Онтологические прогулки

 

 

1. Я презираю всех тех, кто лишен чувства трагического. Только из убийства трагедии рождается обыденность.

 

2. Зло состоит не в том, что нечто есть, а в том, что нечто обречено не быть. Глубокомысленные индусы, уяснив себе это, заключили ложными выводами, признав миражом зло как таковое. Один только Платон нашел обратную связь: не зло есть мираж, но мираж есть следствие зла. Поэтому зло небытийно, между тем как благо существует само по себе, безотносительно того, что есть, почему бытие и благо у Платона - одно и то же. Нечто же, согласно Платону, будучи лишь эфемерным призраком, тем, что индусы почитали за создание Майи, и существует, и не существует одновременно – существует постольку, поскольку оно есть, а не существует постольку, поскольку обречено не быть. Заключая, стоит признать следующее: если зло, как небытие, принципиально включено во все вещи, обесценивая их, подобно всеразрушающему пламени, то благо, как бытие, не соотносится ни с одной из вещей, существуя само по себе – безусловно и безотносительно.

 

3. Невозможно любить, жалея, равно как и жалеть, любя. В любви я – даритель, в жалости я – нищий.

 

4. В чем моя метафизика? На самом деле она так же проста, как дважды два – четыре. Я целиком и полностью изошел от Канта и Шопенгауэра, но сделал из них далеко идущие выводы в духе Штирнера и Ницше. Нет совершенно никакого резона или оправдания для того, чтобы я жил, кроме свободы. Если достоверно известно, ради чего я живу, то свободы нет. Смысл есть не то, что мне извне дано, а предмет моего утверждения. Напрасно искать свободу в моих поступках – достаточно удостовериться в том, что вся моя жизнь есть акт моей свободы, только и могущей ее оправдать. Истина дана в ее отсутствии, она так же, как добро и красота, не воспроизводится, а создается. Ни у кого ни перед кем нет преимуществ, ибо все равны в своем ничтожестве, которое как раз и укоренено в свободе. Все позволено, и только мое хотение есть критерий полезности или бесполезности моих поступков. Поскольку мое хотение обременено довлеющими надо мною намерениями, постольку я прозябаю в рабстве. Мир должен быть мне в наслаждение, но достаточно обладать самим собой, как целым, чтобы можно было сказать, что я обладаю всем миром в совокупности. После меня – хоть потоп, ибо никто и никогда не сможет меня удостоверить в том, что мир останется с угасанием моего сознания, как преходящей функции столь же преходящего мозга. Тут – все, а дальше и нет ничего. Кто познает это, тот тайну обману узнал, тот уже свободен. Согласен, подобные умозаключения не иначе, как нигилистическими, признать нельзя. Но если для одного здесь – нигилизм, для другого тут же – высшая мудрость. Каждому – свое.

 

5. Если в философии мы символизируем понятиями ограниченность нашего опыта миром явлений, то в мистике понятия символизируют безграничность оного, когда речь заходит о мире вещей в себе.

 

6. Время настолько же идеально, i.e. длительно, насколько и реально, i.e. постоянно: идеально постольку, поскольку вместе с нами уходит, но реально постольку, поскольку за нами оно же и приходит.

 

7. Нет более абсурдного и невразумительного словосочетания, нежели "современный мир". Очередной продукт наивного реализма, испокон века оседающего досадным предрассудком не только в обыденном, но и quasi-научном сознании. Раз так, то не мир со-временен человеку, а человек со-временен миру, чего утверждать определенно нельзя, ибо каждому из нас должно быть наверняка известно, что мир не мог существовать сам по себе до нас и также навряд ли будет сам по себе существовать и после нас. Отсюда уясняется глубокая правда тех слов, что некогда обронил великий и ужасный Евгений Головин: "Там, где мы, там центр ада". Таким образом, все то, что на эмпирическом уровне, в пространстве и времени, происходило, происходит и будет происходить с миром, уже происходит на трансцендентальном уровне, вне времени и пространства, во мне и со мной, здесь и сейчас. Стало быть, "современный мир" - это все тот же "сон разума, что рождает чудовищ", не более того. Пробуждение же разума кроется в осознании, как нечто непреложного, той правды, что без человека нет и мира вокруг, хотя человек вполне-таки способен воззриться на себя самого безотносительно внешнего мира и даже своей причастности к нему. "Мир есть мое представление" (Шопенгауэр).

 

8. Не покупайтесь на то, когда некто говорит, что, сожалея, любит Вас. На самом деле сожаление обязательно сопряжено с укоризной в Ваш адрес, дабы привить Вам чувство вины и через это обладать Вами. Отсюда и знаменитое: "От любви до ненависти – один шаг". Но если сожаление тесно смыкается с нуждою и потребностью, то в любящем таковых нет, ибо, безусловно обладая собой, любящий уже обладает целым миром. Только любовь, пребывая в вечности и вечно, не имеет ни начала, ни конца.

 

9. Что есть вечность? Нет, не бесконечная длительность, ибо таковая – contradictio in adjecto (противоречие в утверждении). Это безусловное настоящее, которое, ввиду своей безусловности, взято безотносительно того, что было прежде и будет затем. Стало быть, вечность, равно как и Бога (что, по сути, одно и то же), надлежит искать не вовне, "за облачком", но в нас самих, в наиболее сокровенных глубинах нашего существа. Об этом очень хорошо сказано изумительным Майстером Экхартом: "То мгновение, в которое Бог создал первого человека, и то мгновение, в которое исчезнет последний человек, и то мгновение, в которое я сейчас говорю, едины в Боге".

 

10. Радость – это неизбежность страдания, опосредованная повседневностью боли.

 

11. Правда состоит в том, чтобы каждому воздать свое, но не сообразно заслугам, ибо в заслугах, как верно заметил еще бл. Августин, нет никакого оправдания, но сообразно достоинству того или иного человека.

 

12. Мало кого из людей может утешить мысль о том, что их существование беспричинно и случайно. Оно и понятно, ибо только с допущением этой мысли начинается ужас.

 

13. Человек – единственное во всем мире существо, которое, осознавая свою конечность, озадачивает себя смыслом своего существования.

 

14. Лучше болезненная гениальность, нежели здоровая посредственность.

 

15. Принцип "на все воля Божья" ни в коем случае не следует принимать как санкцию на ничегонеделание. Будучи глубоко воспринятым со стороны человека, он способен освободить от иллюзии ответственности, научив принятию невзгод и горестей житейских не только как данности, но и как спасительного средства к нашему преображению.

 

16. Жизнь – это не прогулка по тропинке, устланной лепестками роз, но шествие по канату, сплетенному из терний, который натянут над пропастью. Вопреки расхожему мнению, своему другу, если таковой все же имеется, лучше пожелать величайшей боли, потому что лишь в терниях заключен корень спасения. Недруга же своего нужно предоставить убогому прозябанию в комфорте, чтобы он так и не смог воспарить над бездной, высоко оправив крылья.

 

17.  Жить вопреки – в этом состоит наивысшее проявление мужества.

 

18. Полюбить свое одиночество – значит приступить к исполнению закона сохранения личности.

 

19. В этом мире все кругом друг другу чем-то обязаны, и никто ни в чем не виноват.

 

20. Великий Кант, озадачив себя "критикой чистого разума", вовсе не упразднил метафизику, а лишь освободил для нее простор, развенчав старые, как мир, доводы рационального мышления, ибо там, где речь заходит о метафизике, разум заканчивается и начинается безумие.

 

21. Одиночество вовсе не ситуативно и не условно, но онтологично и трансцендентально. Стало быть, лишь тот из людей может быть самим собой, кто научится тому, чтобы мужественно и вопреки позывам отчаяния управляться со своим одиночеством.

 

22. Философия по определению есть искусство умирания, приуготовления себя ко встрече с часом смертным в полнейшем отрешении от житейских треволнений, высвобождающем в равной мере, как от неумного желания жить во что бы то ни стало, так и от желания умереть за неимением в себе сил и далее влачить беспутное существование, которое рано или поздно в случае каждого из нас заканчивается снятием с доски. Поэтому философ есть не иначе как рефлектирующий мертвец, мысль которого обретает силу постольку, поскольку поставлена спиною к жизни и обращена лицом к смерти. В противном случае, всякого рода суждение, неминуемо обрастая филистерской убогостью, пошлостью и скудостью, лишается каких бы то ни было оснований к тому, чтоб претендовать на философичность, и заканчивается вполне-таки обыденной софистикой. У Бердяева есть емкая и глубокомысленная по своему существу фраза, которая, однако же, оборачивается довольно зловещей стороной для тех, кто в способе суждения жадно цепляется за то, что по наитию извне зовет "жизнью": "Философский текст должен быть не о чем-то, а чем-то". "О чем-то" - это всегда о "жизни", чисто философский текст же всегда убивает "жизнь".

 

23. Гениальность потому сродни безумию, что безумец обязательно мыслит вне зависимости от принципа достаточного основания, согласно которому на все есть своя причина. То же самое касается и гения.

 

24. Творчество есть материализация воли к могуществу. Акт творчества есть как бы магическое заклинание иного, чем этот мир, бескомпромиссного и жестокого разрыва с уродливой пошлостью, скукой и пустотой обыденной жизни. Когда Фрейд, с позиций своего убогого материализма, объяснял творческий акт профилактикой неврозов, то тем самым он высказал лишь половину правды. Художник и вправду есть существо невротического, истерического склада натуры, но невроз и истерия художника имеют метафизическую подкладку. Её следует искать в импульсе, побуждающем художника к творчеству. Импульс же этот скрыт в ужасе жизни и тоски по большему, нежели просто жизнь, скрыт в настороженном подозрении о том, что, грубо говоря, что-то вокруг обстоит далеко не так, как должно. Наивно объяснять удивление художника одним только обостренным чувством прекрасного, ибо удивляться можно также чудовищному. Чудовищное ничуть не меньше заключает в себе странность, нежели прекрасное, оно есть даже изнанка того, чему глаз, со свойственной ему привычностью, внимает как прекрасному. Творчество Майринка и Лавкрафта есть наиболее убедительное тому подтверждение. Импульс, побуждающий художника к творчеству, антиинтеллектуален, а потому акт творчества есть обязательно волюнтаристский акт, акт одухотворения движущего художником импульса, подоплекой которого служит подозрение, беспокойство. Само творчество есть не что иное, как волюнтаризм в действии. Поистине трагична судьба творчества в этом мире, она неразрывно связана с вечностью трагедии. Рано или поздно чистый акт магического заклинания иного, чем этот мир, заканчивается увяданием продуктов творчества в болотных топях жизненного идиотизма. Поэтому творчество ни в коем случае нельзя замыкать пределами одного только искусства и созидания. Бакунин был совершенно прав, когда утверждал, что страсть к разрушению есть творческая страсть. Одухотворенная страсть уже служит взыванию небывшего к бывшему, но прежде ей надлежит разрубить все узлы повседневной инерции, пускай даже ценой разнузданного буйства, прогуливащегося косой по головам. Нередко страсть к разрушению вызвана безысходностью созидания, а потому террорист, забравший вместе со своей жизнью уйму других жизней, причем искусно, должен быть признан гениальным художником. Именно потому судьба творчества трагична, что покуда существует этот мир, будет оставаться и творчество, этот мир отрицающее.

 

25. Любить жизнь – значит, быть благодарным за то, что тебе навязано помимо собственной на то воли. Ни один человек не сможет меня удостоверить, что он искренне влюблен в жизнь. Сплошной самообман, обман себя и других, за которым кроется разве что страх и отчаяние. От невозможности смириться с утратой того, без чего не можешь себя представить. Таково потаенное нутро пресловутого жизнелюбия, не больше не меньше. Ненавидеть жизнь – значит, уделять ей неправомерно много значения, куда больше, нежели она того стоит. Стоическое равнодушие, подобное тому, что Густав Майринк назвал отношением к бесцветной картине, которая не трогает глаз, суть единственно достойное отношение к жизни. Не вселенская скорбь, но героический пессимизм – вот спасательный круг. Раз уж жизнь тебе и дана, то дана на что-то, зачем-то. Слишком очевидно, что не в дар, ибо грош цена дару, который постоянно висит на волоске и рано или поздно будет изъят. Но и не в наказание, ибо наказуемый обязательно должен знать вину, за которую он своё наказание отбывает. Логика искупления лично для меня омерзительна не менее, нежели логика довольства жизнью. Героический пессимизм или трагический оптимизм, кому как угодно, смотрит на жизнь, как на арену испытания собственной мощи, если хотите, проверки себя на вшивость. Взгляните на жизнь, как на площадку эксперимента над самим собой, и в таком случае ваше отношение к себе и миру радикально переменится в сторону изобилующей изнутри надежды. Надежды, которая ежедневно голосит в сердце следующими словами: когда-нибудь все это кончится. Не мною сказано, что жизнь есть искусство умирания. А смерть надлежит принять достойно. Прежде того следует вступить с ней в брак, обратить её в неразлучную с тобою спутницу. Испытать себя на предмет готовности встречи с нею лицом к лицу, а затем, по истечении срока, наконец встретить её с радостной улыбкой на устах, без тени сожаления о минувшем и упущении нажитого, как суженую тебе невесту.

 

26. Там, где слово бессильно, во всю полноту прав вступает ее величество музыка.

 

27. Мне очень близко орфическое представление о предсуществовании душ, некогда позаимствованное Оригеном. Оно многое объясняет, вскрывает истоки моего нахождения в сердце бесконечно чуждого мне мира дольнего, уходящие в занебесную высь мира горнего. Но в нем также есть неизбывное противоречие двойственного толка. С одной стороны, если объяснять факт моего происхождения ниспадением души в темницу тела, то это означает, что на моем существовании уже по определению лежит печать вины, мне самому неведомой, за которую я лишь сношу "здесь и теперь" непосильное воздаяние, причем невесть за что. С другой стороны, относить предсуществование к душе было бы очевидной нелепостью, грозящей перерасти в спиритизм, с неизбежностью перетекающий в откровенно предрассудочную область домыслов и суеверий. То же самое можно сказать и об экзистенциале "заброшенности-в-мир", с очевидностью идущем наперекор утверждению того же Сартра, что "мы обречены на свободу". Неисповедимость первоисточника моего существования с точки зрения логической, в фокусе каузальности, т.е. причинно-следственного порядка вещей, вынужденно отсылает к представлению о моем вневременном выборе в пользу того, чтобы быть. Как ни странно, но именно таковой ключевой посыл в качестве вывода можно извлечь из экзистенциальной диалектики Сартра. Это напрямую перекликается с учением преп. Максима Исповедника о предсуществовании в Боге ипостасных (личностных) замыслов, божественных идей-волений, которое лично я для себя нахожу все объясняющим и восполняющим пробелы, имеющиеся в учении Оригена. Наивная и простодушная религиозная душа ужасается тому, что ее существование исходит из бездонных глубин, уходящих в пучину ничто, за пределами которой разверзается неисповедимая бездонность тайны Божества, излучающей неизреченный и непознаваемый свет. Но я всегда, сознательно то или бессознательно, искал спасения в (ничто)жестве своего бытия, до жути роптал и восставал супротив того, чтобы быть вызванным к существованию по приказу своенравного и своевольного Господина, не пожелавшего сосчитаться с моим мнением на сей счет. Поэтому орфическое представление о жизни, как плоде ниспадения сверху вниз по шкале онтологической иерархии во внешние сумерки, мне видится куда более состоятельным, нежели то же стоическое представление о жизни как поручении и обязательстве. На сей счет можно, конечно же, возразить, что, дескать, мое вневременное предсуществование, пускай даже и как предвечного замысла обо мне, не отменяет того факта, что по отношению к Неведомому я предстаю лишь безвольной креатурой, предназначенной к повиновению и послушанию. Однако утверждать таковое – значит, ничего не смыслить в учении о соработничестве свободы и благодати, когда благодать оказывается не извне действующей относительно меня, принципиально чуждой мне силой, но действующим изнутри просветлением моей свободы. Свободы, которую только и могу назвать единственным моим и не подлежащим изъятию от меня достоянием. "Ничто — вот на чём я построил своё дело" (М. Штирнер).

 

28. Каждому из нас слишком уютно в своём собственном аду.

 

29. Святость выше добродетели. Плод добродетели, произросший от древа, со святостью ничего общего не имеющего, во сто крат более мерзок, нежели самый разнузданный порок. Именно через низость крайнего падения пролегает путь к высокогорью совершенства.

 

30. Юмор – это только обезболивающее. Спасительна лишь ирония.