Онтологические прогулки

 

 

 

 

            Национализм всегда был религией. Он мог быть политической практикой, теоретической идеей, художественным мировоззрением, индивидуальным убеждением, но все эти проявления национализма являются лишь частностями относительно его религиозного основания. В основе национализма находится идея нации как высшего начала общественной жизни. И эта идея обладает статусом священного.

            Священное – центр любой религии. Религии классического типа в центр своей картины мира помещают Бога. Или иерархию богов. Бог – сакрален. На основе такого, сакрального центра и вокруг него формируются все остальные представления о мире.

            Но классическая религиозность никогда не существовала в одиночестве. На всём протяжении истории вера в Бога сочеталась с серией других верований. Древнегреческий полис, империя или государство, род и семья, народ, демократия, прогресс… Все эти явления и идеи общественной жизни регулярно обретали сакральный характер, превращаясь в эпицентры формирования религиозности некласического типа.

            Как было отмечено Н.А. Бердяевым, вера в прогресс превратилась в подлинную, настоящую религию каждого просвещённого европейца. Если следовать периодизации А.Дж. Тойнби, то с семидесятых годов позапрошлого века такой же религией становится национализм.

            Новое Время как тип культуры склонно порождать различные религиозные верования. Возможно, главная причина такой творческой продуктивности - в «бунте против отца»: на протяжении всей своей истории эта эпоха оппонировала своему предшественнику – Средневековью. В рамках скрытого конфликта со средневековой церковной культурой Новое время стремилось создать собственный, альтернативный образ сакрального, свою религию, свою церковь. В значительной степени Новое Время повторило судьбу классической античности, пытавшейся создать собственное целостное мировоззрение на руинах архаического мифа. И в том, и в другом случае вместо универсальной религиозной модели было создано множество локальных, каждая из которых претендовала на монопольное право формировать основы индивидуального мировоззрения.

            Но особенность любой локальной мировоззренческой модели – в наличии границ её распространения. Эти границы проявляются, прежде всего, в сферах социального пространства и времени. Ни одна из новоевропейских светских религий никогда не добивалась признания со стороны всего общества. Сферу их распространения ограничивали социальные, экономические, интеллектуальные, региональные и прочие факторы. Эпицентром такой религии всегда была одна или несколько социальных групп, стремящихся навязать свои верования остальной части общества.

            Но не менее важно, что и в индивидуальном сознании различные религиозные установки дополняли друг друга, а, порой, и конкурировали между собой. Так, например, в викторианскую эпоху культ нации мог вполне успешно сочетаться с христианскими ценностями, расистскими теориями, апологией интеллектуального и социального элитаризма, идеей Империи.

            После Нового времени, в ситуации культурной эклектики и исчезновения единого культурного стиля, многообразие картин мира стремительно увеличивается. Для футбольного болельщика, выкрикивающего во время матча националистические лозунги, футбол не менее сакрален, чем лозунги национализма. Вокруг футбола как события выстраиваются комплексы ритуалов, формируются коммуникативные пространства, и оценки всех происходящих событий встраиваются в расписание футбольного календаря (*1).

            В этом контексте национализм никогда не сможет стать единой, универсальной политической теорией. Сосуществование культа нации с другими верованиями в рамках индивидуального сознания делает национализм структурно открытым смысловым пространством: подавляющее большинство современных идей могут сочетаться с национализмом и, тем самым, придавать ему особую окраску и смысл. Какого-то единого для всех национализма нет, и никогда не было. В истории сосуществовало множество различных национализмов. И суть значительного количества дискуссий по поводу того, что такое национализм, в действительности является решением вопроса о том, какой именно национализм является правильным, каноничным.

            Безусловно, подобные дискуссии имеют непосредственное значение для их участников, повышают их личную самооценку и символический капитал. Но исключительно индивидуальными целями такие дискуссии не ограничиваются. Вопрос о правильном и неправильном связан, в данном случае, с осознанием необходимости упорядочить основные элементы вероучения. Наличие догматов – важнейшее условие формирования единой церкви, даже если эта церковь светская. Ничего подобного, по крайней мере, в России, национализм не имеет: не сформировано единого мировоззрения, единой политической программы, единой организации. Ситуация русского национализма в символической перспективе отчасти аналогична ситуации раннего, дособорного христианства: множество различных, часто конкурирующих друг с другом групп, широкий спектр идей, большое количество пророков. Впрочем, есть и отличие: в истории русского национализма не было текстов, которые могли бы претендовать на статус «священных книг», да и апостолов, т.е. мыслителей, чьё наследие могло бы претендовать на статус классического, тоже не было. 

 

 

 *       *      *

 

            В теоретических дискуссиях на тему национализма принципиально неясным остаётся основание этих дискуссий – смысл понятия «нация». Этническая и политическая интерпретации этого термина борются друг с другом; соответственно, остаются открытыми вопросы о формировании нации, о том, кто в неё входит, об институтах, обеспечивающих существование и функционирование нации и т.п. Любая из существующих концепций нации не достигает уровня универсальной (общей) теории, являясь ещё одним локальным образованием – комплексом идей, отстаиваемых ограниченной группой сторонников.

            Ситуация, в которую попал академический национализм, отчасти сходна с первичной ситуацией христианской теологии, в рамках которой сосуществовали самые разные представления о Боге.

            Теология, отталкиваясь от факта наличия противоречивых свидетельств о Боге, решила эту проблему на методологическом уровне. Теологией был поставлен вопрос о принципиальной возможности познаваемости Бога. Ответ на этот вопрос был отрицательным. Даже компромиссная версия теологии – катафатическая теология – признаёт, что мы, опираясь на возможности естественного разума, в состоянии понять лишь отдельные проявления (атрибуты) Божественного, но Его сущность постигается нами исключительно посредством душевного усилия – либо верой, либо волей. Такое признание означало, что образ Бога не может быть сведён к понятию, обладающему безусловной полнотой и совершенством.

            В рамках академического дискурса вопрос о принципиальной возможности создания чёткого, универсального определения нации так и не был поставлен. Де-факто теоретическая мысль, характеризуя нацию, наделяя её множеством определений, по сути, не знает: имеет ли она дело с понятием или с каким-то другим семантическим видом речи.

            Любая теоретическая дисциплина стремится к прояснению вопроса об онтологических основаниях своего содержания. В случае с академическим национализмом наблюдается уклонение от онтологической проблематики. Ситуация выглядит тем более странной, что многие участники академических штудий на тему нации и национализма регулярно подчёркивают научный характер своих исследований, а обвинение в отсутствии научного подхода стало распространённым способом дискредитации позиции оппонентов.

 

 

    *       *      *

 

            Социальные теоретические дисциплины традиционно испытывают проблемы с универсальными определениями. Ситуация, в рамках которой одно понятие имеет разные определения, для тех же историков, например, скорее является нормальной, нежели аномальной. Если исходить из предположения, что каждая наука стремится создать единую картину мира, все элементы которой обладают чёткостью и смысловой однозначностью, то картины мира социальных наук изначально допускают множественность пониманий одного и того же явления. По сути, такие картины мира являются шизоидными, если понимать под термином «шизоидность» формально-логическую структуру, не связанную напрямую с соответствующим типом личности (*2). Шизоидность в данном случае – это дробление единого образа мира на различные, отрицающие друг друга смысловые элементы, обладающие относительно равной степенью ценности и обоснованности. Подобная «двойственность» присуща каждой социальной теоретической дисциплине. С точки зрения наук о природе данная ситуация является скандальной, и служит одним из оснований для возникновения серьёзных сомнений по поводу научности социальных дисциплин и их теорий.

Тем не менее, ряду социальных феноменов могут быть даны определения, устраивающие большинство специалистов данной области. Общество, политика, экономика, государство, традиция, монархия, республика – эти и ряд других социальных феноменов могут быть определены более-менее однозначно. Представители социальных дисциплин могут спорить о смысловых нюансах, входящих в качестве элементов определения в такие универсальные понятия, но согласие по поводу общего смысла универсалий достижимо. К термину «нация» данная ситуация не относится. Его смысл присутствует внутри академического дискурса как серия конкурирующих друг с другом частных определений.

 

            В основе формирования понятий, свойственных социальным дискурсам, находится процесс объективации явлений. Важнейшим условием объективации является очевидность явления.

            Очевидность изначально не является исключительно логической, или исключительно эмпирической. Традиционная классификация гносеологических методов к ней не относится. На феноменальном уровне очевидное воспринимается одновременно как обладающее смыслом и обладающее эмпирическими (чувственными) содержаниями. Оно целостно. Немецкий романтизм для непосредственной фиксации очевидного часто использовал термин «интуиция»: очевидное воспринимается интуитивно, а все логические операции, с ним связанные, имеют характер post factum, используются для последующей, опосредованной конкретизации явления и интеграции его в существующую структуру представлений.

              Строго говоря, для сферы очевидного изначально не важно, каким образом происходит его фиксация. Это относится как к простым явлениям, так и к явлениям сложным. Понимание того, что на улице мне на встречу идёт пожилой человек, не требует специальной логической работы. Но точно так же происходит фиксация существования сложных социальных объектов. Для того чтобы понять, что государство существует, нет необходимости в теоретических обоснованиях факта этого существования и следованию «правилам метода». Безусловно, первичное понимание того, что такое государство, будет неполным. Но сам факт существования государства, тем не менее, на интуитивном восприятия зафиксирован будет. И это обстоятельство заставит субъекта относиться к этому явлению серьёзно. Истина – это то, к чему мы относимся серьёзно. И государство – именно вследствие серьёзности отношения к нему – воспринимается как элемент действительного, истинного порядка, как объективная часть социального пространства.

            Одна из особенностей социального теоретического дискурса именно в том, что в отличие от дискурсивных пространств наук о природе, он укоренён в сфере очевидности, связан с нею. Социальная теория является продуктом объективации первичных интуиций. Она отталкивается от того, «что действительно есть», и придаёт такой действительности чёткую, концептуальную форму. То, что изначально осознавалось целостно, но, в то же время, не вполне чётко, благодаря концептуализации обретает логическую структуру, превращается в понятие.

            Отношения между содержанием первичного восприятия и концептом в гносеологии традиционно описываются при помощи метафоры «отражения». Как и каждая метафора, в «отражении» присутствуют элементы фальсификации реального процесса, но онтологические приоритеты данная метафора выстраивает предельно чётко: любой концепт вторичен относительно интуитивной данности объекта. Социальный дискурс всегда двигается за реальностью, зависим от неё; и если этот дискурс стремится к чёткости, он вынужден ограничивать себя границами реальности, не должен выходить за её смысловые пределы.

 

            Различия между онтологическими основаниями естественнонаучного и социального типов знания являются очевидными.

            Естественнонаучные теории интегрированы в математические смысловые структуры; математическое является для них не менее важным онтологическим элементом, чем свойства реальных объектов. Более того, реальность (объективность) физического объекта удостоверяется именно математически. С переходом физики к исследованию микромира приоритет собственно математических принципов понимания над всякого рода «объективными свойствами вещей» выглядит очевидным. В современном физическом объекте, обладающим статусом объективно существующего, нет ничего, что не поддавалось бы исчислению. Только то, что может быть выражено посредством числовых соотношений, и является действительно существующим. Физический объект, по сути, есть овеществлённый математический объект. Помимо математических характеристик в этом объекте нет ничего. Числа и только числа обладают подлинной реальностью.

            Безусловно, далеко не все естественные науки обладают столь высокой степенью математизации своих теорий, как физика. Но именно поэтому она и является парадигмальной, образцовой наукой Нового Времени. Её методология на протяжении столетий формирует тот горизонт, в соответствии с которым происходит становление других естественнонаучных дисциплин. И эта же методология определяет – посредством соотношения с собой – уровень развития таких дисциплин. Этот уровень развития связан, в первую очередь, не с глубиной погружения в объект исследования и не с общим объёмом информации, имеющимся в распоряжении той или иной науки, а именно со степенью математизации исследовательского аппарата. Числа, а не феномены как таковые, являются подлинным основанием данного типа знания. Соответственно, и всякого рода доказательства и опровержения как элементы научной деятельности, также производны от норм, имманентных математическим структурам.

            Методологическая ситуация социальных наук принципиально иная. Содержание социальных объектов не исчерпывается математическими и статистическими характеристиками. Это наглядно продемонстрировали попытки свести социальное знание к сериям чисел, предпринятые в своё время в психологии и социологии. Результатом таких попыток стала качественная деградация объекта исследования, утрата им своих важнейших, сущностных характеристик. Объекты социальных наук не только не вписываются в границы математической рациональности; на сущностном уровне они отрицают эти границы. Сам факт существования социальных явлений декларирует: математика обладает не только методологическими границами, указывающими на пределы её инструментального применения, но и границами онтологическими. Социальный объект преодолевает границы математического знания, выходит за пределы власти чисел.

            При желании всегда можно свести личность – основу социального мира – к серии статистических показателей, но какие из представлений, возникших в результате подобных действий, будут соответствовать реальной личности? В лучшем случае психолог, оснащённый статистическими методиками, получит некий аналог кубистского портрета: изображение, скомбинированное из различных геометрических фигур. Но портреты подобного типа никогда не тождественны реальному образу изображённого на них человека. В лучшем случае они способны продемонстрировать отдалённое, приблизительное сходство, но и оно, как правило, обнаруживается лишь при благосклонной реакции зрителя на данный тип живописи. Личность обладает изначальным, органичным единством, не сводимым к механическому сочетанию элементов. Строго говоря, в личности нет элементов, которые могли бы претендовать на какое-либо автономное существование. В этом контексте выход за пределы математического типа знания является выходом за пределы схематизации. Личность всегда больше, чем схема.

            Основой рациональности социальных наук является редукция представления к эмпирическому, непосредственно данному содержанию. Эта редукция может быть прямой, как в случае социологии и психологии, или опосредованной, как в случае исторического исследования. Опосредованная редукция предполагает, что историк понимает прошлое по аналогии с настоящим, наделяя действия людей прошлого теми мотивами, которые ему понятны исходя из его личного, повседневного опыта или, шире, опыта восприятия настоящего (*3). Основа онтологии социального дискурса – связь с повседневным и самоочевидным. Изначально социальный дискурс является конкретизацией и концептуализацией опыта повседневного.

 

            Повседневное открывается как непосредственно данное. Именно благодаря такому способу открытия, повседневное обладает непосредственной очевидностью. Соответственно, с такой непосредственной очевидностью должны быть связаны все концепты социального знания. Безусловно, эта связь не является прямой, она опосредована: экономический класс как концепт персонифицируется в образе конкретного представителя этого класса, или связывается с определённой моделью поведения, которая обладает наглядностью. Идея народа также может быть опосредованно персонифицирована в конкретных образах и людях. Содержания концепта и персонифицирующего этот концепт образа не совпадают, но сама связь между ними существует изначально. Мне, например, не нужно доказывать каким-либо внеэмпирическим способом факт существования русского народа. Этот факт – у меня «перед глазами», он очевиден непосредственно. Безусловно, для того, чтобы «русский народ» как понятие (идея) обрёл всю полноту своего смыслового содержания, я должен выйти за пределы эмпирической (феноменальной) данности, дополнить феноменальные представления рациональными (концептуальными) элементами, но связь между феноменальным и концептуальным в результате такой концептуализации не будет разорвана. Именно на феноменальном (повседневном) уровне существования я знаю, что русский народ существует. При отсутствии связи с феноменальным в существование русского народа я мог бы только верить, и в этом контексте русский народ принципиально ничем не отличался бы от хоббитов и эльфов, в существовании которых мы верим при погружении в литературный мир Дж.Р.Р. Толкина.

В связи с этим возникает вопрос: является ли «нация» явлением, принадлежащим к сфере непосредственно очевидного? Ответ: нет, не является. Непосредственно очевидным является не «нация», а народ. Существование народа соотносится с множеством феноменальных «фактов». Существование «нации» на феноменальном уровне в лучшем для неё случае лишь дублирует феноменальные характеристики народа.

Если мы, хотя бы на мгновение, предположим, что русской нации не существует, что изменится в реальной жизни русского народа? Войдёт ли данное предположение в конфликт с реальностью? В действительности ничего глобального (и не глобального тоже) с жизнью русского народа не произойдёт. Его жизненная реальность подобных утверждений просто не заметит. И в данном случае дело не в русском народе как таковом. Поляки, например, достаточно давно отказались от осознания себя в качестве «нации». Помешал ли этот отказ реальной жизни польского народа? Нет. Безусловно, как и у любого другого народа, в жизни поляков присутствуют свои, специфические проблемы, но они не связаны со сферой терминологии.

Ничего не изменится и при альтернативном предположении. Высказывание о том, что русский народ состоялся как нация, опять-таки не повлечёт за собой каких-либо изменений в реальной жизни русского народа. И принцип соответствия высказывания реальности не пострадает. Русский народ как таковой не заметит ни наличия «русской нации», ни её «отсутствия». А вот если мы допустим предположение, что русского народа не существует, то подобное утверждение сразу же войдёт в конфликт с действительным положением дел. Непосредственно данное выступит в качестве базового критерия для определения такого высказывания на предмет его истинности: русский народ существует, следовательно, любое отрицание его существования ложно и, соответственно, на онтологическом уровне – бессмысленно.

 

            Представления о том, что русский народ является «нацией», или не является ею, отчасти сходны с православной идеей о богоизбранности русского народа: и то, и другое – предмет веры. Но, тем не менее, идея о богоизбранности русского народа имеет связь с реальностью. Эта связь проявляется в том, что концепт богоизбранности влияет на формирование модели отношений русских с другими народами, участвовал и продолжает участвовать в формировании основ психологии и самопонимания русского народа. Соответственно, идея богоизбранности оказывается инструментом изменения жизни народа (и сохранения отдельных, традиционных форм народной жизни). В этом качестве данная идея укоренена в самой жизни, обладает онтологическим содержанием. Она наполнена реальным, действительным содержанием.

            Идея русской нации никого и ни к чему не обязывает. В её распоряжении нет каких-либо инструментальных возможностей; соответственно, она не обладает и онтологическим значением. Это – онтологическая фикция.

 Значение данной идеи, в основе своей, ограничивается интеллектуально-корпоративной сферой. С одной стороны, тезис о приоритете интересов нации над всеми прочими интересами в качестве символического высказывания способен консолидировать сообщество, состоящее из людей, разделяющих данное убеждение; индивидуальное высказывание такого же рода символизирует принадлежность его автора к этому сообществу. Несмотря на все свои изменения, мир продолжает делиться на «своих» и «чужих», и декларативные высказывания позволяют такому делению проявляться отчётливо.

            Но предположим, что кто-то из представителей данного сообщества выступает с альтернативным тезисом: русской нации не существует. Тем более, что в данном случае нет необходимости в предположениях: такие высказывания время от времени звучат. Последствия данного символического действия не заставят себя долго ждать. Автор такого высказывания вступает в конфликт с большинством сообщества. С одной стороны, для него возникает реальная угроза это сообщество покинуть, но, в то же время, сам факт конфликта повышает его символический капитал внутри среды и индивидуализирует его фигуру в общественном сознании. Последнее может способствовать получению ряда символических и социальных бонусов.

            И в том, и в другом случае идея нации выполняет, как было отмечено выше, функцию социального регулятора. Но действие этой функции ограничивается исключительно границами среды – неким множеством корпораций. И в рамках жизни данные высказывания, принципы и дискуссии имеют значение: благодаря им среда обретает новые смысловые конфигурации. А за пределами этой среды такая функция уже не действует.

            При оценке значения решения вопроса о существовании или не существовании русской нации, и, соответственно, при оценке дискуссий на эту тему, неизбежно звучит тезис о том, что данные идеи оказывают влияние на формирование индивидуального мировоззрения. Тысячи людей, в т.ч. очень молодых, читая статьи и книги по данной теме, присваивают себе их содержание, делают его частью собственной картины мира, что, в дальнейшем, влияет на их поступки и судьбу. Безусловно, это верное наблюдение. Так же, как верным является тезис о том, например, что схоластические дискуссии о семантике общих имён также оказывали влияние на множество индивидуальных мировоззрений. Но это влияние может быть определено как серия побочных эффектов. А подобными эффектами потенциально обладает любое высказывание (*4).

           

 

*       *      *

 

            Проблематичность понятия нации непосредственно связана с семантическими источниками и обстоятельствами его возникновения.

При том, что само слово «нация» имеет средневековое происхождение (в частности, оно обозначало землячества в средневековых университетах), в современный академический дискурс оно пришло из политических манифестов эпохи Нового Времени. Для XIX века «нация» была частью идейного наследия Великой Французской революции. Европейский национализм XIX века в целом может считаться одним из её наследников.

Революция говорит на языке возвышенного. Её декларации и манифесты наполнены пафосом сакрального момента, в который происходит самоопределения народа. Священное событие истории требует соответствующей семантики. Менее всего речь революции напоминает язык теоретических трактатов. Революция воодушевляет, а не объясняет. По сути, ей и нечего объяснять: старый мир уже перестал существовать, а новый только ещё создаётся. Революция и есть та демиургическая сила, которая творит реальность.

Основы понимания реальности всегда глубинно мифологичны. В онтологической перспективе революция говорит на языке мифа; в контексте филологических классификаций язык революции – это язык поэтики. Революция стремится поэтизировать всё, к чему прикасается. Речь в данном случае идёт не о сиюминутных распоряжениях революционной власти, хотя и язык революционных декретов испытывает влияние со стороны поэтического – если не в сфере образности, то хотя бы в сфере ритмики (*5), а о глубинном самопонимании. Революция поэтична прежде всего, когда осмысливает собственную цель, дорастающую в её самосознании до уровня миссии; поэтична, когда очерчивает контуры того мира, который она должна создать; поэтична, когда говорит о революционной личности – новом человеке, создающим новый мир.

Поэтическая образность, свойственная языку революции, соприкасаясь с социальной реальностью, превращается в серию метафор. Метафора – на структурном уровне – есть следствие дискурсивного переноса: поэтический образ, перемещающийся из сферы поэтической речи в иной тип дискурса, неизбежно превращается в метафору. К числу таких поэтических метафор относится и «нация» в своём первичном, революционном звучании. Данное обстоятельство и порождает основные сложности с переводом нации из сферы образной речи в структуру теоретического дискурса.

 

Язык теорий – это язык понятий, подчиняющийся формально-логическим принципам построения высказывания. Этот язык изначально рационалистичен, т. е. не эмоционален. Он требует от того, кому адресовано теоретическое высказывание, исключительно понимания, а не сопереживания. Этот язык основан на принципах чёткости смысла, заданной определением, и смысловой устойчивости: смысл понятия не зависит от внешних ему обстоятельств и не меняется в зависимости от них. Определение треугольника не меняется под влиянием смены контекстов, при которых мы этим термином пользуемся. Образ, наоборот, требует от нас эмоциональной реакции и его смысл контекстуален; при том, что смысловое ядро образа мы понимаем интуитивно и независимо от контекста, ясность образу придают именно те самые внешние обстоятельства, при которых он звучит. И так как, эти обстоятельства никогда в точности не воспроизводятся, смысл образа также склонен меняться. Каждый раз, когда мы используем образ, он звучит по-новому, не вполне так, как звучал до этого.

Образный и понятийный типы речи формируют два сущностно противоположных представления о мире. Поэтическая (образная) речь создаёт мир, в котором каждый момент жизни уникален, в таком мире никогда и ничто не повторяется; понятийное мышление, наоборот, превращает мир в циклическое воспроизведение типичного и серийного.

Превращение образного в понятийное всегда предполагает осуществление насилия над речью, деформацию и утрату изначальных смыслов. «Нация» как понятия является своеобразной «охлаждённой метафорой»: продуктом междискурсивного переноса, в результате которого теряются существенные смысловые коннотации. Следствием этого обстоятельства и становятся те многочисленные затруднения, которые возникают при попытках дать понятию «нация» универсальное, всеобъемлющее определение. «Нация» ускользает от этих попыток, привнося в социальный теоретический дискурс элементы многовариантности, противоречивости, неполноты содержания, и, в итоге, наделяя этот дискурс шизоидной структурой.

Поэтическое изначально является более сложной структурой, чем понятийное. Как подсказывает структурология, когда простая структура (система) начинает взаимодействовать со структурой более сложной, результатом такого взаимодействия становится не усложнение (совершенствование) более простой структуры, а её разрушение.

Демонстрацией данного принципа может служить история условного племени мумба-юмба, однажды встретившегося с белыми колонизаторами. После такого контакта судьба мумбу-юмбу оказывается предрешённой. Судьба теоретического языка, заимствующего поэтические образы и интегрирующего их – в «охлаждённом виде» - в собственные построения аналогична. Поэтическое привносит с собой «вирус противоречия», благодаря которому обессмысливаются не только отдельные высказывания, но и целые теории и разделы знания.       

 

*       *      *

 

            Проблематичность присутствия поэтических элементов в теоретическом дискурсе производна от того обстоятельства, что онтология поэтического как такового никогда не ограничивается исключительно сферой внешней объектности. Поэтическое изначально укоренено в двух основаниях – в сфере объективного, внешнего и в сфере субъективного, личностного.

            Субъективное раскрывается в поэтическом и, соответственно, в метафоре (*6), как игра воображения. Субъективный мир раскрывается на фоне мира объектов как чистая иллюзорность, как сфера, чьё существование в полной мере зависит от деятельности воображения. Сама личность как таковая есть чистая имагинация (*7). Даже структурный центр личности – Ego – не укоренён в сфере внешних объектов, т.е. является имагинативным элементом. Существование Ego и личности в целом очевидно для их обладателей, но только лишь вследствие того, что исходная точка наблюдения также пребывает в имагинативной сфере. Для внешнего мира факт наличия у нас сознания и самосознания отнюдь не является самоочевидным фактом. С позиций такого мира единственная очевидность, которой мы обладаем, - это наша телесность.

            Но наше имагинативное восприятие может быть связано с непосредственным, феноменальным опытом, и в этом случае воображение будет зависеть от принципа реальности и подчиняться ему, а может преодолевать границы феноменального опыта, привнося в наши представления о мире смыслы, этому опыту не соответствующие. Примером первого случая могут служить представления о народе; идея народа укоренена в окружающем мире, является продуктом рационализации данных феноменального опыта. Примером второго случая является идея нации, которая не вписывается в феноменальный опыт. В «нации», помимо данных феноменального опыта, должны присутствовать и элементы творческой игры – нечто, что субъект не находит в мире как таковом, а привносит из собственного сознания. Говоря иными словами, «нация» является в значительной степени изобретением нашей фантазии. В её содержании есть элементы, не имеющие аналогов в объективной реальности, нечто такое, что не только не соответствует реальности, но и противостоит ей.

            «Нация» невольно указывает на фундаментальную, антропологическую интенцию имагинативной деятельности. Суть этой интенции в том, что воображение является отрицанием тотальной власти внешних вещей над человеком. Игра воображения стремится к преодолению этой власти, к созданию такого образа мира, который не совпадает с конфигурацией объективно существующих вещей. В таком образе мира присутствуют содержания, которые с позиций внешней по отношению к сознанию объектности опознаются как ирреальные, т. е. не существующие.

            Это стремление к преодолению власти объектности изначально присутствует в мифе. В дальнейшем оно обнаруживается и в сфере поэзии. Поэтическое – внешне парадоксальным образом – творит мир из пустоты. Оно создаёт то, чего в объективном мире нет. Эта особенность поэтического вполне вписывается в античный миф о Мидасе. Всё, к чему прикасается поэтическое, трансформируется под влиянием воображения и, вследствие этого, приобретает неестественную и – с точки зрения феноменального мира – ущербную форму существования: отдельные аспекты этого существования начинают вбирать в себя элементы пустоты, призрачности, иллюзорности.

            Народ, осознающий себя не просто народом, а именно народом-нацией – в этом контексте – также обретает элементы деформированного существования, если только в общественном сознании не устанавливается знак тождества между двумя элементами «народом» и «нацией». В этом случае из слова «нация» уходят все специфические значения, которые не свойственны народу; смысловое содержание «нации» растворяется в содержании слова «народ», и, благодаря этому «нация» становится простым синонимом слова «народ», и только. Но если мы слышим, что «нация» указывает на пребывание народа в некоем особом состоянии, что «нация» - это «народ» в высшем смысле, то это «особое» и «высшее» сразу же указывают на сферу воображаемого. «Высшее» и «особое» - это то, что никогда не было свойственно естественному течению жизни народа и что навязывается ему извне.

            Именно вследствие таких обстоятельств существование народа может быть верифицировано, пусть и не в соответствии с точными критериями естественнонаучных верификационных процедур, а существование нации не может. Не может получить объективного подтверждения то, что существует только в фантазии. Говоря по-другому, о существовании народа можно знать, в существование нации можно только верить.

 

 

  *       *      *

 

            Наличие в слове «нация» субъективных элементов неизбежно ставит вопрос о конкретном содержании этих элементов: что именно привносит субъективизм в содержание «нации» как теоретического понятия?

            Универсального ответа нет и он невозможен в принципе. Желание его получить противоречит нормам самой субъективности, способу её действительного существования.

 

            Субъективное изначально индивидуализировано и может существовать только таким образом. Не бывает и не может быть «человека вообще», существуют только конкретные люди со своим особым, уникальным видением мира. С этим индивидуальным взглядом на мир коррелируют требования социальной среды, выступающей в роли коллективного субъекта, а также смысловые особенности, присущие конкретному историческому пространству, в котором индивидуальность формируется и действует. Конкретное понимание любой проблемы является результатом пересечения этих трёх линий. Изменение одной из них сразу же привносит изменение и в содержание индивидуальной картины мира.

            В повседневной реальности это означает, что имагинация в каждом индивидуальном сознании проявляется по-своему, особым образом. Индивидуальность личности предопределяет индивидуальность её фантазмов.

 

  *       *      *

 

            В любом фантазме присутствует проекция желаний её автора, а также свойственные ему тревоги и сомнения. Перевод фантазма в сферу теоретического дискурса является его объективацией, позволяющей таким желаниям быть высказанным, пусть и в скрытой, опосредованной форме, и, в то же время, выполняет сублимативные функции. В этом контексте вся новейшая история дискуссий о сущности феномена нации может быть понята как история коллективной, спонтанной психотерапии, в рамках которой скрытые желания её участников высказываются, получают символическое признание, но, так же, дискредитируются и подавляются.

            Но, в то же время, фантазм – это уклонение от реальности, «бегство в мечту». Объект воображения заслоняет собою действительное положение дел, позволяя воображающему погрузиться в то волшебное царство, центром которого является он сам. Иначе говоря, бегство в фантазм свидетельствует о проблемах саморефлексии. Как нас убеждают психоаналитики, эта черта свойственна, прежде всего, детскому типу восприятия.

            Психоанализ, исследуя риторику национализма, неизбежно обратит внимание на то, что термин «нация» имеет женские символические коннотации и замещает собою «народ», имеющий ярко выраженные мужские коннотации. 

Национализм так же часто противостоит государству, ещё одному мужскому символу. При этом женское, в рамках такой риторики, обретает имагинативные, ирреальные черты. С точки зрения психоанализа такие гендерные акцентуации указывают, в очередной раз, на конфликт с реальностью: отец в психоаналитической символике является персонификацией закона, а закон, в свою очередь, является основой принципа реальности, управляющего жизнью взрослого человека. Предпочтение женского мужскому может быть истолковано как проявление инфантилизма и зацикленности на травмах детства. 

 

            Национализм давно нуждается в социологическом самоанализе, т.е. в исследовании, которое могло бы выявить социально-психологический портрет типичного представителя сообщества.

            Такое исследование должно ориентироваться не на выявление «общих принципов» и «системы ценностей», а обратиться к повседневной жизни как таковой. Среди вопросов, присутствующих в социологической анкете, могут быть, в частности, следующие: семейное положение, количество браков, в которых состоял человек, их длительность, наличие детей и их количество, профессия, длительность работы по профессии, служба в армии, уровень доходов и т.д.

            Безусловно, такое исследование должно быть анонимным. И оно способно оказать влияние не только на формирование общей, социологической картины состояния националистического сообщества, но и на индивидуальное самопонимание отдельных его участников.

            Ведь достаточно странно выглядит ситуация, когда рантье призывает к активной трудовой деятельности, люди не имеющие (по субъективным причинам) детей, сетуют на низкую рождаемость в русских семьях, не женатые утверждают идею семьи как основы традиционного общества, а грезящие о «великом походе на Запад» сделали всё, что бы уклониться от службы в армии. Подобные несоответствия прямо указывают на имагинативный характер декларируемых идей и на личностные особенности их авторов.

            Проблема имеет и чисто практические следствия: готово ли общество видеть у власти людей, которые, например, будут писать предписания для отечественного образования, но, при этом, имея диплом учителя, ни дня не работали в школе, а люди, заботящиеся о нравственном здоровье общества, имеют в собственной биографии два-три развода?

            Русский национализм часто склонен к православной риторике. Но ведь один из важнейших принципов православия сводится к элементарному «начни исправление мира с себя самого». В связи с этим может быть, прежде чем заняться «обустройством России», стоит навести порядок на лестничной площадке собственного дома?

 

  *       *      *

           

            Изначальная смысловая проблематичность «нации» распространяется и на её производные, в частности – на национализм.

            Позиционируя себя в качестве идейно-политического движения, национализм не имеет ни чёткого, универсального определения, ни устойчивых принципов, способных генерировать политические программы. Смысловые очертания национализма не сущностны, а ситуативны. Они зависят от конкретных обстоятельств возникновения национализма и его действий в рамках таких обстоятельств. Корректнее, в связи с этим говорить не о каком-то едином национализме – его не было, нет, и никогда не будет, а о множестве национализмов: комплексе течений, объединённых названием и верой в существование нации или, по крайней мере, верой в то, что национальное должно обладать высшей ценностью.

            В рамках внешне единого идейного течения оказываются сторонники расовой теории и идеи безусловного превосходства какого-то одного народа над всеми остальными, и представители цивилизационного подхода, весь национализм которых сводится к признанию того, что любая цивилизация имеет этническое ядро и условием существования цивилизации является сохранение этого ядра; среди националистов есть представители либерального течения, видящие в государстве основную угрозу для существования национального общества, и государственники, считающие, что государство является системообразующим элементом национальной жизни, и первое, что оно должно сделать, это освободить общество от присутствия в нём выше упомянутых либералов; сторонники национального социализма и апологеты капиталистической модели развития; сторонники национальной экспансии и изоляционисты; христиане и неоязычники; западники и славянофилы… Представители одного и того же движения обращают внимание на глубочайший раскол современного российского общества, на демонтаж социального государства, на необходимость возвращения к социалистическим принципам государственной политики, и призывают к национальному сплочению невзирая на все социальные различия ради (де-факто!) защиты интересов российской олигархии. Для характеристики внутреннего состояния русского национализма весьма показательными являются оценки ситуации на Украине и событий на Донбассе. Реагируя на украинские события, значительная часть националистического сообщества безусловно поддержала действия российского государства, но другая, пусть и меньшая часть, оказалась в Киеве, стремясь обеспечить поддержку новой украинской политической власти. Русский национализм защищает мирное население Донбасса, но ведь количество русских националистов, воюющих по ту сторону исчисляется отнюдь не единицами… Эти примеры демонстрируют, как шизоидность, присутствующая в общей картине мира русского национализма оборачивается шизоидностью его политической практики.

 

Национализм обладает изначальной и непреодолимой аксиологической амбивалентностью: он не плох и не хорош, но его частные, конкретно-исторические проявления могут выполнять положительные задачи или ставить общество на грань катастрофы.

            Актуализация проблем русского народа, численность которого по не самым пессимистичным прогнозам уже к 2030 году будет составлять меньше 50% от общего населения России, что обернётся для страны угрозой исчезновения, защита русского мира и забота о русских землях – территориях, являющихся центрами формирования русской идентичности – это национализм. И не важно, что этот национализм не может выработать чётких представлений о самом себе, главное – чтобы он решал конкретные социальные и политические задачи. И если он хоть как-то поучаствует в их решении, его существование будет исторически оправдано. Но мы знаем и другой вариант национализма. Эта часть националистического сообщества грезит о тотальной зачистке России от всего инородного, попутно зачищая улицы от иностранных студентов, и проповедует фэнтезийные расовые теории, угрожающие целостности Русского государства.

            Подобная двойственность не является исключительно русским, специфическим явлением. Скорее, она отражает ситуацию всех национализмов – европейских, латиноамериканских, африканских и т.д. Это – общая ситуация, производная от того факта, что сама идея нации является всего лишь символом веры, допускающим различные толкования, свободные от необходимости соответствовать реальной жизни общества.

 

            Существующее положение дел предрасполагает к жёсткому размежеванию разных течений внутри националистического сообщества. Но пока сообщество идентифицирует себя именно как националистическое, подобные действия невозможны. Пока национализм будет национализмом, он сохранит в себе всю полноту своей эклектичности. Но стоит отказаться от самой «вывески», и сообщество мгновенно распадётся на независимые друг от друга образования. Судьба национализма – быть внутренне противоречивым и раздробленным. В ином состоянии он пребывать не может.

 

 

 *       *      *

 

            Сосредоточенность академического национализма на решении общетеоретических проблем вталкивает его в пространство фатальной цикличности.

            На каждом новом этапе своего существования, при очередном изменении внешней ситуации представители этого сообщества будут предлагать к рассмотрению новые варианты понимания нации и особенностей нациогенеза, которые будут, строго говоря, ничем не лучше и не хуже предыдущих, но, при этом, будут иметь мало общего с реальностью. Попутно подобное творчество будет сопровождаться признаниями, что в сфере реальной политики роль национализма не велика, что «власть давит национализм» при любой возможности.

            Возможно, выход из этого круга может быть связан с переориентацией национализма на решение конкретных социально-политических задач. Проблемы района, округа, конкретные социальные конфликты и ситуации, положение малообеспеченных социальных групп, нелегальная эмиграция, экологические проблемы. Решение этих проблем не обязательно должно проходить под лозунгом защиты прав русского народа. Главное – чтобы они приносили реальную пользу русскому народу.

            Подобное сосредоточение на конкретном не обязательно должно быть всевременным. Но, прежде чем дорасти до должности директора завода, неплохо поработать, например, токарем, а потом начальником цеха. Для того чтобы решать глобальные экономические проблемы, полезно знать каким образом формируется бюджет отдельного городского района. Предположение, что глобальные проблемы можно решить, плавно переместившись в министерское кресло с домашнего дивана, являются дилетантскими и по-детски наивными. До уровня, позволяющего решать большие проблемы, необходимо дорасти. И темпы этого роста зависят от того, как быстро и успешно человек решает проблемы малые. Парадоксальным образом глава какого-нибудь городского округа, регулярно берущий взятки, но, при этом, каждый год более-менее успешно готовящий свой округ к зиме, для страны, к сожалению, оказывается более полезным, чем человек, никак не затронутый коррупцией, но, при этом, и никак не интегрированный в процессы решения конкретных социальных проблем. 

            Безусловно, активное участие в конкретных событиях своего собственного района или города, выведет «теоретически мыслящую личность» из зоны комфорта, но именно в таком выходе большинство теоретиков нуждается в первую очередь. Меньше теорий, больше практики! Именно этот лозунг и должен стать лозунгом национализма, если, конечно, национализм хочет быть действительно серьёзным фактором русской социальной жизни.\

 

 

 *       *      *

 

            Главные мировоззренческие проблемы национализма решаются за пределами академической сферы и академической среды. Эта среда даже не может договориться между собой по вопросу о том, существует русская нация или нет.

            Ответ на этот вопрос – одновременно, и внетеоретичен, и прагматичен. Вопрос о том, является народ нацией или нет, должен решать сам народ. Иначе говоря, это – вопрос о том, присутствует ли в каком-либо виде этот фантазм в народном мировосприятии или нет.

            И если народ отвечает на этот вопрос утвердительно, то всё, что может сделать академическая среда, это согласиться с данным мнением. Националист, противопоставляющий себя народу, подобен коммунисту, ратующему за укрепление частной собственности: оба в равной степени смешны.

 

Примечания

 

            *1) Известны случаи, когда формирование проукраинской политической позиции среди людей, связанных с отечественной футбольной индустрией, оказывалось производным от факта разрушения стадиона донецкого ФК «Шахтёр». Вину за это разрушение они возлагали на антиукраинские силы на Донбассе, которые своими действиями «превратили стадион в руины». Эти люди внешне не выглядели неадекватно, они всего лишь были футбольными «ортодоксами».

            *2) Эффект шизоидности обнаруживает себя в данном случае проявляется в результатах коллективной, а не индивидуальной научной деятельности. Конкретная, индивидуальная теория, созданная конкретным историком или социологом,  может быть внутренне непротиворечивой. Но наука – это сфера коллективной деятельности, в рамках которой индивидуальные теории дополняют друг друга. Именно в процессе такого дополнения научная картина мира и начинает двоиться.

            *3) Эта проблема была проанализирована в немецкой исторической мысли конца XIX- нач. ХХ в. Решение проблемы имело несколько вариантов: отсылка к ценности (Г.Риккерт), или операция «вчувствования» в объект (В.Дильтей). Понимание прямой редукции как социологической и психологической, а опосредованной – как исторической, несёт в себе элемент упрощения ситуации. В действительности мы всегда понимаем неизвестное по аналогии с уже известным; соответственно, «понимание по аналогии» является универсальным инструментом мышления, актуальным для любой тематической области, где соприсутствуют известное и неизвестное. И социолог также пользуется этим инструментом, как и историк, но делает это реже.

            *4) В связи с данной темой вспомнилась легендарная дискуссия о природе ангелов, проходившая в Константинополе в мае 1453 года. Актуальность темы особенно ярко проявлялась на фоне сгорающих в огне последних останков Христианской Империи.

            *5) Образность и особый ритм, отличающийся от ритмов повседневной речи, и есть два основополагающих элемента поэтического. И именно ритм в этой паре является главным. Античная поэзия, например, не нуждаясь в рифме, рискует, порой, говорить о самых прозаических вещах, смешивая воедино образы и слова, более присущие прозаическому и даже понятийному типу высказываний, но особость ритма позволяет такой поэзии дистанцироваться от сферы повседневного, возвыситься над ней; именно ритм делает такую речь поэтической в некоем изначальном, подлинном смысле. Сама поэтизация темы возвышает её, приподнимает её над обыденным существованием. И в этом контексте любой манифест испытывает влияние со стороны поэтического, впитывает поэтическое. 

            *6) Различиями между метафорой и поэтическим образом в рамках обсуждаемой темы можно пренебречь. В данном случае характеристики, свойственные образу, распространяются и на метафору. 

            *7) Эта тема получила своё развитие, в частности, в теории личности Жака Лакана.