Онтологические прогулки

Эссе

22.12.20 года, в два часа ночи, на карете скорой помощи, меня привезли в «госпиталь для ветеранов войн» (в ЛЕНЭКСПО) с диагнозом COVID—19. Эпид—номер: 409631. Степень тяжести: средняя. Осложнения: двусторонняя полисегментарная пневмония. Удручали не столько физические страдания, — рвота, высокая температура, озноб и лихорадка, — сколько гнетущее чувство, что там, в квартире, оставлены мной жена и ребёнок: их тесты также «положительны». Огромный ангар для выставок (7—й павильон) был превращён в инфекционную больницу на 1000 коек, при этом 400 были в резерве. Врачи и медсёстры, облачённые в специальные костюмы, напоминали ангелов с рождественских открыток. Или я был настолько ослаблен, измучен недугом, что не взял в толк, кого же, собственно, Господь посылает на выручку? Я знал, что чины разбиты на три триады, что за младшими ангелами (ср.—греч. Ἄγγελοι) следуют архангелы (ср.—греч. Ἀρχάγγελοι), престолы (ср.—греч. θρόνοι), господства (ср.—греч. Κυριότητες), начала (ср.—греч. Ἀρχαί), власти (ср.—греч. Ἐξουσίαι), силы (ср.—греч. Δυνάμεις), херувимы (ср.—греч. Χερουβείμ), а замыкают воинство небесное серафимы (ср.—греч. Σεραφείμ), — наиболее приближённые к Богу. От белоснежных комбинезонов рябило в глазах. И, зная, что эту защиту врачи и медсёстры трижды сменяли за сутки, войдя в камеру, где струя сжатого воздуха, разбавленного антисептиком, убивала вирус, я всё ещё терялся в догадках.

Как труп в пустыне я лежал…

Я готовился к худшему. К какому-нибудь захудалому кладбищу на задворках, с сырым квадратом неба над могилой, куда мой цинк сбудут с глаз долой. Я слышал перестук комьев мёрзлой земли о крышку гроба, — в Москве уже сожгли двух моих однокурсников по ВГИКу, но петербуржцы всё ещё верят в воскрешения из мёртвых, и не строят крематориев. За пятнадцать лет я не снял ни кадра. А тут разродился полнометражным фильмом, который, правда, некому будет доснять. Я решил «разговорить» мать, умершую сорок лет назад, — своего рода попытка достучаться, понять: почему куковал без отца, сносил побои, таскал двойки из школы, а однажды вернулся с прогулки с осколком пивной бутылки в скуловой кости, которую, хватив об угол, в меня швырнул хулиган. Если учесть, что жанр фильма я обозначил как «просвещение покойника», то перспектива самому оказаться за партой инфернальной школы не могла радовать. И, решив подвести неутешительный итог, я оставил для двенадцатилетнего сына запись в дневнике, — его я вёл сорок лет, — где указал, что предстоит доснять, а затем смонтировать и озвучить, разумеется, если «душевные раны», причинённые подростку, лет через пять—десять, перестанут бередить. Я ехал умирать, — смерть топталась за дверью, и я уже слышал шорох её цыганских юбок.   

И шестикрылый серафим…

Подъём в 6:00 сопровождался выстрелом сотен ламп накаливания, свет от которых протискивался сквозь сомкнутые ресницы страдальцев, вдруг разом перестававших кашлять, стонать, охать и метаться.

В первый же день я познакомился с колоритным старичком, — белоснежная, всклоченная бородка, нос картошкой, сияющее невечерним светом высокое чело, — из живых этих черт рука, схватив итальянский карандаш, набросала в воображении собирательный портрет академика Ивана Павлова и английского драматурга Бернарда Шоу. Мягкие и одновременно цепкие пальцы старца сжимали томик о Кронштадте, — как выяснилось, отец Иоанн имел православный приход где—то на Русском Севере. Разговорились. И иерей посетовал на череду бесовских наваждений, преследующих его с первых же дней пребывания в госпитале. Кто—то из выздоровевших, желая приободрить больных, оставил на пустующей койке складную иконку Николы Чудотворца. Священник обхаживал находку, однако, не смея присвоить, всё переживал — как бы его не уличили в краже. На целых пять дней Никола «затаился». Старик смирился с пропажей, возблагодарил Бога за восстановленный душевный покой, которого его лишила бесхозная вещица.

Двумя днями позже, прогуливаясь, я обнаружил «Николу» в одном из тупиков. Я принёс находку отцу Иоанну, безапелляционно заявив, что Проведению угодно вручить ему «Чудотворца». Я так был горд своей «миссией», что, распустив павлиний хвост, заверил смущённого иерея, что передача иконы священнослужителю дело руци Божьей, что, взяв «Николу», ему не в чем будет себя упрекать. И старик сдался. Откуда во мне взялся «этот» напор, аргументация, приличествующие бесу, искушённому в искусстве соблазна? Вспоминая этот эпизод, я сгораю от стыда. А тогда я упивался собственной значимостью. Так простолюдин, ставший орудием истории, часто оказывается на её обочине по причине тугоухости, - не смог расслышать Глас, а, распознав, не последовал Его совету.

И внял я неба содроганье…

Всю неделю я не выпускал из рук «Игры в бисер» Г.Гессе. С трудом осилив роман в подростковом возрасте, я всё забыл, и, лёжа на животе, как подобало больному с двухсторонней пневмонией, заново переживал перипетии жизненного пути Йозефа Кнехта. Собственно, я всегда был касталийцем, исповедовавшим идеалы «педагогической провинции». Никогда я не выходил из «Братства» паломников в Страну Востока, не прерывал ученичества у отца Иакова (Якоба Буркхардта), который вновь, как и в отрочестве, стал прививать мене любовь к духовному служению и нестяжательству. Я вспомнил, как в юности совершал набеги на книжные магазины, сжимая в потных ладонях два, пахнущих типографской краской, томика Николая Кузанского. Роман нисколько не устарел. И, глядя  в госпитальное окно, я обнаруживал приметы «фельетонистической» эпохи, словно автор намерено перенёс события в наши дни. Какой молодец, этот Г.Гессе, создавший себя из вороха сорных трав. И, как после чтения хорошей книги, я пришёл к убеждению, что: во—первых, должен взяться за ум; и, во—вторых, задать «правила» для своего ума, — что—то вроде «духовных упражнений» И.Лойолы/П.Адо.

Начать следовало с молитвы Господней, которую ученики Христа получили из первых рук, и, произнеся которую, - а я в это свято верил, - я упрошу Бога даровать выздоровление моей жене и сыну. Я произнёс молитву. И ужаснулся. Во-первых, я перепутал всё на свете; а, во-вторых, ровным счётом ничего не понял из того, что произнёс. Своё беспамятство и тупость я отнёс на счёт недуга, очевидно, парализовавшего и тело, и дух. Спустя девять дней, вернувшись из госпиталя, я проинспектировал свой мозг, и нашёл его вполне заурядным. Во всяком случае, решая, кого из апостолов предпочесть, - «краткого» Луку (Лк. 11:2–4), или куда более «щедрого» Матфея (Мф. 6:9–13), долго не думая, я предпочёл второго первому. И в самом деле, молитва Господня у Матфея куда обстоятельней, богаче и по стилю, и по мысли. Вот её классическая запись.

                                                        На арамейском языке:                                       

В госпитале, пользуясь лишь кнопочным телефоном, я не имел доступа к книгам, статьям, видео-лекциям о молитве Господней. А, выписавшись, был разочарован низким уровнем экзегетики. И иереи, и монашествующие, и профессора богословия, и миряне, бравшиеся судить/рядить, так задирали носы, полагая, что истоптали все тропки, по которым хаживал Спаситель, что меня мутило при одном виде этих горе-знатоков.

Едва ли ни к каждому стиху комментаторы присовокупляли цитату из Евангелия, словно недостаточно было самой Молитвы Господней. Им казалось, что Вседержитель что-то недоговаривает, что «костыли/протезы» подопрут Слово Божье, и тогда понимание Его не составит труда и для ребёнка. Но я не был ребёнком, и всё же не понимал ровным счётом ничего.

И горний ангелов полет…

Для начала я решил уяснить: почему Господь, зная, в чём мы нуждаемся прежде нашего прошения (Мф.7, 8—9), всё же настаивает на молитве? Ясно, что Богу угодна молитва, творимая вдали от посторонних глаз. А ещё она не должна быть лицемерной, публичной и многословной. Дерзнув угадать мысль Спасителя, я предположил, что канон дан Им не затем, чтобы стандартизировать процедуру ходатайства, а для иных целей… Но для каких именно? Глотая таблетки горстями, отлёживаясь на больничной койке, порой, не имея сил, чтобы налить воды из кулера, я отыскивал скрытый смысл молитвы Господней, её message, но прежде:

1. запретил себе искать логическое, символическое или иносказательное значение прошений;

2. разрешил себе все виды интуиции (эйдетическая, интеллектуальная, мистическая), чтобы, войдя в «телос» молитвы, проникнуться её духом. Если, полагал я, сосчитать на кожном покрове души все, оставленные божественным произволением стигматы, то по «росчерку пера» не трудно понять, что вложил Господь в молитвенное правило. Но здесь   подстерегала опасность: начав духовидцем, я мог закончить духоборцем.

Думая, как избежать этого соблазна, я вооружился словами священномученика Владимира (Богоявленского), сказавшего, что: «молитва есть воздух для души, она служит как бы биением пульса духовной жизни». Замечательные слова. И трагическая судьба.

Но почему молитва «Отче Наш» называется Молитвой Господней? Наиболее часто встречаются молитвы святых. Часть молитв верующим подарили Ангелы, — например «Слава в вышних к Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лу. 2, 13—14); «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…»; «Достойно есть…». Известна  молитва Пречистой Девы Марии «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе Спасе Моём» (Лк. 1, 46—55). Но есть и молитва, которая дана самим Господом, и у католиков она называется (лат. Pater noster), а у православных (др.—греч. Πάτερ ἡμῶν), или «Отче Наш» (Мф. 6, 9—13).   

Было бы верхом самонадеянности притязать на знание Бога. Но разве Господь, — а «Имя Ему: Слово Божие» (Отк. 19,13), — не открывается миру, когда пожелает? И как распознать Его присутствие? Как тварному — увидеть, услышать, обонять, осязать, попробовать на вкус — нетварное? Есть способ. Нужно самому пережить, а затем суммировать опыт благодатных действий, проявлений и энергией, которые в византийском исихазме (от греч. hesichia — покой, тишина, безмолвие, отрешённость) обозначаются богословским термином ενεργεια. Что он означает? Да то, что Бог и человек, идя навстречу, пребывают в мистическом слиянии, что греки называли обожением или теозисом (гр. θέωσις). И хотя в Евангелиях нет прямого упоминания этих божественных энергий, что давало повод скептикам упрекать святоотеческую традицию в безосновательном фантазировании, а аскетов безмолвников причислять к безумцам, погружённым в параноидальные идеи, всё же в Евангелие от Иоанна апостол говорит: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе…» (Ин. 17:21). Удивительные слова! Теозис — движение навстречу мира дольнего и мира горнего. У Афанасия Великого сказано: «Бог вочеловечился, чтобы человек обóжился» («De incarnat. Verbi», cap. 54. — MPGr. t. 25, col. 192.14). Однако даже эта, казалось бы, уникальная новелла из арсенала (Eastern Christian theology), оказалась всего лишь стилистически отточенной фразой св. Иринея: «Сын Божий становится сыном человеческим, чтобы сын человеческий стал сыном Божиим» («Adv haeres.» III, X, 2. — MPGr. t. 7, col. 873.)

Кажется, дiавол стал искушать: в видении я предстал перед Господом. И только слабость физическая, вызванная лекарствами и самим вирусом, только шум в ушах, учащённое сердцебиение и немощь, швырявшая меня в болтанку, не позволили моему духу увязнуть в наваждении. И, слава Богу, что я не поддался на искус. Я стал отгонять беса, — старик священник ушёл на процедуры, и мне не перед кем было исповедаться.

Неприкаянный, я бродил по пустынным коридорам с зарезервированными койками. Мне захотелось уподобиться Христу. Так, озадачившись вопросом юноши: «…что мне сделать благого, чтобы получить жизнь вечную?» (Мф. 19:16), Господь отвечает: «…приходи, следуй за Мной» (Мф.19:21). Я размечтался. Как это должно быть прекрасно, думал я, слепо копировать слова и поступки Спасителя, чтобы затем строчить отчёты о «голгофах», на которые тебя возводили. Разве Фома Кемпийский не написал De Imitatione Christi? И в самом деле, продолжил я бредить наяву, разве человек не Богочеловек, а человечество не Богочеловечество? Но нет же! — я протрезвел и вернулся к давно продуманной мысли, согласно которой верующему не следует бубнить молитву, как мантру, а произносить её с чистым сердцем, т.е. безмолвно, не позволяя словам взбираться на кромку губ?

Я понимал, что covid не даст сосредоточиться, что моя претензия на теозис — гордыня и благоглупость. Но мне всё ещё нравилась идея, которую, как кажется, я выстрадал, в которой Господь отпускает тварь на вольные хлеба. Это означало, что молитва Господня больше не была для меня объектом, внешним каузативным/казуативным причинением последствий.

Вечером озноб и горячка вывернули мои внутренности наружу, как медбрат, сорвав прохудившуюся перчатку, отправлял её в мусорное ведро. В иные минуты, чувствуя себя выздоравливающим, я видел перед собой бурелом греха, который, однако,  нельзя обойти, срезав маршрут. Так я не впал в прелесть. Мысли разбегались, тошнота подступала к горлу, и это тягучее полузабытье, казалось, не имеет ни начала, ни конца.

И дольней лозы прозябанье…

Прошло несколько дней, как я переехал в госпиталь. Пытался припомнить акафист. Но песнопения и молитвы не желали вить гнёзд и выводить птенцов. Время застыло как капля витамина D, не имея цели выскользнуть из флакончика, который я согрел под мышкой. Я решил исследовать эту способность времени зависать, откладывать себя в долгий ящик, как спланированную на будущее беременность, или проживать чужие жизни, которые посторонние, прежде, чем сверкнуть пятками, вручили нам как собак, которых следовало выгуливать на поводке. Из церковного устава (Типикона) я знал о «часах» и «стражах», и каким-то шестым чувством понимал, что время молитвы, которое правильно называть «онтологическим», не имеет с «уставным» временем (часы/стражи) ничего общего. В молитве время структурировано не флуктуациями внутри вещества или волны, не их цикличностью, а живой речью, диалогом верующего с Богом. И «теозис» души и Бога, или, говоря языком лингвистики, коммуникантов, оборачивается душеспасительным разговором, в котором сокровенное передаётся как «преднамеренно/information given»), так и «непреднамеренно/information given-off». Молитва — есть со-бытие́ Бога и души. Говоря с нами, Господь использует как протокольные предложения, экспликатуры, смысл которых лежит на поверхности, понятен и однозначен, так и предложения, требующие общения и кооперации участников диалога. В лингвистике благодаря Г. П. Грайсу предложения эти получили наименование «конвенциональных импликатур (conventional implicatures)». Но Бог может перейти и на «сленг», который ничем не регламентирован и нуждается в додумывании того, что не выражено в речи буквально, но что обретается на кромке сознательного и бессознательного; что не закреплено в слове, жесте, поведении коммуникантов, не обнаруживается, наконец, в том, как мы набираем воздух в лёгкие, прежде чем обрадовать или огорчить собеседника. Эти «неконвенциональные импликатуры (non-conventional, conversational implicature)» крайне сложны для понимания, и требуют творческой смекалки, фантазии и наития. Слова, которые не родились, но которые вот-вот взберутся на кончик губ/пера, вот-вот проклюнутся из  ничто, я решил назвать божественными прессупозициями, в отличие от морфем, которые материализовались в фонемах, стали телом языка, — его пропозициями.

А ещё до меня дошло, что молитва Господня, как субстанция/монада, существует суверенно от человека и Бога. Молитвословие — нейтральная территория, своего рода Terra nullius, оказавшись на которой, Дух Святой не детерминирует поступки верующего, низводя его прошение до формальной челобитной, по которой уже известен рескрипт. Но и человек, ступив на Terra Sancta, волен продолжить путь или вернуться обратно. Молитва Господня — территория свободы, где происходит обмен ипостасями, природами, их up-grade. Здесь Творец безболезненно для Себя умаляется перед тварью, а тварь приобщается благодати. Но, даже у ничейной земли, есть демаркация и паспортный контроль, — речь о внутреннем послании, которое Господь, ещё до того, как мы формализовали своё обращение, распознаёт в ворохе наших религиозных чувств… Только вера отворяет ворота в молитву, и только отсутствие веры оставляют её двери запертыми на засовы.…      

Выписавшись из госпиталя, я засел за учебники по церковному праву, чтобы освежить знания о «часах» и «стражах». Было приятно обнаружить, что ни всё выветрилось из головы. Богослужебные «часы» (службы 1-го, 3-го, 6-го, 9-го часов, а также «стражи») и в самом деле относятся к чину молитвословий, которые читаются в Храме в точно установленное время. Задача «часов» — напоминать о событиях Священной Истории. Часы/стражи призваны взбадривать дух. Их цель — неусыпное трезвление. Обычно в 1-м часе вспоминаются сцены изгнания из Рая Адама и Евы и суд над Иисусом Христом у Киафы; на 3-м — сошествие Св.Духа на апостолов; на 6-м — распятие Спасителя; а на 9-м — Его крестная смерть.

«Часы» вырывают молящегося из цепких объятий повседневности. «Стражи» и вовсе похищают христиан из—под носа у бесов, неустанно/неусыпно нашёптывающих богомерзкие мысли. Умы этих зевак заселяют квартиранты из числа падших духов.  Но если «часы/стражи» всё же зависят от времени Ньютона, «онтологическое время» молитвы ускоряется/замедляется, и даже трансформируется в вечность. Да и не только время: пространство души раздаётся, разносится, порой до масштаба Вселенной, — а что такое душа как ни вместилище Царствия Божьего, как ни местопребывание всех, когда-либо произнесённых молитв, всех, когда-либо совершённых подвигов благочестия. Уподобление души Богу достижимо, если следовать призыву апостола Павла: «духа не угашайте» (1Фесс. 5, 19)

Как-то, после очередного забора крови из вены, я с трудом взобрался по ступенькам на галерею второго яруса, где воздуховод, раздувая щёки, нагнетал морозный уличный воздух. Я дышал полной грудью, делал дыхательную гимнастику Стрельниковой, чтобы укрепить кровоток лёгких, и всё сокрушался о своём беспамятстве.

Кислород бодрил. И тут до меня дошло, что пребывая в молитве Господней, христианин не просто расширяет своё «присутствие (Dasein)» по обе стороны от математического ноля, т.е. уподобляясь прямой с бесконечным числом высаженных на ней координат, но и совпадает с Бытием и Ничто. Но эта аналогия хромала. И тогда молитвы предстали в форме сфер, «центр» которых — везде и нигде. Только в молитве Господней, открылось мне, знание избыточно, достоверно и соответствует понятию «полноты» Г.Кантора, когда из теоремы 1 (критерий полноты) можно заключить, что метрическое пространство полно, если и только если любая последовательность непустых вложенных замкнутых шаров, радиусы которых стремятся к нулю, имеет непустое пересечение. Необходимость. Пусть последовательность вложенных шаров при rn →∞→0 и пространство (X,ρ) полное. Тогда существует и единственна точка x0, принадлежащая всем шарам сразу.

Необыкновенно красивая и сложная формула. И всё же одно из неё можно вывести: полнота переживания бытия достигается обоюдным всматриванием/вслушиванием Бога и человека, их, если угодно, притиркой друг к другу. И «рабочей плоскостью» этого соприкосновения становится молитва Господня. Предположу, что и у молитвословия есть своё сердце, глаза, позволяющие видеть молящегося насквозь. В молитве мир созерцается «умными очами», и оптика этого соглядатайства не монокулярная как в телескопе или в микроскопе, не бинокулярна как в обоих глазах человека, а тринокулярная, т.е. образуется суммой всех точек зрения, всех линз и диоптрий. Только в таком соглядатайстве Бога, человека и молитвы Господней, мир предстаёт тем, что он суть, т.е. очищенным от искажений, дифракций и аберраций. Как тут не вспомнить слова апостола Павла из его Первого послания к коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13:12)

Как же время молитвы становится «онтологическим»? Будучи вечным и бесконечным, Бог, — и совершается эта благодать именно в молитве Господней, — редуцирует и сегментирует своё бытие. Творец умаляется, чтобы тварь возвысился. Но, встречаясь с глазу на глаз, Бог и человек не знают наперёд итога рандеву. А всё потому, что время молитвы нелинейно. Но оно и не-эпигенетично, поскольку не содержит зародыша пространственно-временных отношений, которыми время беременеет, чтобы выносить и изгнать плод. Но как, применительно ко времени, за которое произносится молитва, понимать смысл прилагательного «онтологический»? Во-первых, в молитве Господней мир всё ещё не сотворён, а шестоднев совершается всякий раз, когда читается молитвенное правило; во-вторых, молитва произносится обоюдно; в-третьих, в молитве Бог и человек предстают разомкнутыми структурами с открытой (принципиально не завершённой) формой, в силу чего: как Господь вправе продолжать творение человека, его души; так и человек вправе творить Царствие Небесное в своём сердце. И это взаимопорождение, этот Гексамерон (от греч. έξάμερον — «шесть дней») только и возможны в молитве Господней.

В молитве христианин удаляется из мира. Он чувствует, как в руце Божьей возносится к небесам, а высшие ангельские чины с благоговением и слезами умиления подхватывают молящегося, чтобы не дать ему упасть, изгваздаться, осрамиться.

И вырвал грешный мой язык…

Вне молитвы, к которой христианин восходит на крыльях веры, Бог предстаёт уму и сердцу всем, чем угодно, но не тем, что Он суть. Этот сконструированный субъект, лишённый предикатов (Апофатическое богословие), или, напротив, сбившийся со счёта собственных превосходных степеней (Катафатическое богословие), — так вот, этот секулярный субъект, как transformer легко превращается рассудком: то в апейрон Анаксимандра; то в апорию Зенона; то в зло пифагорейцев; то в эйдос Платона; то в экстенсивную и интенсивную величину Аристотеля; то в ум Плотина; то в континуумом Оккама; то в абсолютный максимумом и абсолютный нуль Кузанца; то в бесконечную божественную субстанцию Спинозы; то в неисчислимые миры Бруно; то в бога Декарта; то в универсум Лейбница; то в «неопределённость» Канта; то в абсолютный дух, как «истинную», а не «дурную» бесконечность Гегеля; то в «мощность» Кантора; то в «гипотетический императив» Рассела; то в финитизм Витгенштейна; то в имманентную бесконечность Кассирера; то в самоё-само Лосева; то во всеединство Владимира Соловьёва, Сергея и Евгения Трубецких, отца Сергия Булгакова, отца Павла Флоренского, Льва Карсавина, Семёна Франка, Николая Лосского, Ивана Ильина, Бориса Вышеславцева и других представителей русского религиозно-философского Ренессанса. Но я чувствовал, что все эти «имена» не приближают, а удаляют меня от Бога. Поэтому я решил, что буду обращаться к Нему так, как Иисус: Господь…

И бога глас ко мне воззвал…

Идя на Вы, говори: Ты! И Господь с лёгким сердцем прощает нам эту вольность, видя, что человек — юродствующий, богохульствующий в глазах церковных ортодоксов, — искренен и открыт, а главное — не подобострастничает, или, потупившись, хмуро отмалчиваться в углу. Дискурс религиозной петиции, челобитной напоминает «Лесницу Иакова», где ступенями, по которым восходит душа к Богу, служат стихи молитвы, состоящие из тех же, что и в бытовой речи, пропозиций, референций, экспликатур, инференций, импликатур и пресуппозиций; а поручнями, на которые опираются  коммуникативные стратегии — фреймы, сценарии, ситуационные модели и когнитивные стили. Всё это многоцветье речи Бог пропускает мимо ушей. Создатель равнодушен к плетению словес, и отдаёт должное лишь трепету в словах, проделавших тернистый путь из легких к связкам и кромке губ. Бога завораживает лишь стихия живой интонации. «Отсебятина», вдруг нечаянно прорезавшаяся в молитве (как молочный зуб), впечатляет Его куда сильнее, чем изысканный нарратив. Сбивчивому, спотыкающемуся о себя, слогу, если в нём живо теплится огонь веры, Господь благоволит. Речевые же ухищрения оставляют Его равнодушным, а ворох аллегорий, гипербол, каламбуров, литот, метафор, метонимий и оксюморонов, обрушивающихся на Его голову, могут даже вызвать вспышку гнева. Бог великолепен в роли слепоглухого. Не пытайтесь достучаться до Него, когда ходатаи заискивают, лгут, валяются в ногах, требуют снисхождения, рубят правду с плеча или грозятся судебными исками. И чем громче спичи, чем церемоннее вопрошание, тем крепче Его дрёма. Но Творец бодр, деятелен и чуток. И порой монах, принявший схиму, полуграмотная старуха, поставившая на ноги чужих сорванцов, ветреник, вдруг застывший посреди оживлённой улицы от предчувствия в сердце Царствия Божьего, — самые неприкаянные, занявшиеся пламенем веры, достигают божественного слуха одним только придыханием. Их речь безыскусна и груба. Но Богу люб скрытый в ней трепет душевный. Бог не отдаёт предпочтения ни комплементам, ни речевой инкогерентности (спутанности), ни обсценной лексике. Ему важно не что ты говоришь, но как, — и разве все занозы, которые мы сажаем, изгваздавшись на тропе к Чертогу, Господь не вытаскивает из нашего ума и сердца с любовью и терпением?

Приободрившись, я прибавил шаг. Радовало, что covid не выел мой мозг изнутри, а затем, смахнув крохи в кулак, не сунул в рот. А ещё я почувствовал что-то вроде приступа «любви», и эта любовь как-то была увязана с моими товарищами по больничным койкам.

Глаголом жги сердца людей…

Начиная с Пятидесятницы, апостолы заговорили силою Духа на разных языках. Со слов Блаженного Феодорита пророки Исаия, Иезекииль, Даниил, Захария и Михей слышали «поющих» и «беседующих» ангелов, которые песнославили Бога. Но речь Бога не поддаётся переводу, транскрибированию/транслитерации. Доискиваться Её аутентичного значения бессмысленно. И всё же у апостола Павла есть прямое указание на содержание диалога души и Бога, и даже на моменты, которые обусловливают этот диалог. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» (Ап.Павел 13:1). Как считал известный русский библеист А.П.Лопухин, любовь к Богу «несвоекорыстна, чиста и свободна». Таким образом, язык общения с Богом — любовь. И если ходатай оступился, забыл или перепутал слова молитвы, но любовь его к Богу так крепка, что: «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (Ап.Павел 13,4—7), то и Бог, видя такую любовь, прощает косноязычие. Ведь любовь – универсальный язык, не нуждающийся в переводе, ни в транскрибировании. И как сказал апостол: «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (Ап.Павел 13:8).

Отче наш…

А началось с того, что, миновав кордон из двух постов Росгвардии, охранявших «периметр» 7-го корпуса ЛЕНЭКСПО, в два часа ночи, «скорая» упёрлась бампером в приёмный покой.

— Выходите с вещами…

Составив анамнез, дежурный врач по-деловому осмотрела меня, сказав, что в этом, собственно, не было нужды, поскольку фельдшер «неотложки» знает своё дело, а при Сovid—19 нельзя доверять ни пальпации, ни флюорографии. КТ другое дело. Только КТ покажет, что внутри — лёгкие или ворох битого стекла…

Начало не предвещало ничего хорошего. В темноте меня проводили в бокс № 66. А в 6:00, когда сотни белых карликов раздались до размеров красных гигантов, руку мне протянул сосед, короткостриженый, поджарый, с носом Сирано де Бержерака, весельчак лет 25-ти. Представился Глебом. Весь день молодой человек названивал клиентам, — потеряв работу менеджера по продажам кухонной мебели, он самостоятельно искал приработок, чтобы обеспечить жену и сына. Мне стало жалко парня до слёз, ведь на все уговоры, аргументы, которые, наверное, были бы убедительны годом ранее, покупатели отвечали: «нет!». Глеб горячился. Но мысль о скорой встрече с сыном воодушевляла. И тайно я помолился Пресвятой Деве Марии, чтобы Матерь Божия укрыла спасительным пологом его сына, жену и родителей стариков. Собственно, этот полушёпот нельзя было назвать молитвой, — пара фраз, брошенных в искреннем порыве и невпопад…Мысль, что оба мы отцы семейства, что у обоих растут сыновья, больно кольнула моё сердце, и все чувства, всю любовь, питаемую мной к Леночке и Степаше, я бессознательно переложил на незнакомого мне человека. Распластавшись и закрыв глаза, я ждал лечащего врача, — я температурил, и даже сил не нашлось, чтобы попросить «Парацетамол» у сестры. Что-то забрезжило, какие-то косые лучи восходящего/заходящего солнца из романов Достоевского, предвещающих духовную зарю, которая, однако, способна как утешить, так и опалить…

В 15:10 Глеба выписали. Мы наскоро попрощались. И я затосковал. А когда спустя пять минут его койку перестелили, а листок с его именем и фамилией, приклеенный скотчем над изголовьем, сорвали, скомкали и затолкали в мусорный пакет, я едва не разрыдался. 

Вечером я поднялся по стальной лестнице на второй ярус, чтобы полюбоваться искусственным озером и советской подлодкой времён Великой Отечественной, стаявшей на приколе у госпитального корпуса. Возвращаясь, я произнёс первый стих «Отче Наш», и вот, что открылось мне в акте боговидения, которое я никогда бы распознал умом, если бы ни духовное водительство, коему я себя робко препоручил.

Был ли это бред, или сон наяву, но, очутившись в кругу богословов, я озадачил стреляных воробьёв хлёсткой фразой: христианство — религия «богосыновства». Но как, мне стали возражать, понимать обращение «Отче» (арам. «АВВА»)? Разве не прав Симеон Солунский, сказавший: «Отче наш потому что он есть Творец наш и потому что по благодати есть Отец нам»? Тут я вспылил, заявив, что не могу слышать всякий вздор. Я ходил взад-вперёд, многозначительно застывал, а затем сказал изумлённым византийцам, что обращение к Отцу призвано напомнить о богосыновстве, а, следовательно, побудить верующих к сыновней любви. И разве, обращаясь к Господу, — не как к Вседержителю или Богу-часовщику, заводящему раз и навсегда пружину мироздания, — так вот, осмелившись назвать Господа «Отцом», разве христиане не уподобляются семени, которое, попав в унавоженную почву, взошло и заколосилось?

Я спустился по лестнице со второго яруса, но было чувство, что, побывав на небесах, рухнул на землю. Мне поставили капельницу и сделали укол с разжижающим кровь препаратом. Температура упала, и я вновь смог трезво рассуждать. Я всё ещё увязывал мысль о богосыновстве с Глебом, нашим обоюдным отцовством. И в самом деле, думал я, разве молящийся и де-факто и де-юре не признаёт своего сыновнего долга? Ведь, сказав: «Отче наш», сын заявляет о себе как о «наследнике». Но что он наследует? Скажут: «Царствие», поскольку: «Царствие Божие внутри вас есть» (Лк 17:21). Возражу: не может быть предметом дарения/наследования то, чего априори нет в природе, - ни человеческой, ни божественной. Царство Божье сооружается строителем, который расчистил душу, вырыл котлован, вбил сваи, уложил кирпичи в штабеля, и, засучив рукава, возводит Чертог в своём духовном мире, в то время как грех, стерегущий душу, совершает подкопы под самое основание этой Цитадели (Сент-Экзюпери).  

Ведь ясно же, что сокровенный/прикровенный смысл Молитвы Господней лежит в понимании отцовства («богоотцовства») как двоякого порождения: Бог Отец становится «Отче» благодаря «отцовству» для твари; но и Человек-Иисус, а в широком понимании, и всё творение, наделяется «детородной функцией», поскольку каузально/казуально выступают и причиной, и следствием «отцовских чувств» Творца, если вообще уместен антропоморфизм в столь щекотливом вопросе. Так вот, где собака зарыта: Господь и человек в равной степени отцы и сыновья. И Глеб, которого я едва знал, но чьё отцовство сблизило нас обоих, взбодрил мой дух, и заставил память извлечь на поверхность сумеречного сознания — первый стих Молитвы Господней. Было бы верхом непреличия не признавать этого факта, но, даже бессознательно чувствуя роль этого молодого отца в моём духовном выздоровлении, я не был способен до конца отдаться этой мысли…

И́же еси́ на небесе́х…

Понять молитву Господню возможно, близко узнав тех, кому она была дана из первых рук. Господь услышал меня. И вскоре я обзавёлся новым соседом. Фёдор Иванович оказался семидесятилетним живописцем, который мечтал о Ленинградской Академии художеств, но, провалив экзамен, поступил в ненавистную ему «Муху» (Санкт-Петербургская государственная художественно-промшленная академия им. А.Л.Штиглица). Робкий, застенчивый, безусловно, талантливый человек с широким сократовским лбом, массивным носом, тонкой ниткой полусмеющихся губ, и тревожным взглядом слезящихся глаз, на роговице которых, казалось, взгромоздились все неутолённые печали. Что-то угнетало Фёдора Ивановича. В большей степени, чем кашель, боли в сердце, недостаток кислорода в крови, художника мучила духовная жажда. Работы, выложенные им в Интернете, были отточены по форме, разнообразны по жанрам, и во многом оригинальны, о чём я не преминул сказать. Портретист показал набросок углём — группа из пяти женщин в платках устремляла взгляды вдаль, где небо было распахано, а на горизонте вспыхивало и ширилось зарево, чья природа носила неземной характер.

— Так вот, что Вас гнетёт, дорогой, Фёдор Иванович, — сказал я. — Вы мастер крупной формы, религиозный художник, а хлеб зарабатываете подёнщиной.

Глаза его заискрились. Последовала исповедь, из которой проступил трогательный образ глубоко верующего христианина, чьи великие полотна были созданы на холстах воображения, упрятаны в запасники души, где им, казалось, и куковать до скончания века. Так он мечтатель, решил я, герой «Белых ночей» Достоевского, для которого грёза, дурман, рождённый болотами, изрыгнувшими Петербург, куда милее докучливой реальности. Я извинился за менторский тон. Но Фёдору Ивановичу, казалось, только его и не доставало.

 — Снимайте с меня семь шкур, Юрий, —  в сердцах сказал он. — Я это заслужил.

Разговор оживился. Я предложил послать к чёрту подработки, и заняться религиозной живописью. Привел в пример полиптих Пьеро делла Франческо, Гентский алтарь братьев Ван Эйк, иконостас Феофана Грека в Благовещенском Соборе в Кремле.

— А как Вы относитесь к Сокурову? — неожиданно для меня прозвучал его вопрос.

Я рассказал о каннском кинофестивале 1999-го года, где мы столкнулись как соперники, — Сокуров с «Молохом» в основном конкурсе; я — с «Левшой» в программе  Cinéfondation. Мы оба сняли фильмы о Гитлере, пояснил я в ответ на удивлённый взгляд художника: Сокуров — о взрослом Гитлере; я — о ребёнке; Сокуров — на солянке из говоров и наречий; я — на чистом австрийском диалекте, поскольку для дубляжа короткометражки пригласил актёров из Линца. При этом Адольф Сокурова скучен и смешон; мой же Ади — трагичен, поскольку как «Linkshänder», которому нет места среди правшей, вынужден переучиваться на ненавистную правую руку, круша всё на своём пути, в то время как «злополучная» левая рука на всё лето будет приторочена к бедру.

Мой рассказ произвёл впечатление. А когда художник стал смотреть «Левшу» в YouTube, я стушевался и ретировался. С трудом поднявшись по стальной лестнице на второй ярус, где совершали моцион «выздоравливающие», я сделал ещё одну попытку припомнить Молитву Господню — слово в слово. «И́же еси́ на небесе́х…» Ну, допустим. Но зачем Господу напоминать о местопребывании? Разве не прав Св.Иоанн Златоуст, сказавший, что «сущий на небесах» не относится к священной географии, а «отвлекает молящегося от земли и поставляет его в горних жилищах». Ясно, что не следует понимать под «небесами» ни Стратосферу, ни Литосферу, ни Ноосферу В.И.Вернадского. Но тогда — что?

Вернувшись с прогулки, я зарылся в «Игру в бисер» Г.Гессе. Было приятно взбегать по ступеням педагогической провинции, проникаться касталийским духом. Но в романе отсутствовал Бог, и даже отец Иаков, католик, бравший под защиту ценности культуры, не смог привить Иозефу Кнехту (магистру Игры) интерес к религиозному благочестию. Странным образом роман направил ход моих мыслей в сторону Молитвы Господней. Мне представился образ суфлёра, бросавшего реплики актёру-премьеру из театральной будки. Но это видение, очевидно, навеянное дiаволом-лжецом, так мало походило на иконы Спасителя, висевшие на холодных, сырых стенах подвала, где прошло моё львовское детство, что я не стал даже отгонять эту назойливую муху.

И всё-таки, что значит: «И́же еси́ на небесе́х»? Ясно, что «эмпиреи» эти не следует искать ни в топографическом/топологическом медвежьем углу; ни в Горнем Чертоге. Но тогда — где? Я ждал, что ум мой, приведённый в чувство швейцарским классиком, проявит сообразительность. Но если даже апостол Павел, «восхищен был до третьего неба», но отказался раскрывать, что он испытал там (2 Коринфянам 12:1—9), то, что же мне,  потрёпанному лекарственной интоксикацией, ожидать от наития…  

Обдумывая наш разговор с Фёдором Ивановичем, задушевность и искренность которого так поразили меня, я решил, что чем проще будет объяснение, тем лучше. «Небеса» следовало понимать двояко: во-первых, как Слово Божье (Молитву), пребывая в которой, христианин восходит в своём бытии к Богу, чьи предикаты не исчислимы; во-вторых, как душу, в которой из молитв и подвигов благочестия, когда-либо совершавшихся святыми угодниками, христианин обустраивает Царствие Божие в своём сердце. Об этом, кстати, говорит и евангелист: «Тогда Иисус, быв спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20).  

Я украдкой поглядывал на открытое и доброе лицо Фёдора Ивановича, восхищался его манерой слушать, и пришёл к выводу, что Бог послал мне художника, чтобы дать понять, что алтари/иконостасы, созданные его пылким воображением, но так и оставшиеся в запасниках души, томящейся в духовном бездействии, и есть те самые, искомые «небеса».

Да святи́тся имя Твое́…

Лечащий врач, чьи черты лица были скрыты под медицинской маской, подробно расспросив меня, назначила процедуры. Я пожаловался на жар и озноб.

— Вам поставят капельницу, — голос её был тихим, но твёрдым.

Однако с 9:00 и до 13:00 прошло четыре часа, а к моей койке так никто и не подошёл. Я подозвал сестру. А вскоре пришёл и лечащий врач, и мягко, но строго отчитала меня за ропот. А спустя минуту, выцарапав меня из кровати, — так, должно быть, прежде чем склевать, дятел выстукивает короеда, — дама психолог препроводила меня в пустующий бокс. Представилась. Похвасталась монографией о психических расстройствах, сопутствующих COVID—19, которую, «насмотревшись всякого», она издала годом ранее.

— Как Вы себя чувствуете, Юрий Владимирович?

— Спасибо, вполне сносно…

— Есть ли у Вас жалобы на лечение, питание?

 — Спасибо, я всем доволен…

— Поймите, — тут она перешла на доверительный тон. — Здесь всем трудно. Ваш врач, конечно, не инфекционист, по основной специальности она невролог, но делает всё, что от нее зависит.

— Я очень доволен своим доктором, — сказал я, поняв, что занесён в «чёрный список».

— Это замечательно, — она поняла, что я разгадал её «план».

— Позвольте задать вопрос, доктор…

— Конечно, я Вас слушаю.

— Вы не хотели бы написать книгу о предательстве?

— О чём, простите?

И в «непарламентских» выражениях, заменённых эвфемизмами, я описал ситуацию в гимназии, где учится мой сын. Я сказал, что часть детей на карантине, а некоторые ребята болеют COVID—19, но ни дирекция, ни чиновники Роспотребнадзора не вводят дистанционное обучение, как это было обещано обществу в СМИ при даже единичном случае заболевания среди школьников.

Убедившись, что перехватил инициативу, я продолжил атаковать:

— Как Вы думаете, доктор: что движет актёрами этой драмы: учителя «отмалчиваются»,  чтобы не терять «часы», и, — следовательно, — деньги; родители трусят перед опекой, которую может подослать школа, чтобы совать нос в холодильник, пересчитывать дырки на носках и выуживать пыль из—под детской кроватки, а затем строчить нелицеприятные отчёты для пап и мам… 

Поняв, что я провоцирую, дама—психолог попыталась направить разговор в привычную колею.

— Не беспокойтесь, доктор, — я упредил, заготовленные ею «уловки». — Я не доставлю Вам хлопот. Я режиссёр и знаю, как обходиться с актрисами на грани нервного срыва. Обещаю взять себя в руки…

 И, приспустив маску, я обнажил два ряда кривых акульих зубов.

 — Вот и замечательно, — дама приняла мой оскал за верноподданническую улыбку.

Справедливости ради стоит сказать, что я был не прав. Мой лечащий врач проявила редкостный талант, профессионализм и долготерпение. Собственно, я и выкарабкался только благодаря этой хрупкой женщине.   

После пикировки с психологом, я отправился на кардиограмму. Пустые коридоры с зарезервированными койками располагали к размышлению о тщете и юдоли. И, заложив руки за спину, я выписывал квадраты по периметру корпуса, стараясь не попадаться на глаза завсегдатаев. На ум пришли слова пророка Иезекииля: «И освящу великое имя Моё…И узнают народы, что Я — Господь…Когда явлю на вас святость мою перед глазами их» (Иез 36: 23-24). Текст этого стиха, разумеется, я дословно записал, когда выписался из госпиталя, и в моём распоряжении оказалась Библия, которую в 1983 году, за месяц до кончины мамы, мне прислало из Брюсселя издательство «Жизнь с Богом». Но тогда, прогуливаясь, я лишь смутно припомнил пару слов, но и их оказалось достаточно, чтобы из памяти всплыл стих молитвы Господней «Да святи́тся имя Твое́»

Что бы он мог означать? И как случилось, спросят скептики, что Бог настолько потускнел, что даже Имя Его поблекло? Или греховодники, передвигаясь во тьме духовной наощупь, не видят святости Господней? В первом случае Бог виновен перед святотатцами уже тем, что угасил Дух; во втором — тем, что не протянул руки ослепившей себя душе. В обоих примерах налицо недостача святости. Но как такое возможно, что христиане больше не испытывают священного трепета пред Богом, что разучились с душевой прямотой, искренностью и благоговением алкать Царствия Божьего?

Что-то кольнуло меня в сердце. И я осознал, что первое из семи прошений, включённых в молитву «Отче наш», которое явилось мне из смутных пророчеств Иезекииля, никак не может быть обращено к Господу. Но к кому тогда оно обращено? Мне очень хотелось сказать: к грешнику, который вот—вот уверует во Христа, но язык не поворачивался.

Но смута в моём уме только нарастала. И более всего обескураживало то, что Господь прямо не указывал — какое именно Его Имя должно освящаться, как освящаться и кем. Стих оказался архисложным. И, внутренне приготовившись к козням за ересь, я робко спрашивал себя: А должны ли Имена Господни, оторвавшись от Бога, искать животворящий источник благодати в тварном мире? Или, как причина Себя, Имя зачинается, вынашивается и изгоняется только в-Себе (фр.En Soi) и для-Себя (нем.Ding an sich), т.е. в Боге? Если именно так обстоит дело, то только Господь освящает Имя Своё, и ни о каком соучастии верующих не может быть и речи.

Что-то подсказывало, что люди в белых комбинезонах, — безликие и безымянные, на первый взгляд, — на сам деле поименованы Господом, который не только делает врачей и медсестёр орудием Промысла, но и наделяет их свободой приумножать Святость. Так значит человек восходит по «Лестнице Иакова», а Господь — нисходит. Бог умаляется, чтобы, присевшего на корточки Отца смог разглядеть сын несмышлёныш, увидеть близко и даже прикоснуться к Лицу/Лику, и тем приобщиться через таинство Евхаристии к Святым Дарам. Но разве, — и от одной этой мысли закружилась голова, или лекарственная интоксикация в конец отравила мой организм, — но разве это не обоюдно: как христианин приобщается к «телу» и «крови» Христовой, так и Господь вкушает тело и кровь Церкви. Разве, думал я, святое причастие не есть — обмен дарами? Ведь человек, став вольноотпущенником, получив право поступать по совести, и ухватив грех в ежовые рукавицы, — человек (как образ и подобие Божье), разве не служит он для Господа источником святости в той же степени, в какой  Отец Небесный — Свят для христианина? Ответ не прозвучал: ни в моём сердце, ни в моём уме… Но я знал, что, порой, бытие при вопросе, при кромке губ, так и не отваживающихся на вопрошание, куда важнее трескотни, выдаваемой за диалог. Так как же всё-таки понимать этот стих? 1) как молитву Богу, в которой мы просим даровать Имя, предварительно Им же и освящённое; 2) как обет Господу, в котором мы препоручаем себя Его волеизъявлению, чтобы, сделаться источником Его Божественной Благодати? Я был несказанно счастлив, что сам додумался до всего этого.

Врачи пряли нити жизни, как Мойры. А ещё вырывали из рук костлявой наши тела, меньше всего забивая головы метафизикой. Они умножали благодать в мире спонтанно. Их любовь была деятельной и немногословной. Но спроси этих «несвятых святых»: знают ли они, что служением своим обязаны божественному произволению, как в глазах этих усталых, но мужественных людей, мелькнёт укор. Так вот, что означает стих: «Да святи́тся имя Твое́»! Господь свят — покуда свят человек. Душа, восходя к Богу, обретает Имя Его. Но именно — когда восходит и удаляется от греха.

Да прии́дет Ца́рствие Твое́…

После завтрака, довольно сытного: манная каша на молоке, творожная запеканка, яйцо, масло, тройной кофе, я прогуливался по второму ярусу 7-го корпуса, любуясь сквозь стекло бледным предрассветным небом и мерцающими жёлтыми огоньками снегоуборочных машин. На этот раз я облюбовал балкон, выходивший окнами на Наличную улицу с Морским вокзалом у «кромки» Большого Проспекта.

Трое росгвардейцев остановили женщину с пакетом, прорвавшуюся через ворота КПП. Только сейчас я обнаружил двойной забор с колючей проволокой поверх рабицы. Призадумался. Мысль о том, что covid-больные опасны, что общество оградило нас от себя, уравновешивала другая мысль, что дома презрения — удобная мишень для толпы. Поэтому и нужны служивые. Кто, как не солдатушки, уберегут здешний мир и покой, не позволив нарушителям «периметра» ставить под сомнение их выучку и служебный долг.

Отложив роман Г.Гессе, я распластался на кровати, — вот-вот должны были прикатить капельницу, и у меня оставалось минут пять, чтобы привести мысли в порядок. «Да прии́дет Ца́рствие Твое́…», — я стал размышлять над стихом. Как показалось, богомолец просил Господа ускорить ход событий. Но, если понимать буквально эту фразу, получается, что Создателя понуждают изменить ход Священной Истории, приблизив Страшный Суд и Второе Пришествие. Ведь «Царство» хронологически следует за этими событиями.

Но о каком «Царстве» идёт речь? Ведь сказал же Иисус: «Царство Моё не от мира сего…» (Ин. 18:36), в другом месте Апостол Павел уточнил: «Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе» (Рим. 14:17). Это означает, что не Бога следует понуждать к установлению некоего территориального и административного образования, — пусть даже духовного и бесплотного, — но  душу свою следует положить краеугольным камнем в основание Царства Божьего. Другими словами, говоря: «Да прии́дет Ца́рствие Твое́…», христианин заключает завет с Богом, когда, засучив рукава, становится прорабом Царства Небесного. Поэтому, если к кому и обращён этот стих, то только к христианам, которые не ищут Царства и не призывают Бога к его ускоренному возведению, а сами, богоугодными делами, благочестием и молитвами возводят Чертог на зыбучем песке безнадёги.

Видя в окно развод караула, я подумал, что душе не укрыться от дiавольских наваждений, если «периметр» не охраняют молитвы. И разве не одной верою спасается душа? Я вспомнил, — и тут же захотел позвонить жене и сыну, чтобы приободрить и утешить, — я вспомнил, что именно так, «Sola fide», назвал свою книгу Лев Шестов. Трубку взял сын. Сегодня, сказал он, мама и я чувствуем себя куда лучше, чем вчера…

Да бу́дет во́ля Твоя, я́ко на небеси́ и на земли́…

Я провёл бессонную ночь. Бродил тёмными коридорам, а из головы не выходил врач поликлиники, выписавшая мне и жене направление на КТ. Врач не вписала обоих в реестр на бесплатную поездку, и весь следующий день мы обзванивали волонтёров. С нами связались. И, сев в «КТ—такси» с пластиковым экраном, отделяющим водителя от пассажиров, в 5:00 утра мы были в нужной клинике. За десять дней, что я лечился на дому, поражение лёгких увеличилось с 6 % до 16%. Фельдшер «скорой» сказал, что при температуре 38,5 и с явной «отрицательной динамикой» не стоит испытывать судьбу. Теперь эти воспоминания ровным счётом ничего не значили. Но в «час волка» уму, чтобы хоть как-то себя занять, приходится извлекать из памяти всякий вздор.

Утро занималось. Войдя в пустой бокс, я стал молиться, но, споткнувшись о стих: «Да бу́дет во́ля Твоя, я́ко на небеси́ и на земли́», оставил попытки. Позже, вернувшись из госпиталя, я перечитал комментаторов. Но ни на йоту не продвинулся. Особенно я не мог взять в толк — где в душе проходит водораздел между земным и небесным. Смутно я догадывался, что «земное» нельзя свести ни к физическому, ни к органическому, ни к телесному, ни к социальному, ни к искусственному интеллекту. Но к чему —  тогда?    

Что-то, чувствовал я, обретается в душе, но до конца ей не принадлежит. Так Бог, порой, разбивает бивак во внутреннем человеке. Незримо присутствуя, Господь окрыляет душу, не знающую причины восторга, который ею овладел. И о том, что Отец, заглянув на огонёк, ворошил угли в костре у бивака, душа догадывается, но не осмеливается в этом себе признаться. Это присутствие НЕЗРИМОГО стоило бы назвать субстанцией или монадой, если бы Спиноза и Лейбниц не сделали этого прежде. Но что это за «бивак», который столь незрим, столь неосязаем, что не даёт пищи ни уму, ни сердцу? Этот субъект без предикатов, этот ноумен без феномена — молитва Господня. А там, где Слово Божье, там и Господь. Как работодатель, Бог предлагает человеку стать со—работником. И снисходит при условии, что человек восходит. Этот путь навстречу греки называли перихоресисом (др.—греч. περιχώρησις — «взаимопроникновение»). В качестве частей целого, проникавших одна в другую, в триадологии выступали — ипостаси, в христологии — природы или действия (энергии) природ. Всё едино. Всё едино в Боге.

Мой ум притупился. Я чувствовал себя огрызком карандаша, который напоследок сунули в точилку. Кое-как я добрёл до своего бокса, и, не  раздеваясь, рухнув в койку. Я забылся мёртвым сном. И даже врач, совершавшая обход, не могла меня добудиться.

Хлеб наш насу́щный даждь нам днесь…

Ближе к обеду позвонила жена. Состояние её ухудшилось. И, разумеется, никаких  бесплатных лекарств ей не выдали. Звоню в поликлинику. «Занято». Через службу «122» вызываю врача. А вскоре в моём кнопочном телефоне, — а я терпеть не могу гаджетов, — раздаётся Леночкин звонкий смех. Оказывается, явилась дама в красных тапочках, которая, назначив КТ, забыла включить нас в реестр на бесплатную поездку.

— Я не обязана предоставлять лекарства, — заявила она, добавив: — Сами идите в аптеку, и покупайте…

Как палач, у которого чешутся руки, я стал названивать главврачу поликлиники, а, наткнувшись на секретаршу, заявил, что врач, явившийся на вызов, во—первых, не выдала,  положенные по закону лекарства; а, во—вторых, подстрекала covid—больную к выходу из дома, что нарушило бы режим самоизоляции, — со всеми, вытекающими последствиями….

— Какими последствиями? —  обретя дар речи, поинтересовалась дамочка.

— 50.000 рублей штрафа, а, в случае заражения граждан, бывших в близком контакте с больной, и особенно в случае их смерти — от 1.000.000 рублей и до уголовного преследования…

— Не нужно пугать, — всё ещё бодрилась дамочка.

— У меня нет сил на это, — сказал я. — Но если сегодня же Ваш босс не доставит лекарств моей жене, завтра я обжалую его бездействие в прокуратуре и Роспотребнадзоре.

Я прервал связь. А вечером «красные тапочки» швырнули на тумбочку нашей прихожей упаковки с антибиотиками. Я понимал, что переборщил. Врач и в самом деле не обязан работать посыльным. Виновны чиновники от медицины, не сумевшие наладить доставку лекарств covid—больным. Но что-то я не припомню ни одного процесса, из которого  министры выходили бы в наручниках или с «волчьим билетом» в кармане.

Укол сбил жар. И я почувствовал, как медленно заворочались валы мыслительной машины, и даже услышал шуршание песка, забившегося в шестерни и под тугой приводной ремень. Припоминать молитву Господню стало каким-то наваждением. И я уже заранее знал, что, изгваздавшись об острые углы её чеканных формул, рухну на одну из пустующих коек, чтобы, как пёс, побывавший в переделке, зализывать раны. Так и случилось. Начав вполне бодро, я остановился как вкопанный перед стихом: «Хлеб наш насу́щный даждь нам днесь».

Со студенческих лет, когда я таскал под мышкой томик Фасмера, я помнил, что слово «насущный» заимствовано из церковнославянского языка. Разговорное выражение «насущный хлеб», вероятно, означает крохи, необходимые для пропитания. Это понимание закреплено и в Этимологическом словаре Крылова, где сказано, что слово это образовано в старославянском по методу кальки с греческого epiousios, восходящего к выражению epi ousan heraeran — «дневной рацион». Другое дело прилагательное «сущный», — безвещественный, невещественный, духовный, как трактует его Толковый словарь В.Даля. Здесь «сущный» — и существенный, и составляющий существо, сущность вещи.

Однако что-то подсказывало, что сокровенный смысл выражения «Хлеб наш насу́щный» следует искать ни в буквальном значении, а в зазоре между внешней и внутренней формой слова «насущный», которое странным образом поглотило прилагательное «сущный», не дав ему выпростаться из-под морфологического, семиотического, эпистемологического и онтологического спуда. И в самом деле, и «насущный», и «сущный» — имена прилагательные, неодушевлённые в именительном/винительном падеже, единственном числе, мужском роде. Как антиномии, они не столько отталкивают друг друга, сколько —со-полагают. Если угодно, налицо холизм (от др.—греч. ὅλος «целый, цельный»), в котором целое всегда есть нечто большее, чем простая сумма его частей.

Внутри этой бинарной пары, пребывающей в одном грамматическом теле, таилась истина, и истина эта была в том, что Бог — нисходит до человека/человек восходит до Бога. 

Однако я так и не нашёл у экзегетов указаний на присутствие в слове «насущный» прилагательного «сущный». При всей горячей любви к автору «Исповеди», я не мог согласиться с блаженным Августином, сказавшим, что: «Под хлебом насущным разумеется всё для души и тела необходимое в жизни сей». Разве об этом стих: «Хлеб наш насу́щный даждь нам днесь»? Разве не сказал Иисус: «Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек» (Ин 6:51), а в другом месте: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (Ин 6: 56).

Дыхание моё перехватило. Я унял зуд любопытства, запретив себе размышлять об этом стихе, — так боялся расплескать чистую воду, что, сбегая по камням райского чертога, щекотала пятки и освежала лицо мириадами ледяных брызг.

Совершив прогулку по второму ярусу, где на этот раз я пребывал в одиночестве, я сел на стульчик у окна. Так вот — какая тайна сокрыта в этом прошении. Мысль Христа гениальна и безыскусна в своей простоте, а сокровенный смысл стиха: причастие обоюдно, как христиане приобщаются через Евхаристию св. Даров, так и Господь через Причастие приобщается к телу Церкви. И эта мысль была подсказана мне бинарной оппозицией, обретающихся в одном грамматическом теле двух прилагательных.

Как писал немецкий романтик Жан—Поль (Рихтер) в трактате «Кампанская долина или о бессмертии души» (1797): «Внутренний человек, это Бог, затаившийся в статуе…». О внутреннем человеке, о «невыразимом» Василия Андреевича Жуковского, который, говоря о запредельном, неземном, писал: «…Сия сходящая святыня с вышины,/Сие присутствие создателя в созданье…», глубоко рассуждает Е.Г.Эткинд в своей книге «Внутренний человек» и внешняя речь...». Не стану пересказывать эту работу. Скажу лишь, что, говоря о способах выявления «внутреннего человека» русскими писателями, литературовед вполне резонно замечает, что: «у каждого из них — собственное представление о внутренней доминанте: у Гончарова это борьба естественной сути человека с книжностью; у Достоевского — рождение в сознании неодолимо—растущей и подчиняющей себе всего человека идеи, ведущей к расщеплению личности, к патологическому «двойничеству»; у Толстого — борьба между духовной и греховно—плотской силами внутри тела и души, борьба, определяющая и любовь, и смерть; у Чехова — конфликт между социальной ролью и собственно—человеческим в человеке» (с. 22).

Увы, но до внутреннего человека как незримого присутствия в душе Бога, Е.Г.Эткинд не поднимается. Но что есть внутренний человек? Каково ему пребывать взаперти?

Бытие человеком — то, чем он не «является», полагает Мартин Хайдеггер. Человек у этого философа не наличествует, а «убегает» вперёд, «ускользает» от само-схватывания, всегда остаётся возможностью себя, «Проектом (Entwurf)». По Хайдеггеру, с чем, впрочем, грех не согласиться, бытие человеком не совпадает с его физическими координатами. Внешнее посягает на внутреннее, обкладывает его, как охотники красными флажками — волчью стаю. В вещном мире субъект (das Wer) задыхается, он усреднён повседневностью, отчуждён от бытия, он — посредственный das Man, нечто среднее (das Neutrum). Карл Ясперс поместил такого отчуждённого индивида в «скорлупу (Gehäuse)», в которую он врос, чтобы испытывать экзистенциальный страх (Angst).

Таким образом, возвращаясь к молитве Господней, под «хлебом насущным» следует понимать не существованиe (лат. exsistentia/existentia) только лишь, которого (как живота) алчет человек. Но следует понимать бытие в Боге, бытие в Слове, т.е. духовную жизнь. Как ходатаю перед Господом, человеку нельзя просить «хлеба» и «вина» в кредит. Напротив – следует платить вперёд. Эту простую истину Христос и преподаёт ученикам. Как податели прошения, они должны предлагать больше, чем просить. И в самом деле, разве человеку не приличествует, как писал Николай Кузанский, стать перед Богом «абсолютным минимумом» (хлеб насущный), чтобы, имея в кармане лишь горсть хлебных крошек для поддержания жизни, с молитвой и верой взойти по «Лестнице Иакова» (Хлеб Евхаристии). Взойти, чтобы стать «абсолютным максимумом» в Боге.

Не о тунеядстве мечтает ходатай, не о произволе, при котором, сев на шею Господу, он станет нахлебничать. Нет, ни этого просит христианин. Но просит запрячь себя в ярмо Господне, ибо, как говорит Христос: «иго Моё благо, и бремя Моё легко» (Мф 11:29—30).

Таким образом, «сущное» должно возроптать в «насущном», выпростаться из-под его власти. Отсюда и «днесь» (на каждый день) не стоит понимать буквально, как призыв к Господу озаботиться сиюбытным. Скорее, прошение всё-таки относится к Хлебу Евхаристии, который, как и «насущный», должно вкушать изо дня в день.

Но причастникам нелегко. Я вспомнил великий фильм Робера Брессона «Дневник сельского священника», где падре, причащавшегося Святых Даров («днесь»), т.е. каждый день, сельского кюре, жившего только Евхаристией, Словом Божьим и в Слове Божьем, прихожане заподозрили в пьянстве, назвав клириком, перебравшим церковного вина.

И оста́ви нам до́лги наша, я́коже и мы оставля́ем должнико́м нашим…

Практически я перестал спать. В туалетной комнате, где я застывал над рукомойником, — сосуды в носу полопались, и я терял сукровицу, как медяки из прохудившихся карманов, — я частенько встречал полуночников. Разговорились. Сергей Дмитриевич,  шестидесятилетний, сухопарый великан, представился «сбежавшим» пациентом.

— Вы…и сбежали? Да откуда же?

— Из больницы…Покровской, — пояснил он. — Представьте, привозят на «скорой», а мест нет. Сидите, говорят, на стульчике, пока койку не освободят. Коридоры забиты «тяжёлыми». Духота, — хоть топор вешай. Отворили окно. И вот, вообразите, температура в коридоре + 16 °C, и если ты сдал в гардероб пальто и шапку, стучи зубами.

— Дождались койку?

— Куда там! А ещё кормить отказались: мол, нет «прикрепления», нет и харчей…

—  Неужели такое возможно? — недоумевал я.

— Так вот, — разгорячился полуночник, — Проёрзал я на стуле всю ночь. А утром врач предложил съехать в «Ленэкспо». Мол, раз Вы чем-то не довольны, хлебните лиха там…

— Ну?.. и как Вам наше «лихо»?

— Рай, — «сбежавший пациент» так громко выпалил эту фразу, что дежурившая за стойкой ночная сестра, подошла и приложила палец к губам.

— И врачи — специ, — перешёл он на шёпот, — и питание как в «Англетере». Простите, — тут Сергей Дмитриевич, похоже, понял, что, как слушатель, я иссяк. И, поблагодарив за компанию, ушёл в темноту циркульным шагом.

Разумеется, после такой «былички» я не сомкнул глаз. Был повод вновь поразмышлять о Молитве Господней, о грехах, в которых мне предстояло исповедаться, чтобы с чистой совестью сложить крестом руки на груди перед Святой Евхаристией. «И оста́ви нам до́лги наша, я́коже и мы оставля́ем должнико́м нашим». В экзегетике под «долгами» понимают грехи. Грехи искупаются покаянием. И даже закоренелым греховодникам Господь оставляет второй шанс, когда, обращаясь к князьям содомским и к народу Гоморрскому, говорит: «Если будут грехи ваши, как багряные, — как снег убелю…» (Ис 1:18).

Когда зажегся свет, я вернулся в бокс. Медсёстры делали уколы. Мне не хотелось беседовать с соседом. Я притворился, что прикорнул, а сам продолжил обдумывать Молитву Господню. Я не мог поверить, что христианин способен склонять Бога к безответственному поступку. Разве прощённый, но не искуплённый грех, не возвращается окольным путём? Разве, сверкая пятками от греха, мы вновь не столкнёмся с дiаволом—лжецом нос к носу?

Загремела тележка. Сёстры раздавали завтраки. И, поздоровавшись с художником Фёдором Ивановичем, я прервал свои размышления. После осмотра лечащим врачом, которому я сообщил о бессоннице, я отправился на прогулку по второму ярусу 7—го корпуса. Вскоре, взбодрившись от морозного воздуха, мой мозг пожелал поиграть мускулами. Я продолжил обдумывать стих. В нём Господь осуждал тенденцию, умственный и душевный склад человека, требующего для себя поблажек.

Но нет ли в прошении, которое ходатай увязывает со своей незлобивостью, подобия сделки: ты мне, Господи, я  — Тебе? Сомнения мучили. Признать правоту Господа в вопросе всепрощения — означает порвать с мещанской моралью, с социальными  институтами, т.е. уподобиться сумасшедшему, которого, если на его попечении остались жена, ребёнок, престарелые родители, следует запереть под замок. И в самом деле, разве поступки, продиктованные логикой Молитвы Господней, на первый взгляд не кажутся безумными?

Чтобы отбросить эти сомнения, я решил всмотреться/вслушаться в переходный и невозвратный глагол, совершенного вида, повелительного наклонения, единственного числа, 2-го лица «Остави». В толковом словаре С. И. Ожегова прочёл: «Оставить… Уйдя, удалившись, не взять с собой (намеренно или забыв). В толковом словаре Д.Н. Ушакова: «сохранить, не уничтожая того, что есть».

Напрашивался вывод: говоря: «оста́ви нам до́лги», ходатай вовсе не просит о списании долга, его реструктуризации. Напротив, он решительно и твёрдо настаивает на передаче долгов (грехов) — в его, греховодника, юрисдикцию. Податель ходатайства не переуступает никому дебиторскую задолженность, дхарму, скульд, обстрикцию, официю, пассив, недоимку. А, произнося: «остави», просит у Господа об оставлении греха, а вовсе не об избавлении от него. Этот сокровенный смысл мне открылся этой ночью, когда «сбежавший пациент» натолкнул меня на мысль о невозможности для христианина просить Бога о поблажке. Ведь тогда нет и вечной жизни, которая даётся с «хлебом» и «кровью» Христовой. Грех изживается. Умерщвляется молитвой, но прежде — покаянием. А всякое прошение к Богу избавить от греха, по сути, есть отказ от Святого Причастия.

Эту опасность я и разглядел. Я решил, что смысл молитвы, который нельзя вычитать между строк, состоит в горячем призыве грешника — оставить ему грех. Об этом, собственно, он и просит. Просит оставить за ним как свой грех, так и грех должника.

Христианин — тот, кто «оставляет» свой грех за собой, кто не перекладывает его на плечи Господа. Но он и не лицемер, «прощающий» долг, чтобы оставить должника наедине с грехом. Напротив, христианин отнимет грех у должника, чтобы самому его искупить.

Выходит, толкование, в котором Господь прощает нам грехи за готовность к всепрощению, не стоит и выеденного яйца. И в самом деле, разве, говоря: «И оста́ви нам до́лги наши», ходатай просит избавить его от греха? Нет! Нет! И ещё раз нет! Он требует оставить грех себе. А ещё возлагает на себя крест должника, чтобы уподобиться Христу, сказавшему: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мт 11:12).

И не введи́ нас во искуше́ние, но изба́ви нас от лука́ваго…

Утром к практически здоровому кандидату на выписку, квартировавшему в одиночестве напротив нашего бокса, подселили больного ковидом. Я тут же окрестил его «нелюдимым пациентом». На вид мужчине лет тридцать. Худощавый, в каком-то тёмно-синем, обтягивающем впалую грудь свитерке и поношенных джинсах. Измождённое лицо, бородка — эспаньолка, правда, всклоченная и грязная, с проседью, точно обсыпана пеплом, злые, не моргающие (как у питона) глаза, — всё это можно было принять за чистую монету, за измождённость болезнью, если бы не ядовитые мысли. Я предвидел в нём скверный характер, нелюбовь к человечеству и неприязнь ко всякому, кто из сострадания, или из чувства долга, протянет ему руку. Так и есть: доброхотов сыч «отбривал» чёрствым словцом, но больше отваживал ехидным, недобрым взглядом смоляных, как гробовой креп, глаз, в которые, казалось, сам сатана опускает пальцы — как в дiавольскую купель. Ходил мизантроп без маски, хотя правила госпиталя предписывали её ношение. Он кашлял мокротой в лицо соседу, — бедолага отсиживался до глубокой ночи в резервном боксе, — передвигался, согнувшись в три погибели, с непрекращающимся кашлем и проклятиями. Чёрные, свалявшиеся волосы, были стянуты на лбу в узкую, как нагайка, петлю. Проходя мимо меня, бука бубнил что-то под нос, а толстые линзы в роговой оправе, которые больше походили на телескопы, чем на очки, уже издали обжигали роговицы, словно на тебя уставлялись не глаза, воспалённые недугом, а два ультрафиолетовых луча.

— Похоже, парень запустил болезнь, — сказал я художнику. — Расквасился, а в бедах решил обвинить род людской.    

— Сочувствую его соседу, — полушёпотом, опасливо озираясь, произнёс Фёдор Иванович.

Больной дохал и ночью. Казалось, кипяток, разорвав магистральный водопровод, бьёт из-под земли, пенясь и шипя. Я и жалел горемыку, и ненавидел. А больше мечтал заткнуть бесовской фонтан. Даже отец Иоанн, порой застывавший у постели несчастного, опускал руки и плёлся к своей койке, где он усердно молился и целовал иконку Николы Чудотворца.

Было что-то в молчуне от сверхчеловека Ницше. Казалось, ему плевать на всё, плевать на закон: человеческий и божий… Ницше как-то написал: Бог умер! Но философ не был резонёром. Ницше бросал упрёк человеческому, слишком человеческому, в человеке, который, услышав грохот похоронных дрог Творца, потерял голову и придался дiавольским утехам. И верно, стоило отпустить вожжи, как лошадь понесла. Ницше ратовал за розги, за шпицрутены, которыми урезонивают своеволие. А, провозгласив доктрину «смерти бога», он предупредил разум: не задаваться, и не обосновывать себя (как истинно сущее) без оглядки на Спасителя. Выходит, Господь жив! И кружит в танце душу—хромоножку, но прежде вправляет ей вывихнутый сустав.

Вдруг я вспомнил о двух последних стихах Молитвы, но сил на то, чтобы разделить их, исследовав порознь, как два самостоятельных «прошения», у меня не осталось. И, взяв грех на душу, я решил соединить в одно эти оба послания.

Как часто мы требуем снисхождений. Мы готовы нырнуть к Богу за пазуху — лишь бы пересидеть грех. И в самом деле, нет более «инфантильного» послания, чем стихи, в которых Господа понукают к избавлению от искушения, и предостерегают от испытаний веры. И, чтобы чаша, которую сполна испили Авраам и Иов, миновала и его, челобитчик заливает слезами последние два стиха. Странно, что радетель печётся не о прерогативах, а умоляет Господа не считать его больше субъектом религиозного права. Отсюда и жалобы, — не вводить в искушение, и избавить от лукавого. Стряпчий, обращающийся напрямую к Богу, оказался невротиком, ипохондриком и эгоцентриком с низкой самооценкой.

Я положил на зуб «орешек» без какой-либо надежды его «раскусить»… Молитва, которая шунтирует сосуды ума, и удаляет тромбы, закупорившие кровоток, должна была подать знак рассудку. Я ждал. Но сигнала не последовало. Тогда, в каком-то полузабытьи, доверившись интуиции, я вошёл во внутренний строй молитвы. Я представил себя учеником Иисуса, — не самым исполнительным, быть может, но и не лентяем. Тайно, в стороне от всех, я прочитал завершающие стихи. И вот, что мне открылось между строк: Отец меня выслушал. И в тот же момент я понял, что фраза: «но изба́ви нас от лука́ваго» вовсе не говорит о малодушии, трусости и слабоволии. Напротив. Верующий просит, — и в этом суть завершающих строк, — не «изба́ви МЕНЯ», но «изба́ви НАС», что говорит: во—первых, о том, что сразиться с дiаволом-лжецом должна Церковь Христова; а во—вторых, как часть «тела церкви», проситель понимает, что не все члены этого «тела» одинаково совершенны. Поэтому, произнося Молитву, Церковь просит Бога не об избавлении, а об убавлении натиска врага. Размышляя над такой перипетией в сюжете, я был приятно удивлён, что нашёл в епископе Кассиане (Безобразове) однодумца. И как глубоки и справедливы его слова о трансцендентности зла, его сверхвооружённости, которой человеку, порой, нечего противопоставить. Поэтому и следует молитва о плече, которым Господь мог бы подпереть живую Церковь. Так, говоря об избавлении от лукавого, Кассиан поясняет: «Молитва — не о том, чтобы Бог устранил с нашего жизненного пути всякие искушения, а о том, чтобы Он не попустил нам быть искушаемыми сверх сил, чтобы Он дал облегчение… и не позволил сатане держать нас в своей власти».

Так вот, что произошло. Господь послал мне «Угрюмого пациента» с целью испытания веры. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 39; Мк 12:31). Я же не только не возлюбил больного, но и демонизировал несчастного. А, выказав безразличие и бездушие, я нашёл себя бессовестным богоотступником! Это открытие повергло меня в ужас. Я догадывался, что Господь часто говорит голосом совести, что кого-то она шокирует, кого-то смешит, а кого-то бросает в дрожь... И стыд сжигал меня изнутри. Моя вера рассуждала, напялив очки на переносицу. Но разве не прав апостол, сказав в сердцах: «Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет?» (Иак.2:14). И что сделал я, Юрий Кузин, чтобы помочь парню? Да НИЧЕГО! Но зато — обнаружил в нём бесов, и даже склонял к их поискам богобоязненного художника, Фёдора Ивановича. А ещё, уличив себя в двуличии, я пригрозил совести кулаком. Я посчитал её муки чрезмерными. Но разве не бесы мучают, и разве не грехи томят?

Вновь окинув внутренним взором своё выздоровление, — телесное и духовное, — я вдруг понял, что редко когда прислушивался к своему внутреннему голосу, что совесть залучала мою душу в сети рыбака (Иисуса Христа), но я то и дело выскальзывал из трала, находя прорехи в неводе, или пользуясь незлобивостью Труженика моря. Стыд удерживает Слово Божье наплаву, не позволяя ему сгинуть в мутных водах Стикса. Разве Господь не входит в верных и оглашённых через Соборное стояние в христианских душах, через Слово, через молитвы, к которым совесть побуждает: где понуканием, а где стимулом, — так в Древнем Риме прикорнувшего раба тыкали палкой с острым концом.

Человек свободен, и вправе уволить внутреннего советчика. Иногда он и в самом деле залепляет уши воском, — так поступили спутники Одиссея, приказавшего привязать себя к палубе корабля, чтобы услышать губительное песнопение Сирен.

Что перед ним: covid—мемуар, covid—исповедь, covid—богословие, — судить читателю. Прощаясь с врачами и медсёстрами, пытаясь идентифицировать каждую по складкам на комбинезоне, по особенностям ношения маски/щитка, по глазам, по голосу, по жестам, за которыми, стоя перед дверью души, переминался с ноги на ногу внутренний человек, — так вот, думая о своих спасительницах, я не мог избавиться от чувства, что всё они  ангелы. Я не смог распознать их чины в иерархии светлых духов. А, вернувшись в квартиру, затосковал. Но разве тот факт, что к Рождеству Христову и я, и Леночка, и Степаша излечились от covid, не повод для радости? Конечно — повод! А ещё это повод сходить в храм. Повод «родиться» для новой жизни, — не той «новой жизни», о которой писал Данте в прозиметруме, чередующим стих и прозу, а — той, о которой мы робко грезим, когда, думая о Царстве Божьем, находим его у себя под сердцем.

Санкт—Петербург, 1—7 января 2021 год.