Онтологические прогулки

 

Отчаяние – это непрерывное существование-осуществление вины; Отчаяние виновно. Вина рождается где-то на стыке онтологического греха, страха перед конечностью, действием демонической несвободы и стремлением к Спасению. При этом ни один из этих элементов не ответственен за формирование вины в полной мере; каждый из них соучаствует в формировании вины, но, в то же время, у вины есть особый, не поддающийся рефлексии исток. В этом смысле вина – всегда terra incognita, вещь-в-себе, – то, что изначально обретается вне всякого дискурса.

Происхождение вины – иррационально. Нельзя быть изначально виновным за конкретное что-то. В этом смысле вина предшествует деянию; деяние лишь конкретизирует вину, наполняет её ситуативным содержанием, делает само чувство вины предельно отчётливым, но, тем самым, деяние скрывает реальные – онтологические –  истоки вины. Онтология, не знающая дискурсивности, здесь воплощается в конкретном дискурсе-воспоминании, случайном и неполном. Случайность превращается в абсурдный символ Космического. Частное пытается указывать на всеобщее, попутно присваивая себе право говорить от его имени.

 

Виновность Отчаяния – это изначально виновность онтологическая; её topos созвучен topos’у онтологической греховности. Она есть, существует в изначальной независимости от конкретного действия. Она дана прежде действия. Соответственно, онтологическая вина – пред(а)моральна.

Онтологическая, иррациональная вина стремится к действию; самоконкретизация вины в конкретном деянии устраняет элемент неопределённости в сознании Отчаяния. По своему деформируя чувство виновности, делая его плоским, неуниверсальным, привязанным к ограниченной группе событий, вина-за-что-то  исключает из себя особый элемент мучительности, свойственный, присущий всякой неопределённости подобного рода, – неопределённости депрессивной, тёмной. Онтологическая вина и есть действительный субъект Отчаяния.

 

Онтологическая вина не есть феномен психологический; это – феномен духовный, – духовный в том смысле, в каком дух есть единство сознания и телесности. Являясь формой жизни духа, вина обладает плотью. Вина – реальна. И эта реальность вины снимает противоположность между идеальным и материальным, сознательным и телесным; негативным образом вина формирует бытие субъекта как изначальную целостность, находящуюся за пределами методологической оппозиции “сознание – тело”. Онтологическая вина не нуждается в подобных оппозициях. Так же, как она не нуждается и в какой-либо методологии.

В ритмике самоосуществления вины субъект не имеет сознания (как чего-то изолированного) и субъект не имеет тела; субъект имеет дух, субъект есть дух – негативный, затемнённый, но единый.

 Дух одновременно есть самоосознающая реальность и реальность телесная, физическая; онтологическая вина – это единство самосознания-самоощущения; последнее проявляет её как боль. Боль выявляет в жизни духа болезнь. Сознание-Отчаяние – это духовно- больное сознание. Но, опять-таки, именно болезненность как форма самопроявления онтологической вины позволяет (требует) этому сознанию быть глубинно (изначально) искренним.

 

Вина задаёт ритм жизни Отчаяния. Самопроявление  вины– циклично и связано с аритмией. – Неровный ритм саморепрезентации, загнанный в круг. – В круг загнано и сознание отчаивающегося.

Логика круга в данном случае – это логика приговора. Отчаяние-вина, фиксируя, с одной стороны, неизбежность и тотальность умирания-исчезновения Реальности, с другой стороны, не оставляет самому отчаивающемуся какой-либо экзистенциальной надежды на Спасение. Отчаяние-Вина самоприговаривает себя; мистическая эстетика Отчаяния – это эстетика, наполненная видениями ада. Отчаяние не видит для себя иного исхода. Погружаясь в самоощущение вины, Отчаяние – и в этом ещё один парадокс его существования, – стремится эту вину усилить; оно нуждается в абсолютной однозначности решения по поводу собственной духовной (космической) судьбы. Чувствуя- понимая, что Спасение не заслужено, логикой своих последующих действий оно как бы дополнительно убеждает в незаслуженности и невозможности такого Спасения. (1) Подчиняясь такой логике, Отчаяние провоцирует себя на действия, которые объективно будут усиливать чувство вины. Возможно, дополняя их чувством тревоги и страха. – Отчаяние всегда в той или иной степени тревожно. – Онтологическая виновность Отчаяния нуждается в дополнении себя виновностью моральной. Чувство вины претендует на полное господство в сознании. В данном случае Отчаяние вторгается в сферу морали, но это вторжение имеет претензию на деконструктивность: сталкиваясь с моральной проблематикой Отчаяние всегда имеет возможность (угрозу) подчеркнуть собственную а(анти-)моральность. Оно жаждет греховности – ещё один показатель болезни духа – для достижения окончательной, негативной определённости по поводу собственной судьбы. По сути, в такой жажде оно всего лишь последовательно: та судьба, которая видится им как нечто, присущее миру, требуется им и по отношению к себе. Если мир смертен, то и (о)сознание Отчаяния так же должно быть смертным. Отчаяние позволяет себе быть справедливым. (2)

Онтологическая вина, формируя субъекта как целостность духа, влечёт этот дух к конечности, к смертности. Создавая, творя субъекта, она его, в итоге, разрушает.

 

 

 

          Отчаяние существует в одиночестве; Отчаяние погружено в одиночество; одиночество – внутренняя стихия существования Отчаяния, некий естественный, хотя и внешний, фон его самореализации. Вне одиночества Отчаяния не существует, хотя существует одиночество вне Отчаяния.

          Исходя из глубин индивидуального сознания, Отчаяние никогда не будет доступно пониманию Другого. Отчаяние не знает Других. Оно не склонно к коммуникации. Не открывая себя (или – будучи неспособным себя открыть) оно оказывается вне восприятия со стороны Другого и сам Другой по сути также оказывается вне его восприятия. Странность данной позиции – в том, что Отчаяние ориентируется на Другого, претендует на Другого, оно склонно говорить о себе, и его речь порой бывает весьма настойчивой, громкой; но между ним и Другим – дистанция; Другой располагается всего лишь на линии горизонта Отчаяния, и эта линия – в убегающем-самоотодвигающемся движении. Горизонт может становиться ближе, но никогда не исчезает.

          Именно некоммуникативность Отчаяния делает его, порой, навязчивым с точки зрения Другого. Навязчивость в данном случае звучит как требование к Другому, - требование признания смысла там, где Другой его не распознаёт или, по крайней мере, распознаёт по-другому, не так, как требуется.

 

          Дистанция между субъектом Отчаяния и Другим – дистанция пропасти. Эта пропасть – следствие-проявление разностей способов существования: наличия Отчаяния и его отсутствия. Это – та граница между реальностями, которую нельзя пересечь и, тем самым, отменить. Граница – не как линия, а как стена; не внутренняя условность, а внешний предел.

          Такая же дистанция существует и между Отчаянием и Отчаянием. – Т.к. полная, действительная коммуникация и здесь оказывается невозможной – Отчаяние предельно индивидуализировано в конкретике своих проявлений, то между двумя отчаявшимися сознаниями возникает всё та же стена-пропасть. И, как следствие, одиночество получает ещё одну возможность себя высказать.

 

          Экзистенциал “одиночество” Отчаяние осознаёт-ощущает, “читает”– по-своему. Одиночество-в-Отчаянии – это некое особое одиночество, и его главная особость – в экстатическом характере самопроявления. Ориентируясь на самоустранение, на движение на встречу с Другим, – на ирреальную встречу с собственным горизонтом, оно достигает всё большей степени самоутверждения. Одиночество самоутверждается в попытке себя разрушить.

Здесь: каждый новый шаг – новое подтверждение невозможности дойти. Здесь же: фантазматичность коммуникативных интенций Отчаяния.

 

          Экстатичность всегда агрессивна. Агрессия – одна из эстетических форм экстатического. Одиночество-в-Отчаянии – одна из имманентных форм агрессии. Отчаяние-в-одиночестве – стиль жизни-в-агрессии.

Атака – единственная эстетическая форма самоосуществления Реальности-в-Отчаянии.

 

Особенность Одиночества-в-Отчаянии – постоянство чувства утраты. Одиночество-в-Отчаянии не является всего лишь некой дистанцией непонимания между субъектами или некой смысловой непроницаемостью-для-другого, как следует из онтологической интерпретации этого феномена, свойственного германо-французскому экзистенциализму (11); в данном случае Одиночество скорее сливается с ницшеанским понятием покинутости, но переживается предельно остро, предельно трагично. Одиночество обретает плоть; смысл как цепочка понятий воплощается в потоке непосредственных переживаний, благодаря чему смысл становится миром, - миром, существующим под знаком негативности.

 Одиночество-в-Отчаянии – это непрерывнность ( пере-живание, фиксация) утраты; утрата – процесс, постоянно реализующийся в Сейчас. Это негативное становление – становление Ничто. Отчаяние теряет здесь и сейчас, Отчаяние здесь и сейчас теряет всё. Это – тотальная непрерывность потерь. Потери оборачиваются болью. Одиночество-в-Отчаянии – это страдание; непрерывность страдания, становление страдания, замкнутость в страдании, привыкание к страданию. Это – Смерть, надевающая на себя маску Реальности, незаконно овладевающая формой (телом) Реальности. Одиночество-в-Отчаянии – свидетель умирания. Все, кто есть рядом, – все умрут. Кто будет хоронить кого ? Кто умрёт раньше ? Кто позже ?  Если все смертны, то перед ликом вечности все уже мертвы. Вопросы теряют смысл.

Одиночество-в-Отчаянии – апокалиптично; приговор, увиденный им, – последователен и безусловно негативен для всех.

 

Пессимистический характер самоосуществления Отчаяния всегда ставит его перед определённым экзистенциальным выбором.

 Отчаяние, неспособное смириться с постоянством ускользания бытия и вынужденное постоянно это ускользание фиксировать, может, в итоге, разрушить само сознание своего носителя – субъекта Отчаяния. Как следствие: тяжёлые формы депрессии, разрушение самой структуры ratio, отказ видеть мир в его умопостигаемых, рациональных формах, фрагментаризация реальности, – распад её на хаос дискретных смысловых фрагментов, высокая степень тревожности и страха – бегство-в-болезнь.

Безумие. Безумие Гёльдерлина. Безумие Ницше. Безумие палаты №6. Никакой романтики и никакой поэтики в итоге; чистая нейрофизиология в предельно конкретных проявлениях.

 

Другой выбор, возможный для сознания, погружённого в Отчаяние, – выбор суициидальный. Свидригайлов и Кириллов – у Достоевского – такой выбор сделали, пусть и по-разному обосновав его правильность. (3) С точки зрения охваченности настроениями суициидальности такой выбор либо устраняет все проблемы Отчаяния, либо доводит чувство вины до максимальной степени экстатичности, а возможность какого-либо позитивного решения, - того, что на языке религии часто звучит как Божественное прощение, – делает – со своей точки зрения – окончательно невозможной. (4) Суицид – при всех сопутствующих ему коннотациях – это радикальный отказ от Прощения. И он же – радикальное поражение.

 

Бегство-в-фантазм – ещё один выбор Одиночества-в- Отчании. Выбор – изначально компромиссный, погружающий сознание в topos “между” – между Реальным и Ирреальным, Бытием и Небытием, действительным и недействительным, Личностью и её образом, неболезнью и болезнью.

Фантазм – это создание принципиально иной – внеобъективной реальности, пребывающей в сфере субъективного; фантазм – реализация воображения, – способности, превратившейся в искусство. Здесь искусство обнаруживает один из своих существеннейших истоков – стремление к забвению. –  Забвение как умолчание, как переиначивание, как выдвижение на первый план чего-то иного и погружение в это иное, как созидание нового на месте изначального.

Но, в то же время, фантазм никогда не ограничивается исключительно субъективным. Фантазм питается опытом объективного, но, при этом, выступает по отношению к объективному как сила принуждения и разрушения. Фантазм редуцирует объективность к тому состоянию, которым она не обладает сейчас, и – в большинстве случаев такого принуждения – не может обладать в принципе. При этом фантазм в самом наличном бытии выделяет лишь строго определённые смысловые компоненты. Для фантазма важным является лишь только то, что ему не противоречит, но к таким элементам наличного (объективного) бытия фантазм относится предельно серьёзно. – Фантазм «выплёскивает» себя во внешний мир, и, благодаря такому выплеску, и занимает онтологическую позицию «между».

 

Мир фантазма – мир, в котором все всегда живы; мир свободы, не требующий ограничений; мир, в котором зло преодолено или преодолевается; мир, наполненный светом, ясностью, прозрачностью истины.

Но внешний взгляд, брошенный на данную картину мира, неизбежно обнаруживает  её хрупкость и условность. – Фантазм отрицает естественные, онтологические параметры человеческого существования, - то, что в полной мере может быть названо действительно объективным. И в столкновении с такой объективностью, - в столкновении, которое неизбежно хотя бы вследствие конечности человеческого существования, - фантазм терпит радикальное поражение. В финальной, эсхатологической перспективе человеческого существования мир, сотворённый фантазмом, - это мир, обречённый на разрушение; финал фантазма – всегда катастрофа.

Внутренний, «ироничный» парадокс фантазма: реальность, утверждающая бессмертие, должна умереть.

 

 

 

Когда звучит утверждение, что подлинная религиозная вера способна преодолеть Отчаяние, главный вопрос, возникающий в качестве ответной реакции, это вопрос: от имени кого или чего данное утверждение озвучивается? Что эта за сила, берущая на себя право определять, что является подлинным, а что не подлинным в сфере веры? По сути, подобная речь присваивает себе право говорить и от имени веры, и от имени Отчаяния…

Вера – это специфический способ открытости сознания миру; способность видеть мир особым образом. Такая открытость не обладает саморефлексией, если понимать под последней интровертный интенциональный вектор сознания. Рефлексия веры – фатально экстравертна; в поле её зрения попадают объекты и процессы, присущие внешней реальности. Соответственно, и вопрос о подлинности веры самой верой поставлен быть не может. Вера либо есть, либо её нет. Но если вера есть, то она всегда есть подлинная вера.

Когда же становится актуальным вопрос о подлинности веры или о силе веры, тогда от имени веры начинает говорить мораль, а сама религия в этот момент оказывается сведённой к этике. (5)

Мораль называет подлинной верой ту, которая ей удобна, ту, которую можно взять под свой контроль. И тезис о том, что Отчаяние может быть побеждено верой, это – всего лишь очередная иллюзия, порождённая моралью, - иллюзия, сутью которой оказывается стремление к господству и тотальному контролю.  

В обоих случаях – и в отношении к вере, и в отношении к Отчанию, - мораль, как всегда, врёт.

 

 

Уничтожает ли вера как таковая – вера как простая данность – состояние Отчаяния? – Нет. Здесь границы возможностей веры. (6) И мировоззрения Мартина Лютера и Блеза Паскаля демонстрируют возможность сосуществования веры и Отчаяния предельно очевидным образом.

Безусловно, вера способна повлиять – локальным образом – на Отчаяние, ослабить интенсивность проявления исходящих от него импульсов. Вера может указать Отчаянию на относительность того образа мира, который возник под влиянием Отчаяния. Но «эффективность» такого указания не всегда очевидна и всегда не гарантирована. – В рамках подобного взаимодействия между верой и Отчаянием отнюдь не вера выступает главной силой. Чаще бывает наоборот. И если вера оказывается неспособной самим фактом своего наличия устранить Отчаяние, то присутствие последнего рядом с верой – отнюдь не безобидно для неё. Отчаяние втягивает в свою орбиту всё, подчиняя его стихии разрушения. Почему в этом случае для веры должно быть сделано исключение?

Отчаяние обнажает хрупкость и смертность религиозной веры и, тем самым, демонстрирует органичную связь этого феномена с изначальными, онтологическими основаниями человеческого существования.

И в этом столкновении Отчаяния и веры, вера борется отнюдь не за то, чтобы уничтожить Отчаяние; главной ставкой в этой борьбе оказывается существование самой веры. В этом конфликте вера борется исключительно за то, чтобы «остаться в живых». Все остальные цели и задачи теряют для неё свою актуальность. Но подобная ситуация религиозной веры естественна; мир каких-либо гарантий, например – гарантий собственного существования – ей безусловно чужд.

И когда субъект начинает говорить о некой силе или подлинности веры, то такая речь – это знак того, что вера свою борьбу за жизнь уже проиграла. – Мораль в полной мере может обладать только лишь мёртвым.  

 

 

Отчаяние предельно чётко указывает на иррациональность оснований человеческого существования. Иррациональность для разума оборачивается хаотичностью и парадоксальностью; иррациональность не боится противоречий и, более того, она вообще не знает, что такое противоречие.

Состояние Отчаяния может длиться вплоть до последних мгновений жизни человека и под знаком именно такой перспективы этот текст и был написан. Но Отчаяние может и внезапно исчезнуть – столь же необъяснимым и спонтанным образом, как и возникло. – Длительность Отчаяния непредсказуема и не подчиняется нормативным схемам. Это – стихия чистой случайности, где под маской случая скрывается всё тоже иррациональное.

В конце концов, всё самое главное из того, что происходит в человеческой жизни, - случайно. – Случайным является факт рождения, случайными оказываются обстоятельства личностного становления, случайность предопределяет характер человеческих, межличностных отношений, и время, место и обстоятельства смерти – тоже случайны. В этом контексте иррациональность присутствия Отчаяния в человеческой жизни не является каким-либо исключением. – Отчаяние случайно (иррационально) возникает, и точно так же (случайно) оно может уйти. Чтобы затем неожиданно вернуться. Или не вернуться.– Единственный, кто отсутствует в этом процессе, - это сам субъект, если понимать под последним некую силу, способную самостоятельно творить своё собственное существование. Бессмысленно бороться с Отчаянием, ещё бессмысленнее сводить его к наукообразному термину «депрессия»; Отчаяние можно только принять и попытаться прожить вместе с ним.

И в этой ситуации – по большому счёту – нет ничего редкого, уникального. Подавляющее большинство элементов человеческого существования приходят в человеческую жизнь, не спрашивая на то какого-либо разрешения. Сам  мир как пространство жизни раскрывается перед сознанием живущего именно таким – внезапным и безапелляционным способом. Жизнь регулярно подсказывает субъекту – как правило, исподволь, в «режиме шёпота», что именно в том главном, в чём она проявляется, от самого субъекта, по сути, ничего не зависит… И Отчаяние здесь – отнюдь не исключение. (7) В контексте длительности существования Отчаяние – это всё та же жизнь и всё тот же мир, пусть и прожитые особым, предельно неблагополучным – с точки зрения внешнего, отстранённого наблюдателя – образом.