Онтологические прогулки

Какие волосы были у баб! У самых древних, у пра… прабабок. Ууу! старые ведьмы.

Деревянные гребни получались пропилом в плоской дщице. Но это – пыточный инструмент: волосы заклинивает щель между зубьев. А щель от того¸ что зубья по волокну, по волокну они и в гребне из кости. Инструмент своего рода инициации.

 - Девушка, если сможешь причесаться не поморщившись, беру в жены.

Сказочные ассоциации: бросил за спиной гребень, и вырос непролазный лес.

И вши: гребень задерживает их как гутой подлесок кабана (зайца, косулю). Пожалуй, вши – презумпция невинности гребня. Гребни – грабли головы, ограда, забор, загон для охоты на вшей. Гребень возник из облысения тела, от столпотворения волос на макушке. Груминг обезьян гребень заменил на диалог с вещью. Он отнял у стадного социума его нишу и притом так, что, проглотив, превратил его в зубья. Наше: лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз – об этом.

 

Так я вижу это сейчас из беспредельной дали, мотивирую наличное воображаемым прошлым. Но что двигало мной тогда, когда вещь еще только полу-чалась - неполучалась из заготовки пару лет назад?

Мной двигала ассоциация с челюстью волка или гориллы, которых я не держал в руках и не видел вплотную. Разуметься, приходит в облысевшую голову это только теперь.

Тогда: я держал в руках обойму, скобу, провал, выбранный в заготовке. Я знал, что заполню его вставными зубами. Тогда эффект заклинивания волоса будет устранен в корне: тело гребня идет поперек зубьев. Когда это случилось, похоже на…. (челюсть) - сказал я себе. Промолчал я в себе. Я искал образ для готовой вещи задним числом. И когда его не нашел, сказал: Окэй! Вот она, вот.

И все это – раз.

На счет два получим: футляр, скорее обувку, портсигар без сигар, очечник без очков, деревянный бумажник. Как вам угодно. Агрессию челюсти надо укрыть, и ее надо выдать. Приоткрыть челюсть и показать, наконец, зубы. А створки футляра – своего рода щеки: ланиты вещи. Только вещь имеет или не имеет ланиты, имеет перси и лядвеи. Но зубья – как ясно только теперь – глазки 40-глазого паука, который караулит тебя.

Он сидит там. Сидит.

Корень дела: отказ от бессчетного в пользу счетного, и от четного в пользу нечетного, смена забора – стеной, грабель – лаской створок, как бы сплошного, уже ничейного тела.

Единожды – навсегда.

Как объяснить необъяснимое? Ведь я подменяю непосредственное косвенным. Показ, дар, в-ручение вещи – словами о ней. Или о себе, что еще хуже.

Приобщить к некой вере. Возможно, это всего лишь ересь. Но всякая ересь – плесень в тени своей ортодоксии. Ортодоксия эта здесь –  антропология Лакана, которую я с усердием читал и в меру своих нескромных усилий, использовал в своих скоромных текстах.

Присутствие вещи вызов не к речи, но к молчанию. Это присутствие единосущно присутствию полотна железной дороги в тундре: оно пресекает годовые миграции оленей или волков, как пила перерезает годичные кольца ствола дерева. Они цепенеют пред ней. И вовсе не потому, что боятся огнедышащего зверя, который вынырнет из-за поворота дороги. Дело в иноприродности знака, знак – другая и притом чисто человеческая природа и она, вопреки Ницше, сильнее первой. Она ломает волка оленя, тигра. Она – невыносима. Она не порождает образ, но исключает его. Эту иноприродность заново открыл некогда Малевич своим квадратом. Он мог бы быть и белым, или быть кругом: он отделил знаковое от образного.

Вплоть сих пор я повторяю Лакана.

 

Вещь, однако, не знак в чистом виде, каков квадрат, круг, красный цвет, прямая линия. Она не принадлежит множеству типа азбуки или букваря. Не является элементом высказывания. Не имеет означаемого. Она является как полнота, в которой действие (использование), материал, затраченный труд, форма и, быть может, образ, - впервые даны как изначальное единство. Вещь – камертон присутствия. Ее немое звучание отпирает человеческий мир. И делает это более выразительно, убедительно и полно, чем слово. Она вручает мир: дает его тебе в руки. Мир обновлен вещью.

Лучшее в этом немногочисленном роде вызова к нарождению сознанию: тот оклик, который мы слышим в присутствии первых пирамид, в протяжении  Длиной стены (то, что мы именуем Великая китайская стена, по-китайски - чанчен).

А среди вещей инструментального типа – орудия труда позднего палеолита, которые я видел на закрытой (!!! Бывает и такое: Россия – родина слонов) выставке в резиденции губернатора Росселя.

Чиновники порхали вокруг нас – сотрудников отдела истории литературы XX века – как мухи у Гоголя, мы жались к витринам. Но: Исус-мария! Да это вещи из нашего собственного института[1], находки наших археологов! И все эти офраченные пацаны прошли без хлопот тот непростой фэйс-контроль, которому из соображений госбезопасности были подвергнуты мы. Проверку на вшивость прошли, как на духу. У них – ксивы. У нас – разовые пропуска.

– Опять на грабли. И притом – головой.

 

Назад к самим вещам:

 мы без слов. Едва ли красиво, плохо пригодно для дела. Какова щетина этих невыбритых неолитом ланит:

 

Это – знак. Знак того, что человек есть. И он есть вопреки природе камня и вопреки природе вообще. Прежде всего: вопреки речи и языку.

Штучная лексика, нищенский синтаксис, убогие социолекты (сопряжение с ткачеством, пищей или охотой). Но он не живет от смерти, как полный человеческий язык (Бланшо). Он не устраняет присутствие. (вот она – ересь! Вот она) Агент утверждения присутствия, он задает нам здесь и теперь.

 

И задает их даже здесь и даже теперь.

 

---