мере свидетельствует. Все попытки современного российского государства внедрить в общественное сознание термин «россияне» в качестве базовой формы самоидентификации общества привели к крайне незначительным результатам. Эта попытка, скорее, приводит к разобщению общества, нежели к его к консолидации. Искусственность самого термина вызывает ответную критику, в рамках которой иные, исторические способы самоидентификации лишь укрепляют свои позиции. При этом речь идёт об обществе, существующем в рамках единого юридического, экономического и языкового пространства. На этом фоне стремления создать посредством реформистских действий некую единую межгосударственную социальную самоидентификацию, способную бросить вызов традиции, выглядят откровенно нереалистичными.

       В момент своего возникновения евразийская идея стала соблазном для отечественной общественной мысли. Будучи реакцией на события, происходившие на руинах Российской империи, оно пыталось подменить традиционные, проверенные временем представления об исторической жизни России продуктами игры воображения небольшой группы интеллектуалов.

       Эта роль соблазна сохраняется за евразийской моделью и сегодня. Но между вчерашним и сегодняшним евразийством присутствуют серьёзные различия. Если изначально евразийство было свободной интеллектуальной игрой именно русской интеллигенции, то сегодня эпицентр евразийства сместился на национальные окраины бывшей Российской империи. И там он стал инструментом самоутверждения местных националистических элит и ещё одной формой идеологической атаки на Русскую цивилизацию. Соответственно, сторонники евразийства в России должны отдавать себе отчёт, в чьих интересах они действуют. То, что для небольшого количества людей является лишь интеллектуальной игрой и способом самоутверждения в собственной, сектантски организованной социальной среде, для миллионов людей может обернуться предельно негативными и необратимыми последствиями. Впрочем, значительная часть российского интеллигенции традиционно оценивала и продолжает оценивать собственные интересы и развлечения выше интересов общества.