Онтологические прогулки

 

            В отечественной литературе достаточно часто противопоставляются два идейных течения внутри интеллигенции — либеральное и почвенническое.

            В действительности никакой «почвеннической», т.е. национально ориентированной интеллигенции как автономно существующей социальной группы в России никогда не было. Почвенничество предполагает выход за пределы интеллигентского круга, выход в более широкую социальную сферу, относительное слияние с народом. Таков, например, М.М.Пришвин. Начав своё формирование именно в интеллигентской среде, Пришвин достаточно быстро вышел за его пределы, преодолел систему ценностей, свойственную этой среде, и уже в 20-е годы в его лице мы видим мыслителя, не отделяющего свою судьбу от судьбы народа в целом. Это обстоятельство заставляет Михаила Пришвина мыслить, в первую очередь, позитивно. В основе его взглядов — ориентация на поиск тех принципов, что являются основаниями народного духа. Критическое мышление, в данном случае, для М.М.Пришвина — лишь инструмент, позволяющий отделять «фантомы», иллюзии и ложные мифологемы от того, что действительно существует, и что является основополагающим для народной (национальной) жизни.

            Мировоззрение интеллигенции же в полной мере ориентировано именно на либеральную систему ценностей и за пределы этих ценностей выйти не может. Это обстоятельство вполне объяснимо, т.к. формирование интеллигенции связано с процессом вестернизации и сама интеллигенция является орудием этой вестернизации. В этом контексте крах Западной цивилизации станет и катастрофой для интеллигенции. Пятая колонна потеряет своего хозяина.

 

            При том, что центральным направлением в деятельности интеллигенции является социальное проектирование, её конкретная политическая деятельность характеризуется глобальной социальной наивностью и фэнтезийностью. Опыт двух русских катастроф — 1917 и 1991 года — об этом свидетельствуют предельно конкретно. И 1917-й, и 1991-й в некотором смысле эстетизируют историю взаимоотношений между государством и интеллигенцией, привнося в эти отношения относительную завершённость. Если государство создаёт и регулярно воспроизводит интеллигенцию, то интеллигенция, в свою очередь, стремится к уничтожению этого государства и время от времени достигает в своей деятельности очевидных успехов.

            Т.к. само существование русского национального бытия непосредственно зависит от своей объективированной формы — государства, то уничтожение этой формы неизбежно делает проблематичным и само бытие. В этом контексте интеллигенция — это проявление болезни государства и один из самых спорных феноменов в жизни русского исторического духа в целом.

 

            Практическая импотенция кадетской партии 1917 года и демократического движения 1980-х часто объясняется посредством ссылки на конкретные обстоятельства: интеллигенция не успела — по вине государства, естественно!!! — получить надлежащий управленческий опыт. Анализ конкретной деятельности и интересов современных политических течений, находящихся в оппозиции по отношению к государству, показывает, что «наивность» в сфере конкретного социального управления связана не столько с конкретными обстоятельствами жизни, сколько с характером деятельности интеллигенции в целом.

            Если мы предположим, что сегодня в России произойдёт мощное обновление политических элит с сопутствующей ломкой существующего бюрократического аппарата, то страна получит власть, не способную разрешить ни одной конкретной социальной проблемы. Итогом станет глобальная социальная катастрофа...

            Слабая способность представителей интеллигенции к реальной конструктивной деятельности в жизненно важных сферах ещё раз заостряет проблему соотношения проективных и критических элементов в деятельности интеллигенции и ещё раз показывает, что критические элементы в данном случае первичны. Социальные проекты, регулярно появляющиеся внутри этой социальной группы, являются, по сути, инструментами, необходимыми для обоснования критического пафоса.

 

            В контексте слабых способностей интеллигенции к эффективной практической деятельности показательна тенденция, в рамках которой, оказываясь перед выбором между социальными и политическими правами, представители этой социальной группы в большинстве своём склоняются к признанию приоритета именно политических прав. Ирония ситуации в том, что политические права предполагают активную политическую деятельность, ориентированную на организацию общественной жизни. Но именно к таким действиям интеллигенция и оказывается непригодна. Для неё «политическое» сводится к «говорильне»: к возможности высказать собственную точку зрения, не обращая, при этом, внимания на то, какие последствия они будут иметь для общества. Подобный оратор, как правило, слышит исключительно самого себя и ориентируется исключительно на внешние эффекты. Его задача - «произвести впечатление» и добиться того, чтобы о нём восторженно вспоминали в течении максимально долгого времени. Эта «позиция Вольтера» очень чётко проявилась в деятельности П.Н.Милюкова.

            Данная схема действий «а-ля Милюков» регулярно воспроизводится в «кухонных спорах» последних десятилетий, когда высказывания, ориентированные на яркость и радикализм, работают на повышение символического капитала их автора, пусть этот капитал и имеет значение в каком-то узком кружке.

            Подавляющее большинство диссидентского движения 70-х и начала 80-х провели, возможно, самую активную фазу жизни именно в таких дискуссиях. Один радикальный кухонный проект сменял собою другой, а во второй половине 80-х они, неожиданно для себя самих, получили шанс реализовать то, что некогда ими было высказано... Последствия известны.

 

            Приоритет политического над социальным в сфере прав является краеугольным камнем идейных установок либерализма и особенностью западного политического мышления в целом в период классического Нового времени.

            Либерал не задумывается о социальных правах общества потому, что ему самому ряд социальных возможностей обеспечен изначально: либерализм сформировался в среде материально состоятельных людей. И материальное благосостояние либерала уже обеспечено его родителями. Либерала интересует то, как он сам может реализовать данные ему возможности, а что делается за пределами его социального круга, либералу, строго говоря не интересно. Либерализм в основаниях своих индивидуалистичен.

            Интеллигенция в данном вопросе оказывается своеобразным клоном либерализма. Среднестатистический интеллигент формируется в относительно обеспеченной среде и материальные блага, которыми он пользуется, воспринимает как нечто само собою разумеющееся. А т.к. интеллегент способен спроецировать на общество только те проблемы, которые актуальны именно для него, социальное (материальное) в качестве проблемы осознаётся им по остаточному принципу. Поэтому для него «политическое», т.е. возможность говорить самому, будет важнее, чем материальное положение общества в целом. И, если представится, вдруг, возможность выбора, в рамках которой свобода говорить самому будет преполагать утрату социальных возможностей большинством общества, это не помещает выбирающему сделать свой выбор в пользу собственных интересов. Таковы, в частности, современные апологеты 1990-х, с умилением вспоминающие о том, как им удавалось говорить и писать всякого рода нелепости, граничащие с бредом, а общество, в этот момент, стремительно скатывалось за все мыслимые границы бедности.

 

            Впрочем, внешняя ориентация на мир идей не исключает наличия прагматизма. Мир идей и высших ценностей порой никак не мешает «любящим родственникам» рвать глотки друг другу из-за наследства, директору музея воровать музейные коллекции, а вполне «продвинутым» пользователям интернета оценку внешней политики государства ставить в зависимость от количества западных сыров и вин на прилавках отечественных магазинов.

             Как было отмечено выше, материальные аспекты жизни часто вызывают пренебрежительную оценку у представителей этой группы. Но такая ситуация сохраняется до тех пор, пока эти аспекты относительно благополучны. Как только возникает ситуация, при которой возможности интеллигента в этой сфере ущемляются, логика его действий становится предельно прагматичной и материалистической.

            Советские фильмы 1970-х часто рисовали жизнь интеллигенции как жизнь исключительно идеалистистическую, не приспособленную к реальным жизненным обстоятельствам, избегающую всего грубого, т.е. связанного с материальными интересами; это — типичная идеологема, выдающая иллюзию за реальное положение дел. Интеллигенции очень хочется казаться «бескорыстной и идеалистической», в т.ч. и в своих собственных глазах. Функция идеологии в этом случае — наделять желаемое статусом уже существующего. Идеология всегда ориентируется на некий предмет желания, т.е. на то, что в настоящий момент недоступно.

 

            Что общего между декларациями о приверженности ценностям истины и добра, с одной стороны, и реальной прагматической логикой, с другой? Эгоцентризм, в рамках которого те же высшие ценности имеют смысл лишь постольку, поскольку они являются атрибутом конкретной личности, её «частной характеристикой». Ценности здесь — это всего лишь украшения; не человек живёт во имя реализации ценностей, и тем его существование оправданно, а ценности существуют лишь постольку, поскольку личность включает их в список своих собственных достижений.

 

            Эгоцентризм и отрицание повседневной реальности внутренне взаимосвязаны: мир отрицается конкретной личностью потому, что не в полной мере подчиняется требованиям этой личности, недостаточно полно признаёт её желания и требования.

 

            Ещё в начале ХХ века могло показаться, что российская интеллигенция — это абсолютно уникальный исторический продукт. И отечественная интеллигенция с удовольствием эту идею озвучивала. Но к началу XXI века общая историческая картина изменилась радикально. Соответственно, изменилось и представление об уникальности русской интеллигенции.

            В XIX веке Россия была одной из немногих стран, решавших проблему догоняющей модернизации. С крахом колониальной системы количество таких стран исчисляется десятками. Каждой из бывших колоний приходится решать проблему усвоения западных технологий, а попутно и освоения западных культурных ценностей.

             Реагируя на мысль М.Хардта и А.Негри о том, что сегодня третий мир находится внутри первого, необходимо отметить, что отдельные элементы первого мира находятся внутри третьего. Господство архаических форм жизни, существующее в Габонской республике, сочетается с производством компьютеров в этой стране.

            Соответственно, каждая страна, вступающая в фазу догоняющей модернизации, вынуждена создавать свой аналог русской интеллигенции. В этом процессе можно выделить следующую особенность: чем хуже стартовые условия модернизации, тем более радикально местная интеллигенция будет отрицать основания собственной культуры. Иначе говоря, интеллигенция Габона XXI века пронизана антинациональными настроениями в значительно большей степени, чем российская интеллигенция начала ХХ века.

            Впрочем, то, что столетием ранее казалось очевидным, в действительности таковым не являлось даже тогда. Уже XIX век демонстрирует нам примеры радикального западничества в Индии, Китае и даже в Европе — на тех же Балканах или Пиренеях. И балканский, и испанский «западники» искренне считали, что подлинная Европа в действительности располагается на оси, объединяющей Британию, Францию, Англию и Италию, а всё остальное — эрзац-Европа.

 

 

            Догоняющая модернизация имеет не только социальные и идеологические, но и психологические последствия. Именно к ним необходимо отнести то изначальное неприятие реальности, которое свойственно самсознанию интеллигенции.

            Как было отмечено выше, значительную роль в формировании такого отношения сыграла позиция государства, декларировавшего, во-первых, собственную технологическую отсталость и, опосредованно, собственное культурное несовершенство, а во-вторых, уже позднее,  в ситуации переизбытка производителей в идеационной сфере, обрекавшее многих из них на роль социальных аутсайдеров или, по крайней мере, на роль, не соответствующую их психологическим ожиданиям.

            Но, возможно, не меньшую роль в формировании психологии интеллигенции сыграли конкретные, повседневные жизненные обстоятельства. Догоняющая модернизация осуществляется стремительными рывками. Вследствие этого жизнь каждого нового поколения серьёзно отличается от жизни предшествующего. Попутно технологический прогресс сопровождается заметным разрушением традиционных социальных структур. Возникает серьёзное несоответствие между стилями жизни старого и нового поколения. И самоутверждение нового поколения часто происходит за счёт дискредитации предшествующего Слово «деревня» звучит уничижительно, в первую очередь, а может быть и исключительно, для горожан первых двух поколений. Многим интеллигентам присущ своеобразный «бунт против отца». Личные, семейные конфликты, пронизывающие собою повседневную жизнь, становятся той матрицей, на основе которой формируется восприятие более общих и масштабных процессов.

            Одной из особенностей механизмов, названных психоанализом «Эдиповым комплексом», является их фатальная воспроизводимость: некогда бунтовавший против собственного отца неизбежно создаёт модель воспитания, в результате осуществления которой сам становится объектом бунта. Ни в коей мере не настаивая на социальной универсальности данного механизма, стоит обратить внимание на его эвристическую ценность при объяснении конфликтов, возникающих в среде именно «среднего класса». (Кстати, и сам создатель модели «Эдипова комплекса» был продуктом одной из догоняющих модернизаций).

            Понятие «средний класс» едва ли применимо к российской реальности ХХ века; но в психологическом пространстве русской культуры присутствует его «несимметричный аналог» - отечественная интеллигенция.

 

            В контексте психоаналитической модели антихристианская позиция русской разночинской интеллигенции, а отцы многих представителей её были православными священниками, выглядит вполне естественной. Сама интеллигенция того времени осознала свою позицию как антирелигиозную. В рамках традиционного понимания религии, ставящей в центр религиозного мира фигуру Бога, такой вывод представляется безусловно оправданным.

            Но если следовать постклассическому пониманию религии, в рамках которого в центре религиозного отношения к жизни находится некое «священное», обладающее безусловным авторитетом и требующее к себе соответствующего отношения, мировоззрение разночинской интеллигенции, являясь нехристианским и часто антихристианским, тем не менее является религиозным. Перед нами религиозность светского типа со своими особыми догмами и авторитетами; своеобразная модификация того, что Н.А.Бердяев определил как «религия прогресса».

            В этом контексте мир ценностей в целом — безотносительно к интеллигенции, при всём стремлении светской религиозности вывести его за пределы религии, так и остался религиозным. И та же русская революция обладала безусловным религиозным измерением, и её пафос не менее ярок, чем пафос ключевых событий христианской истории.

            И сама неизбежность присутствия сферы ценностей в человеческом существовании ставит под большой знак вопроса способность культуры выйти куда-либо за пределы религии.

 

 

            Ощущение элитарности, присущее мировоззрению интеллигенции, неизбежно порождает ситуацию замкнутости, групповщины и самоизоляции. Большинство идей, в т.ч. и проективного типа, созданных интеллигенцией, никогда не покидают этого круга. В значительной степени интеллигенция работает для себя самой, а не для общества в целом.

            Узость информационного пространства резко обостряет конкуренцию между идеями и, соответственно, между их создателями. Интеллигентская среда неизбежно конфликтна, и эти конфликты столь остры и непреодолимы, что порой становятся препятствием для консолидации социальной группы даже тогда, когда само существование этой группы оказывается под угрозой. Такова, в частности, была ситуация осени 1917 года.

            В ситуации острой конкурентной борьбы побеждают, как правило, идеи, обладающие более высокой степенью радикализма. Т.к. общий характер этих идей — критический, то и их радикализация предполагает усиление критического отношения к реальности. Конкурентная борьба субъектов формирует логику становления идей. Суть этой логики в том, что практически любая идея в процессе своей радикализации способна придти к нигилизму — тотальному отрицанию основ национальной жизни.

            В условиях, в которых оказывается замкнутая группа, радикализация идеи — это не просто одна из возможностей, которой можно воспользоваться, а можно и пренебречь, - это объективное требование; норма рациональности, формирующая контуры существования. Нигилизм в этом случае оказывается необходимым и финальным этапом становления идеи, показателем её зрелости.

            Тем самым, можно констатировать, что картина мира интеллигенции, взятая в своей предельной проговорённости (раскрытости), есть картина нигилистическая. В своей предельной конкретизации она неизбежно становится отрицанием всех основ народного (национального) бытия, т.е. русофобией. Соответственно, и апология интеллигенции, мыслимой в качестве самодостаточной социальной группы, интеллигенции как общности, противопоставляемой обществу в целом, неизбежно есть апология русофобии.

 

            До тех пор и постольку, поскольку идеология интеллигенции является утверждением русофобии, репрессивные действия общества относительно интеллигентских групп и сообществ  в момент, когда его существование оказывается в серьёзной опасности, с исторической точки зрения оправдано.

            Это обстоятельство в очередной раз обнажает «трагическую противоречивость» (Н.А.Бердяев) истории. Реальный субъект является одновременно носителем и индивидуального, личностного начала, и начала коллективного, группового. Репрессии против личности — недопустимы и по большому счёту преступны; репрессии против группы порой необходимы и оправданы.

            Отсюда проистекает трагизм множества эпизодов русской и мировой истории. 

 

            Условием преодоления нигилистической перспективы для представителя интеллигенции является «размыкание» своего существования — выход за пределы исключительно интеллигентской среды и отказ от самоидентификации себя в соответствии с нормами интеллигентского сообщества. В рамках такого размыкания субъективности личность начинает ориентироваться на общности более глобального уровня.

            Парадоксальным образом «растворение» личности в более широкой, универсальной общности способно в большей степени сохранить и развить эту личность, нежели укоренённость её в себе самой или в какой-либо малой группе.

            Однако, подобную возможность легче постулировать, нежели осуществить. Само направление выхода оказывается порой неочевидным и проблематичным.

 

            Для многих представителей русской предреволюционной интеллигенции таким выходом стал выход в православие. Своеобразным внешним символическим пиком этого движения стало издание сборника «Вехи».

            Но связь интеллигенции с православием, при том, что она оказывается очень важной для представителей самой интеллигенции, для православия оказывается весьма неоднозначной по своим последствиям. С одной стороны, благодаря тем же «веховцам», например, были созданы новые православные модели миропонимания, православное богословие получило значительный импульс для своего развития; с другой стороны, часто интеллигенция привносит в православие те негативные черты, которые изначально были свойственны её психологии. И, в итоге, высказывания, выступающие от имени христианской религии, вместо идей смирения, покаяния, начинают нести в себе пафос догматизма и особой избранности, ставящей «православного» заведомо выше всех остальных людей.

            Православие может серьёзно разрушить негативные основы интеллигентской психологии, но оно же может и само поддаться этой психологии, и в этом случае под видом православия могут возникнуть — и регулярно возникают — учения, авторы которых самоутверждаются за счёт общества. И этим стремлением к самоутверждению их телеологическая функция исчерпывается.

 

            Достаточно часто, становясь воцерковлённым человеком, интеллигент сразу же переходит к проповеди. Но проповедует он, при этом, не столько религиозные идеи, сколько свои собственные.

 

            Современное состояние православия таково, что возникают большие сомнения по поводу его способности сформировать сегодня какое-либо массовое движение. В настоящее время православие является скорее «тихой религией», открывающейся, скорее, индивидуальному существованию и лишённой какого-либо «массового энтузиазма». Большое количество верующих в храмах во время церковных праздников не должно вводить в заблуждение. Одной из удивительных особенностей православия является то, что, несмотря на упрёки в относительно слабом развитии богословской мысли и, соответственно, в наличии некой расплывчатости религиозной картины мира — в сравнении с западным христианством, оно обращается, в первую очередь, именно к личности, к единичности; любые стремления наделить православие аурой некой массовости, превратить его в разновидность коллективной деятельности, приводят к серьёзному искажению его образа. Являясь «религией традицией» и «религией о личности и для личности», православие не является «религией для масс». Если говорить о массовости, то в перспективе последних российских столетий таковыми, скорее, были антиправославные движения. Это вполне объяснимо, т.к. идее личности наиболее чётко и последовательно противостоит идея обезличенности, которая, в свою очередь, предельно полное воплощение обретает именно в массовости.

            Соответственно, не стоит ожидать и «массового исхода» интеллигенции в православие, если понимать под исходом не очередные слова, а реальную воцерковлённость.

            Тем не менее, на сегодня в Русском мире православие является самым целостным общественным мировоззрением. И именно поэтому на основе опыта взаимодействия православия и интеллигенции можно судить о границах возможного влияния идеи вообще на психологию локальных социальных групп: это влияние никогда не бывает тотальным. Мир идей в данном случае не может претендовать на абсолютную власть над социумом. И возникают серьёзные сомнения по поводу того, что в прошлом ситуация была существенно иной, - по крайней мере, начиная с эпохи индустриализации.

            Власть идей всегда локальна, а не универсальна, и потому идеи всегда способны повлиять лишь на ограниченное количество людей.

 

 

 

            Наиболее действенным фактором, способствующем выходу человека за пределы узкой коллективной идентичности в более широкую социальную сферу, формирующую более глобальное понимание себя и, соответственно, понимание мира, является не «принуждение со стороны идей», а принуждение со стороны самой реальности - «принуждение со стороны мира».

            Реальная жизненная практика со своими актуальными проблемами и широким коммуникативным пространством — это то, что действительно и качественно меняет самосознание. Врач, во время своей работы, думает, в первую очередь, а может быть и исключительно о своих профессиональных задачах и осознаёт, решает эти задачи не с точки зрения норм некой социально-культурной группы, выступающей в этот момент в качестве ненужной абстракции, а с точки зрения профессионалных навыков и правил. И если врач к своей профессии относится ответственно, а в ином случае он просто не сможет быть врачом, то его профессиональное дело неизбежно выдвинется на первый план в его «жизненных размышлениях»; профессиональные интересы неизбежно окажутся главными интересами его жизни. Соответственно, и идентифицировать он будет себя не с какой-то узкой культурной группой, а с конкретной профессией. То же самое можно сказать о деятельности учителя, журналиста, организатора производства. Человек, занятый конкретным делом, и осознаёт себя в качестве части этого дела, а не в качестве носителя неких абстрактных культурных свойств и смыслов. Данная трансформация существования является условием эффективности профессиональной деятельности.

            Врач, говорящий о себе, что он, в первую очередь, «интеллигент», «интеллектуал», «свободно мыслящий человек», а потом уже врач, является плохим врачом и его деятельность несёт реальную опасность для общества.

            Этике и модели существования, производным от социально-культурных предрассудков, должны быть противопоставлены профессиональная этика и профессиональная жизненная проблематика.

 

            Сегодня представители интеллигенции нуждаются в движении, отчасти напоминающем «хождение в народ» 1873 года. Но если народники 1870-х осуществляли это движение для того, чтобы поведать крестьянскому миру свою собственную истину, то современное движение в народ необходимо для того, чтобы интеллигенция смогла от собственных «истин» отказаться. Следование собственным абстрактным схемам дожно уступить место конкретной практической работе. Представители отечественной интеллигенции, как правило, плохо знают ту страну, и тот народ, среди которых живут. Современная ситуация создаёт все условия, для того, чтобы данное положение дел изменилось. Пора понять, что Россия не ограничивается пределами МКАД, а лишь за этими пределами начинается.

 

            Безусловно, речь не идёт о том, что представители интеллигенции должны превращаться в рабочих, крестьян, заниматься физическим трудом. Речь идёт всего лишь о работе по специальности. Человек с высшим образованием должен понимать, что его образование — это не только его личная заслуга; это образование оплачено обществом и государством. Пора отдавать долги.

            ...Человек, закончивший педагогический институт, но работающий при этом фотографом на свадьбах и корпоративах и пишущий в анкетах в качестве своего основного занятия – «блоггер»... Не является ли подобная ситуация грубой насмешкой над самой идеей высшего образования?

            Тому, кто, получив образование, занимается чем угодно, но только не работой по специальности, часто просто не приходит в голову мысль, что во время учёбы в ВУЗе он фактически занимал чужое место. Всё воспринимается как нечто само собою разумеющееся, ведь данный субъект мыслит себя как «соль земли», как «право имеющий»; он изначально позиционирует себя в качестве представителя некой «культурной элиты»... Но именно интеллигенция никакой элитой и не является. Она есть та социальная группа, которой в большей степени, чем всем остальным, необходимо доказывать своё право на существование. И доказывать это можно исключительно делами, а не декларациями.

 

            На протяжении уже нескольких столетий в сознании отечественной интеллигенции сохраняют свою популярность идеи позитивизма. Но позитивизм в большинстве случаев понимается ею достаточно поверхностно. Он выступает в качестве инструмента, при помощи которого дискредитируются концептуальные построения официальной идеологии и тех социальных групп, к которым интеллигенция непосредственно не относится. Взамен этой идеалогии, интеллигенция утверждала собственные концептуальные схемы, не менее иллюзорные, чем те, которые подвергались критике. Сегодня внешний позитивизм должен уступить место позитивизму внутреннему.

            Внутренний позитивизм предполагает, прежде всего, отказ от собственных догм и идей-фикс. Иллюзии должны уступить место конкретным, повседневным делам и задачам. Тем более, должен быть деконструирован любой намёк на собственную элитарность и избранность. Интеллигенция живёт, в основе своей, за счёт общества. Пора начинать отдавать обществу долги.

 

            Сегодня, как никогда, актуальна стратегия малых дел. Именно конкретных, практических дел жизнь от интеллигенции и требует. Одна заасфальтированная дорога в сельском посёлке, озеленение микроквартала в провинциальном городе, проектирование и строительство жилого дома, один год работы в школе — всё это по отдельности больше нескольких сотен публицистических текстов, написанных представителями интеллигенции за последние несколько десятилетий и опубликованных.

            Больше хотя бы по той простой причине, что конкретные дела предполагаю конкретный результат и конкретную, индивидуальную ответственность. Именно то, чего отечественная интеллигенция стремится избежать в первую очередь.

 

            И критическое отношение к действительности сегодня — это, прежде всего, практика малых дел. Подобное отношение должно быть ориентировано именно на получение конкретных результатов. Учитель в школе может тратить время на критику системы среднего образования и лелеять мысль о «потерянных поколениях», а может работать так, что, вопреки всему, что его ученики выйдут из школы грамотными, образованными людьми.

 

            Конкретная практическая работа требует регулярного труда, терпения и, в непоследнюю очередь, отказа от завышенных самооценок. Признание того, что общественные интересы должны стоять выше личных. Но подобная перспектива для большинства представителей отечественной интеллигенции оказывается недостижимой. Для большинства этой социальной группы вопрос о количестве сыров на прилавке является более важным вопросом, чем вопрос о состоянии отечественного производства или вопрос о качестве жизни русской провинции. И то, и другое, в большинстве случаев, лишь повод для того, что бы сожрать всё тот же швейцарский сыр в компании себе подобных под традиционную мантру о том, что «всё плохо в государстве, и виновато в этом само государство».

            Отечественной интеллигенции как социальной группе суждено на всём протяжении существования России выступать в качестве пятой колонны, в критические моменты ставящей существование страны под угрозу. И выход из этой роли для большинства представителей этой социальной группы оказывается невозможен.

            Мёртвые деревья в большинстве своём остаются мёртвыми.

 

 

                                                            *      *       *

 

            Вернёмся к началу... Владимир Соколов, в итоге, пошёл служить в нацистскую прессу, работал в русскоязычной газете «Речь». После войны жил в Соединённых Штатах. Впрочем, кому сейчас интересна судьба Владимира Соколова?