Онтологические прогулки

 

 

 

13.

 

       Если феноменальный мир не обладает глубиной и, соответственно, глубина феномена совпадает с глубиной реальности в целом, то политические стратегии, отталкивающиеся от данного утверждения, будут принципиально отличаться от стратегий объективистского типа.

       Для таких стратегий не существует принудительности исторических законов. Для них мир раскрывается как процесс – загадочный и хаотичный одновременно.

       Антропологическое измерение таких стратегий оказывается изначально двойственным: с одной стороны, они отрицают возможность универсального, итогового познания мира; реальность раскрывается для них как локальное «здесь и сейчас»; с другой стороны, они безоговорочно доверяют демиургическим силам человека, верят в его способность преобразовать мир в соответствии с собственными глубинными потребностями. Не веря в возможности человека в качестве учёного, они верят в его возможности художника и архитектора.

 

       Лишая мир онтологической глубины, политический субъективизм открывает глубину человеческую. Субъект – это больше, чем мир; мир – это всего лишь частное проявление субъективности.

 

       Если политическая стратегия не обнаруживает в реальности каких-либо объективных законов, обладающих устойчивой неизбежностью, то на что она может опереться в своих действиях? На комплекс ценностей, выступающих в качестве базовых деятельностных ориентиров.

       Но ценности – это объективированные, «остывшие» желания. Соответственно, субъективизм в основе своей – это стратегия Желания. Мир, каким мы его видим, должен стать таким, каким мы хотим его видеть.

       Но так понятый мир не является и не может быть самоценным. Новый мир имеет значение лишь потому, что он является условием существования Нового человека.

 

       Под знаком Желания ни один исторический проект не является предзаданным, и, в то же время, нет такого проекта, реализация которого не была бы возможна в принципе. Но актуализация проекта предполагает осуществление усилия. И степень таких усилий при разных стартовых условиях различна.

 

       Под знаком Желания история – это не набор конфигураций, каждая из которых возникла под давлением некой универсальной необходимости, а широкий спектр возможностей, комплекс альтернативных решений.

       Рождение каждой конкретной исторической формы по своей сути является случайностью. Именно случай господствует в реальности. Случайным является существование каждого конкретного человека, конкретного исторического общества и исторической эпохи.

       Оглядываясь назад, теоретический разум придаёт случайному стечению обстоятельств образ жёсткой причинно-следственной связи. Но наличие таких связей в социальной жизни – это творение всё того же воображения, и ничего более.

 

       Что является главной силой реализации целей субъективистской политической стратегии? – Политическая воля. Именно она и только она способна превратить желаемое в действительное.

       Политическая воля – подлинный субъект политического действия; всё остальное – инструменты и обстоятельства места и действия.

       Решение вопроса о пределах возможностей политической воли производно от решения проблемы о наличии границ воображения, которое в рамках коллективного действия превращается в политическое воображение.

       Границы возможностей политического воображения и политической воли совпадают. Различие между ними связано лишь с тем, что воображение в своём становлении опережает волю. Но такое опережение всегда является ситуативным, тактическим фактором, а не сущностной характеристикой.

 

14.

 

       Политическая воля не может отождествляться с конкретной партией или политическим движением.

       Большевики в 1917 году не были творцами Русской революции, но смогли стать органичной частью революционной стихии, воплотить в своей политике базовые желания этой стихии, а попутно – переоформить её и скорректировать направление её действий.

       Политическое движение не может отождествляться с политической волей, но на определённых этапах становления политического процесса оно может выражать политическую волю наиболее полным и совершенным образом.

 

       В условиях радикального ускорения всех социальных процессов любое соответствие политического движения политической воле оказывается неустойчивым и временным.

       Это обстоятельство предъявляет дополнительные требования к политическим движениям. Эти движения могут обрести некую законченную форму лишь ценой утраты собственной эффективности. Важнейшая задача любого политического движения, стремящегося остаться актуальным, связана с формированием способности к непрерывному внутреннему обновлению.

       В этом контексте единственное, что может претендовать на неизменность в политическом движении, это его название и тот комплекс ценностей, на реализацию которых оно ориентируется. Всё остальное – программы, методы действия, лидеры – относится к сфере временного, преходящего.

 

15.

 

       Приоритет Желания над Необходимостью – важнейшая особенность Русского мира, как, впрочем, и всех других миров, осознающих себя под знаком радикальной Утопии.

       Применительно к Русскому миру такой приоритет означает, в частности, что богоизбранность русского народа не нуждается в каких-либо объективистских доказательствах. Мы желаем, чтобы русский народ был богоизбранным, и именно поэтому он таковым и является.

 

16.

 

       Конфликт между объективистской и субъективистской политическими стратегиями будет разрешён, во-многом, благодаря развитию технологий. Всё возрастающая скорость технологической модернизации не оставляет объективизму значительных шансов.

       Высокий ритм изменений наносит удар по любой модели миропонимания, претендующей на универсализм и устойчивость. Современная реальность раскрывается как разнообразие и множественность, как количественная неопределённость множества разнообразных элементов, не подчиняющихся универсальным методам сборки.

       Современность эклектична, и каждый новый виток технологий наносит новый удар по надеждам на обретение новой универсальной картины, построенной на основе учёта «объективных свойств» отдельных вещей и структур.

 

       Важнейшей особенностью современности является превращение объектов в процессы. Реальность обретает струящийся, предельно динамичный характер. И, при этом, – процессуальность непосредственно визуализируется.

       Если в прошлом такой визуализацией обладали объекты (вещи), а существование процессов подразумевалось, домысливалось на основе непосредственных, эмпирических наблюдений, то сегодня процессы выходят на «поверхность жизни». И пусть их «визуальная картинка» в сознании личности по-прежнему символична, этот символизм оказывается значительно ближе непосредственным переживаниям, отражает повседневное чётче и ярче, чем это делают объекты.

 

       Смысловые конфигурации вчерашнего дня – всё те же государство, субъективность, коммуникация и т.д., понимавшиеся ранее по аналогии с вещами, сегодня демонстрируют предельно динамический способ присутствия в социальном пространстве. Само пространство превращается в процесс, существовать в котором можно лишь исключительно процессуально.

       Всё, с чем мы имеем дело сегодня, включая нас самих, является либо деятельностью, либо пассивной изменчивостью. Но ни что не пребывает в застывшем состоянии.

 

       Даже термины, которые ранее были связаны с идеей статики наиболее органично и плотно, сегодня наполнены динамическими содержаниями. Те же структуры и формы сегодня – это спектры вариаций изменения, комплекс возможных трансформаций.

 

       Скорость изменения технологий воспринимается в качестве важнейшей характеристики современности потому, что она, пока ещё, является чем-то новым и благодаря своей новизне оказывается в центре внимания. Но в дальнейшем эта скорость будет лишь возрастать и с течением времени превратится в нечто обыденное и банальное. Можно предположить, что в тот момент реальность найдёт иные, не воплощённые в идее скорости, способы самоидентификации.

       Возрастание скорости изменений потребует новых способов ориентации в реальности, для которых статичные, универсальные картины мира перестанут быть необходимыми. Соответственно, не будет ставиться и вопрос о возможности их создания.

 

       Чем стремительнее мы меняем мир, тем меньшим значением обладают её конкретные, сиюминутные конфигурации.

       Ускорение изменения мира снижает его ценность. Мир как комплекс завершённых произведений превращается в материал, предназначенный для осуществления всё новых и новых творений.

 

       Высокая скорость жизни выстраивает вектор существования в соответствии с чёткой горизонталью «эмпирическая данность (настоящее) – цель (будущее)». Поскольку такой вектор будет актуален не только для индивидуального, но и для коллективного существования, необходимость наличия политической воли усиливается многократно.

 

       Можно ли говорить о том, что на смену господства сущности приходит господство функции? Не превращает ли приоритет цели психологию субъекта в нечто абсолютно функциональное? – Нет, т.к. само представление об абсолютном функционализме является всего лишь продуктом имагинации, очередной метафизической конструкцией, не совпадающей с реальной жизнью.

       Поскольку образ будущего создан воображением, в нём неизбежно присутствуют эстетические характеристики. Эстетическое никогда не совпадает с функциональным. По отношению к функции существование эстетического всегда избыточно и необоснованно.

       Любая глобальная цель для того, чтобы стать важной для общественного сознания, должна эстетизироваться: обрести те черты, качества, образы, которые выведут её из-под контроля функционализма.

       Субъект может быть в той или иной степени прагматичен; но он не способен стать абсолютно функциональным, т.к. эстетическое является необходимым структурным элементом для каждого индивидуального сознания. И тем самым эстетическое проявляет предел возможностей функционального.

 

       В потоке высокоскоростных изменений лишь сама изменчивость обладает абсолютной универсальностью.

       Универсальность процессов в этом контексте – это лишь универсальность присутствия, но не реализация некоего окончательного замысла.

       Мир, понятый как процесс, подсказывает, что непрерывность становления не предполагает наличия финала. Это означает, в частности, что ни одна модель социальной жизни не может быть доведена до своего завершённого, совершенного состояния.

       Каждая социальная модель пребывает в состоянии непрерывной изменчивости. Новый мир нельзя построить, но его можно строить непрерывно, двигаясь от одной цели к другой.

 

       Отталкиваясь от идеи приоритета ценностей в сфере человеческой мотивации, политическая воля может наделить статусом универсального те цели, которые она стремится достичь. Тем самым «универсальное» превращается в ещё одну политическую категорию.

 

       Изменение мира предполагает и изменение метафизики. Новая реальность создаст новые метафизические основания своего существования.

       Выбор конкретной метафизической модели будет непосредственно зависеть от того, какая именно политическая доктрина получит возможность преобразовывать реальность.

       Если таковой станут движения, защищающие интересы социального меньшинства, мир получит соответствующие метафизические проекты, приводящие в символическое соответствие социальную реальность с её «фундаментальными основаниями»; с окончательной победой неолиберальной политики утвердится и неолиберальная метафизика. В случае победы альтернативных неолиберализму, социально ориентированных политических движений, мир получит в своё распоряжение и соответствующую метафизическую модель.

       Но главная социальная особенность современности в том, что выбор между разными политическими стратегиями не может быть предсказан. Мы существуем в состоянии глобальной неопределённости. И разрешение этого противоречия будет связано не с какими-либо достижениями интеллектуальной (теоретической) культуры, а с прямым политическим действием, в рамках которого наиболее очевидной видится победа того направления, которое не будет ограничивать себя в выборе политических технологий и не будет зависеть от догматических представлений о «правильном устройстве» мира.

 

       Конкретное содержание метафизики будущего сегодня не может быть детализировано, вычислено, но основные возможные направления её становления могут быть очерчены.

       Путь становления неолиберального типа метафизики неизбежно связан с формированием новых способов объективации субъекта. Субъективное, понимаемое по аналогии с вещью или функцией, будет всё более и более атомизироваться, дробиться на структурные элементы и, в итоге, превращаться в нечто иллюзорное и несущественное. При этом такой субъект будет противопоставляться целому, «закрываться» от реальности; конфликт между субъектом и внешним миром будет усиливаться. В рамках такого конфликта объективированный субъект будет противостоять объективированной реальности.

       Антикапиталистическая (антилиберальная) метафизика будет отталкиваться от идеи целостности, в рамках которой индивидуальная субъективность окажется специфическим продолжением субъективности коллективной, а сама личность будет мыслится как продукт социального взаимодействия. Это путь формирования нового персонализма, в рамках которого подлинные основания личности будут мыслиться как основания универсальные, т.е. укоренённые в родовых структурах человеческого существования. Такой тип антропологии уже получил развитие в христианской мысли, и это обстоятельство даёт шанс обществу перейти от постхристианской фазы своего становления к неохристианской.

       Антикапитализм не нуждается в новой метафизике как таковой. Метафизическое важно для него лишь в той мере, в какой оно включает себя антропологическое. Идеология антикапитализма нуждается в новой антропологии, по отношению к которой метафизическое – это всего лишь способ репрезентации антропологического, некая инерция прошлого.

 

       Отсутствие при этом иллюзий, связанных с надеждой опереться на какие-либо объективные обстоятельства, являются важнейшим условием политической победы.

       В социальной борьбе побеждают не те силы, которые опираются на «историческую необходимость» и «законы истории», а те, что действуют вопреки всему и не смотря ни на что. Единственной реальной альтернативой для таких сил является возможность либо победить, либо умереть.

       Экзистенциальное оказывается сильнее объективного.

 

17.

 

       Утопия – необходимый элемент исторической жизни. Утопия – это видение горизонта, без которого ни одна историческая реальность существовать не может.

 

       Неверно считать, что есть общества, живущие под знаком утопии, и общества, осознающие себя в «реалистической перспективе». Различие между этими двумя типами обществ – лишь в степени разрыва между утопией и современностью. Такой разрыв предопределяет степень радикальности утопии.

 

       Любой «реализм действия» осознаёт себя под знаком утопии и, в значительной степени, оказывается производным от её содержания.

 

       Утопия является подвижной смысловой конфигурацией, поскольку подвижны и изменчивы контуры горизонта. Горизонт меняет свою конфигурацию в процессе движения.

 

18.

 

       Утопия есть проявление того самого танативного элемента реальности, который наделяет каждое конкретное историческое состояние характером относительного и временного.

       Рождаясь в конкретное время и в конкретном месте, утопия становится средством и этого времени, и этого места.

 

       Утопия – это продукт игры воображения. Но причастным к такой игре оказывается не индивидуальное, а массовое сознание. Это обстоятельство сближает утопическое мышление с мифологическим.

       Утопия и есть постархаический миф, высказанный постархаическими средствами.

 

19.

 

       Между утопическим и существующим в данный момент всегда присутствует разрыв, предполагающий необходимость осуществления прыжка – глобального социального усилия, направленного на достижение фундаментальных социальных целей, присутствующих на горизонте.

       Современность, живущая в режиме повседневности, признавая ценность такого усилия, стремится, тем не менее, уклониться от его свершения. Повседневное – одновременно – является признанием ценности утопии и уклонением от неё. Для повседневности  момент реализации утопии – всегда преждевременен.

 

       Революция, в отличие от нереволюционного времени, стремится к прыжку в будущее. Психология революции формируется на основе ощущения, что момент осуществления утопии наступил, что прыжок в будущее должен произойти здесь и сейчас.

       Забота революции о себе самой предполагает постоянство обращения общественного сознания к тематике утопического. До тех пор, пока общественное сознание считает реализацию утопии важнейшим делом современности, оно сохраняет собственную революционность. Как только утопическое начинает заслоняться повседневным, революция трансформируется в постреволюцию, революционное время превращается в обыденное.

 

       Важнейшей задачей любой революционной идеологии является задача удержания образа утопии в сфере актуальности.

       Если актуальность утопии будет сохранена, то общества и через десятилетия после свершения революции будет сохранять революционный характер.

 

       Что означает «удерживание образа утопии в сфере актуальности»? – Сохранение утопического видения будущего в качестве главной цели исторической жизни, по отношению к которой всё остальное является в той или иной степени относительным и несущественным.

       Такое состояние предполагает вовлечённость в процесс прыжка в будущее, что на уровне повседневного существования проявляется как состояние непрерывной «гипермодернизации» (Н. Срничек., А. Уильямс).

 

20.

 

       Поскольку образ будущего является имманентным элементом человеческого существования, на уровне социальной онтологии наличие утопии и осуществление прыжка в неё оказывается элементом любого естественного социального развития.

       Прыжок в утопию – это способ осуществления того Зова Бытия (М. Хайдеггер), от которого нельзя уклониться в долговременной перспективе. И если прыжок в будущее обретает революционные формы, это лишь означает, что революции являются естественными формами социального существования; неестественными их делает идеология того повседневного времени, что стремится уклониться от этого Зова и, тем самым, заставить общество забыть о своём предназначении.

 

       В структуру существования индивидуального субъекта органически встроена необходимость осуществления усилия, выводящего субъекта из «зоны комфорта» и направленного на реализацию собственного жизненного проекта.

       Таким усилием для общества как субъекта коллективного является революция.

 

       Жизнь индивидуального субъекта – это движение от свершения к свершению, в рамках которого любая приостановка, «отдых» оказываются лишь вынужденными обстоятельствами, не относящимися к сущности жизни. Любое свершение необходимым образом включает в себя элементы творческого преобразования действительности.

       Усилие раскрывает процесс жизни как процесс пребывания в состоянии творчества и труда, которые является главными экзистенциалами любого подлинного существования.

 

       Точно так же общество как коллективный субъект ориентируется на осуществление целей, поставленных будущим. Будущее задаёт основные смыслы социальной жизни и требует их осуществления.

       Будущее требует от общества непрерывности свершений и глобальности таковых. В этом контексте онтология будущего есть изначально революционная онтология.

       Революция «вписана» в социальную онтологию не просто в качестве некоего равноправного элемента, конкурирующего с какими-либо другими. Революция в структуре социальной онтологии присутствует в качестве главного, фундаментального элемента, по отношению к которому все остальные оказываются дополнительными, чьи функции сводятся к обеспечению возможностей осуществления главного.

       Подлинной нормой социальной жизни является непрерывное, предельно интенсивное развитие, направление на совершенствование существования и максимальное расширение человеческих возможностей. Идеал социальной жизни – это непрерывная гипермодернизация; в реалиях социальных отношений непрерывность гипермодернизации – это непрерывность революции.

 

       Под знаком будущего именно революция есть естественное состояние общества, а её отсутствие «здесь и сейчас» есть знак негативного торможения, аномальное состояние человеческой жизни.

       Относительная редкость революций относительно длительности нереволюционных периодов указывает на то, что человеческий мир ещё пребывает на уровне детской фазы существования, на то, что взрослая история человечества ещё не началась.

 

       Взрослая история мира – это непрерывность гипермодернизации, стремительно меняющей и возможности человека, и саму конфигурацию человечности. Под знаком таких изменений вся человеческая история раскрывается как непрерывность прыжков, разрывов, глобальных трансформаций, когда каждое новое десятилетие радикально отличается от предшествующего. Сегодня эпохи измеряются если не столетиями, то множеством десятилетий. В будущем за каждые новые десять лет человечество в своём развитии будет проходить путь больший, чем сегодняшнее общество прошло за тысячелетия.

 

21.

 

       Идея радикальной непрерывной модернизации не может быть закреплена за какой-либо конкретной политической идеологией. И когда сегодня мы слышим о связи этой идеи с трансгуманизмом или политическими программами, производными от «Конца истории» Фукуямы, это всего лишь означает, что радикальная модернизация является одной из целей идеологической борьбы, в рамках которой неолиберализм стремится приватизировать эту идею, превратить её в свою очередную визитную карточку.

 

       Идея непрерывной модернизации может быть связана с любым типом мировоззрения, в том числе, и с религиозным. И то, что современное христианство не адаптировало эту идею, не сделало её элементом своей социально-политической программы, указывает, всего лишь, на творческие возможности современного христианства.

       Сегодня, как и столетие назад, можно говорить о существовании кризиса в христианстве. Христианские движения цепляются за прошлое и боятся заглянуть в будущее. Одна из главных ошибок такой стратегии связана с забвением того простого обстоятельства, что будущее не возникает само – неким спонтанным, само собой разумеющимся образом. Будущее сегодня показывает себя как проект. И под знаком проекта будущее – это то, что целенаправленно создаётся.

       Утопия – это один из элементов формирования будущего. И чем радикальнее и экзистенциальнее будет конкретный утопический проект, тем больше шансов у него превратиться в долговременную политическую стратегию формирования нового человека.

       В этом контексте у христианства нет других возможностей для преодоления собственного кризиса кроме как поворота к реализации радикального утопического проекта. Христианство должно стать подлинно футуристическим христианством; его прошлые исторические достижения в скором времени не будут значить ничего, если они не станут частью политического действия, ориентированного на реализацию радикальной Утопии.

 

       Представления о гипермодернизации человека, радикальной трансформации основ социальной жизни никоим образом не вступают в противоречие с христианской догматикой. Наоборот, они могут быть непосредственно выведены из христианской догматики.

       Для того чтобы создавать будущее, христианству нет необходимости жертвовать собственными духовными основаниями. Футуристический характер нового христианского мировоззрения не имеет ничего общего с сегодняшним христианским модернизмом, для которого само Распятие Христа скоро станет всего лишь метафорой.

 

       Процесс радикальной трансформации человеческого общества и самого человека в полной мере соотносится с библейским творением человека по образу и подобию Божьему (Бытие, 1:26).

       Творческое (творящее) начало является важнейшим атрибутом Бога; и, соответственно, творчество человека есть, в основе своей, подражание демиургическому Божественному творению.

       Главная «метафизическая» проблема человека не в том, что его деятельность ориентирована на активное преобразование реальности, а в том, что такая деятельность дискретна, не может осуществляться в режиме непрерывности.

       И неспособность человека к бесконечному творческому акту в рамках догматических христианских принципов может быть осознана как непосредственное проявление его греховности, грехопадения.

 

       Событием, в рамках которого проявляется единство изначальной, божественной природы человека и его земного, падшего состояния, является социальная революция.

       Революция изначально ориентирована на творческое преобразование жизни, но те конкретные социальные условия, в которых революция осуществляется, свидетельствуют о греховности мира. Об этом же свидетельствуют и способы осуществления революции.

       Божественное и греховное в непосредственной человеческой жизни воплощаются в той социальной тотальности, за пределы которой субъект не в состоянии выйти.

       Но такая предзаданность греховности каждому единичному человеческому существованию не отрицает идеи радикального преобразования этого существования; она лишь придаёт этому процессу, как отметил Н.А. Бердяев, трагический и антиномический характер.

       Именно антиномии и трагизм человеческого существования, обращённого к утопии и осознающего себя в соответствии с её содержанием, могут стать концептуальными основаниями нового, футуристического христианства.

 

       Идея покорения космоса, освоения новых планет и даже космическая инженерия (Ст.Лем) не только не являются антихристианскими, но и должны стать важными тематическими векторами в размышлениях христианства о будущем.

       Сегодняшнее христианство нуждается в новой футурологии, новом искусстве и – парадоксальным образом – в новых технологиях. Но главное, в чём нуждается христианство сегодня, это – в новых социальных отношениях.

       Но нельзя стать частью нового социального пространства, если не участвовать в его творении. Именно поэтому современное христианство нуждается в новой политической стратегии и практике.  

 

22.

 

       Любая утопия, апеллирующая к идее развития человечества, имеет, по сути, один глобальный предел для своего развития – конечность человека.

       Смерть открывает за каждой утопией её универсальное, внеисторическое основание – стремление к победе над смертью. Даже в том случае, когда конкретный исторический проект не говорит об этом прямо, победа над смертью оказывается той точкой за горизонтом, которая скрыто управляет всей видимой перспективой такого проекта.

       Именно идея победы над смертью наделяет утопию абсолютной ценностью; вне этой цели ценность любой утопии относительна.

 

       Метафизика, тематически раскрывающаяся на фоне конечного человеческого существования, – это всегда исторический компромисс между идеей бессмертия и реальными возможностями общества в конкретный исторический период.

       В этом контексте любая частная метафизика является проекцией общего состояния культуры того времени, в которое она возникла и сохраняет свою актуальность.

       Именно тема смерти делит пространство культуры на «гуманитарную» (духовную) и техническую составляющую. Чем слабее технические возможности культуры и, соответственно, чем в меньшей степени она способна отсрочить смерть, удлинить человеческую жизнь, тем интенсивнее развивается «гуманитарная» (духовная) культура как комплекс технологий, обеспечивающих примирение субъекта с конечностью человеческого существования.

 

       Подлинный расцвет «гуманитарной» культуры остался далеко в прошлом. Он связан с архаическим (мифологическим) восприятием реальности; вся последующая история гуманитарной культуры – это история мифологического декаданса, в рамках которого культура стремится компенсировать утрату большого за счёт развития малого, когда частное выдаётся за универсальное.

       Такая подмена заставляет видеть в качестве основного элемента культуры идеологию. С самых первых постархаических периодов своей жизни культура пропитана идеологией. И любая частная культурная форма (религия, искусство) обретает повышенное значение в рамках единого культурного пространства именно тогда, когда воплощает в себе основную идеологическую установку. «Смерти нет» – говорит религия, «смерть не страшна» – говорит искусство. И если такие высказывания звучат вовремя, они обеспечивают культурным формам, их декларирующим, ведущую роль в рамках культуры в целом.

 

       Так, например, выдающаяся роль литературы в русском обществе XIX века связана, в первую очередь не с её художественными достоинствами, а с тем обстоятельством, что русская утопия и связанная с ней критика современности в то время не могли отчётливо и громко прозвучать в иных формах. Литература стала способом создания и высказывания тех базовых мировоззренческих идей, под влиянием которых и прошла большая часть русского XIX века.

       Как только общество находит возможность высказаться о том, что его волнует, прямо, непосредственно, а не в иносказательной форме, культурный статус литературы стремительно снижается: из элемента высокой культуры она превращается в часть индустрии развлечений. Это случилось с западной литературой после Второй мировой войны; с конца 80-х годов прошлого века нечто подобное происходит в России.

       Эпоха величия литературы закончилась. И причины  этого – не в эстетическом качестве литературных произведений, а в изменении конфигурации культурного пространства.

       Можно испытывать скорбь по поводу того, что традиция высокой литературы завершена, но требовать, при этом, её возрождения равносильно требованию возрождения древнерусского язычества. На первый взгляд XIX век находится значительно ближе к нам и, соответственно, сравнение не правомерно, но в ситуации уже состоявшейся утраты все сроки и хронологические метки имеют исключительно символическое значение.

       Несуществующее всегда несуществует одинаково. Можно исчезнуть вчера, можно – сто лет назад. И в том, и в другом случае единственное, что нам дано – это фактичность отсутствия.

 

       В стремлении оспорить тезис о том, что именно архаика является высшим пиком развития гуманитарной культуры, можно вспомнить о множестве художественных произведений, созданных индивидуальным гением. Архаика никогда не могла и не сможет писать картины так, как писал их Рембрандт; она никогда не могла и не сможет звучать так, как звучат произведения Баха, Моцарта, Бетховена. По сравнению с ними архаическое показывает себя как примитивность и профанация «настоящего искусства».

       При всей справедливости таких оценок, данный подход к эстетике старается забыть о совершённой им подмене. Он говорит о произведениях элитарной культуры, забывая о том, что творцов такой культуры в лучшем случае тысячи. Но какова при этом творческая судьба тех миллионов, на фоне которых творцы элитарной культуры существуют? – Деятельность этих миллионов никак не дотягивает до элитарного уровня, а часто – и формально лишена права считаться творчеством.

       Ситуация, при которой отдельные тысячи людей создают художественные произведения на фоне творчески пассивного многомиллионного  человеческого общества, характеризует состояние упадка искусства в большей степени, чем многие другие примеры.

       Упадок искусства начинается тогда, когда оно превращается в специализированную деятельность.

       Наоборот, архаическая эпоха – это время, когда творцом является каждый. Архаика не создаёт шедевров в новоевропейском понимании, но она пронизывает токами художественной деятельности каждого.

       Расцвет культуры – это не тогда, когда появляются единичные художественные произведения, обладающие высочайшим уровнем сложности, а когда сам процесс творчества оказывается массовым. Именно такой эпохой и была архаика.

 

23.

 

       Чем являются отдельные утопические проекты, ориентированные на преобразование форм социальной жизни, на фоне глобальной цели – преодоления конечности человеческого существования? – Предварительными этапами на пути к главной цели и, одновременно, способом заслонения частным главного.

       На фоне социального преодоление конечности существования – это Абсолютная утопия. Цель, воплощающая в себе всю полноту человеческих ожиданий. 

 

       Тема Абсолютной утопии в человеческой истории звучала достаточно редко. На русской почве она впервые была отчётливо сформулирована Николаем Фёдоровым.

       Но Фёдоров не ограничивается в своей «Философии общего дела» темой преодоления смерти. Его Абсолютная утопия допускает отклонение от этой темы, что, одновременно, может быть понято как попытка дальнейшей радикализации цели, и как смещение её в принципиально иную плоскость.

       Для Николая Фёдорова победа над смертью оказывается элементом иной цели – победы над временем. Извлекая мёртвых из исторического Ничто, Фёдоров, по сути, пишет о манипулировании временем, о возможности превращать необратимое в обратимое. И воскрешение умерших оказывается лишь отдельным, пусть и наиболее ярким проявлением возможности общих манипуляций со временем.

       Но под знаком обратимости времени воскрешение мёртвых не является финальной точкой в процессе осуществления Абсолютной утопии. Возможность манипулирования временем предполагает возникновение ряда возможностей, содержание которых едва ли можно было сформулировать в реалиях ХХ века, но по отношению к которым, идея воскрешения оказывается лишь частной идеей.

 

       Не менее интересен применительно к проекту Николая Фёдорова вопрос: откуда извлекаются умершие для своего последующего возвращения в сферу земного существования?

       Сам Фёдоров определял своё мировоззрение как христианское. Насильственное принуждение к жизни едва ли может считаться таковым. Но важнее другое: многие умершие, если следовать христианскому миропониманию, возвращаются в земную жизнь из Царства Божьего, откуда человеческая наука возвращает их назад, в земную жизнь. Человеческая воля непосредственно вторгается в сферу Божественного. Едва ли подобное мировоззрение можно считать действительно христианским.

 

24.

 

       Победа человека над смертью есть освобождение Бога. Происходит разрыв между Божественным и функциональным.

       Бог перестаёт быть гарантом человеческого бессмертия и, следовательно, человеческое отношение к Богу лишается всех элементов прагматизма – веры, ищущей личных выгод. 

       Прагматизм лишает коммуникацию подлинной диалогичности, т.к. ставит участников диалога в разные диспозиции: ищущий выгоды не может быть абсолютно искренним.

       И пока религиозная вера связана с прагматизмом, она – в исторической перспективе – является сущностно незрелой, не вышедшей в полной мере из детского состояния. Преодоление такой незрелости всегда оказывается лишь частным случаем – исключением, указывающим на иную, более масштабную тенденцию, связанную с надеждами на обретение того, что отсутствует в повседневном существовании.

       Но подлинная любовь никогда ничего не ждёт. Она существует не потому, что объект любви может что-то дать нам и, вследствие этого, он достоин любви. Подлинная любовь любит потому, что её объект просто существует. Это безусловная любовь.

 

       На протяжении тысячелетий взаимоотношения между Богом и человеком были опосредованы человеческими нуждами и немощью.

       Эта ситуация превращала Бога в человеческом восприятии в машину, производящую всё новые и новые средства для существования, а сам человек пребывал в режиме непрерывного ожидания таких благ. Едва ли подобная ситуация благоволила к формированию веры, основанной на абсолютно свободном выборе.

       Но если человечество оказывается способным достичь своих целей самостоятельно, «имманентным образом», то любой религиозный прагматизм утрачивает онтологическую почву.

 

       Новая ситуация человеческого существования радикально трансформирует и основы религиозной этики. Новая этика должна опираться на сознательный экзистенциальный выбор субъекта, а не на чувство страха и ожидание грядущего наказания.