Онтологические прогулки

1

«Какая трагедия! Ну, зачем он туда пошел, я же говорил ему, что там опасно. Ему все говорили. И вот итог – его нет. Ах, какой кошмар, какая катастрофа! Я не могу с этим примириться! Зачем полез на рожон? И в результате – такое страшное событие. Как он решился на такое? Не могу понять. Как можно было так собой пренебречь! Вот беда-то!»

«Ох, и любите же вы себя!»

«Я? Себя?!» Далее, конечно, можно запросто поперхнуться. Ведь человек переживает не за себя – за друга. Как можно было сказать ему такое! Как можно обвинить в себялюбии того, кто вот сейчас, в эту самую минуту убивается по ближнему своему? Он же вообще сейчас о себе не думает...

Думает. Еще как думает. И другу своему явно не соответствует – явно не является ему настоящим другом. Друг-то, похоже, относился к себе легко. Потому и пошел на риск. Знал, чем это чревато, то есть был готов к худшему исходу, не смущался им.

А вот его псевдодруг, напротив, причитает как раз оттого, что проецирует ситуацию на себя и не может принять возможности собственного прекращения. Он не столько погибшего жалеет, сколько не может простить ему пренебрежения к своей участи, не может простить того, что тот перешел границы благоразумного, охранительного поведения. «Как можно так швыряться своей жизнью? Как бы еще не поставили его в пример! О, нет, я никогда не последую такому примеру, ведь я – сверхценность», – вот что подразумевается его словами скорби. Если бы он относился к себе полегче, возможно, они рискнули бы вместе, и исход, вероятно, был бы более удачным. Если бы он относился полегче к самому себе, он бы сейчас не стенал...

«Постойте. Уж не хотите ли вы сказать, что если относишься к себе легко, это дает тебе основание легко относиться и к чужим жизням?»

А вы зря меня прервали. Если бы он относился полегче к самому себе, он бы сейчас не стенал, а проникался той силой и свободой, которые обнаружил в себе его товарищ, наполнялся бы чувством единения с ним.

«А, наполнившись, горевал бы еще больше...»

Едва ли. Если вы относитесь к себе легко, вы увидите в том, кто тоже легко к себе относится, родственную душу. Солидаризируясь с его легкостью к себе, вы соглашаетесь с ним, что ваши отдельные жизни – это далеко не все. Конечно, в первую очередь это должно выразиться в том, что вы воспримете как «далеко не все» свою собственную отдельную судьбу. Но если вы будете стенать по отдельной трагической судьбе другого «я» – значит, вы все еще видите смысл в обособленном существовании, значит себя вы еще не превозмогли.

Кто ценит погибшего друга за его смелость (способность выйти за границы своего «я»), тот разделяет его ценности. Он полагает, что так и дОлжно – пренебрегать собой, он согласен, что сохраниться – вовсе не самое главное. Но придерживаться таких подходов – значит предполагать их возможные последствия, быть к ним готовым. Разделяющего ценности храбреца, если, конечно, он не притворяется, не застать врасплох даже сообщением о его гибели. Ведь эта самая гибель уже какое-то время подразумевалась, бралась в расчет и, более того, символически уже произошла. Она уже пережита и осмыслена. Тогда как человеку, огорошенному, оглушенному смертью смельчака, убеждения и принципы погибшего, похоже, глубоко чужды.

Когда умирает тот, кто не цеплялся за свою жизнь, умирает то, что он уже отпустил. И если мы не цепляемся за свою жизнь тоже, мы знаем, что ушло – ничто, а то, что «все» – здесь, на месте. Оно на месте, потому что мы его чувствуем. Да, он был нам дорог, но дорог именно тем, что не жил собой. Иными словами, нам было дорого то, чем он жил или то, что через него жило, пока он не жил собой. А оно осталось. Мы это чувствуем – то, что оно осталось.

Кто не живет собой, тот, в известном смысле, мертв. И вполне естественно, что он смотрит на смерть, так сказать, с другой стороны, нежели живые. Он волей-неволей – как ее переживший – спокойней воспринимает смерть вообще. И упрекать его за это довольно нелепо. Да и цену за это спокойствие он все-таки заплатил максимальную. Такую, на которую ни один эгоист не отважится. Он за такую возможность умер. Прекратился. Ни много, ни мало...

Из равнодушия к самому себе не вытекает равнодушия к другому. Скорее, наоборот. Но равнодушие к обособленности как ценности – вытекает. И не ждите от того, кто свободен от самого себя, особой отзывчивости на перипетии обособленных судеб. Даже безвременный финал одной из них не станет для него поводом рвать на себе волосы, как ни цинично это прозвучит.

Разумеется, цинизм здесь не при чем. Возьмите всякого, кто, как вы считаете, к вам действительно добр. Вглядитесь в его доброту повнимательнее, и вы увидите – до вас как до отдельного «я» ему совершенно нет дела. Он ценит в вас вашу открытость (причастность) чему-то такому, у чего нет пределов.

«Но ведь закоренелому эгоисту вообще будет наплевать, что кто-то умер. В то время как перед нами человек, глубоко потрясенный произошедшим».

Таких вот закоренелых эгоистов надо еще поискать. Средний же себялюбец, конечно же, имеет привязанности и дорогих ему людей. Правда, считая их дорогими, он в то же время полагает, будто они ему что-то должны, например, не умирать без его ведома. Да и, кроме того, мы рассматриваем случай не просто скорби по умершему, а недоумения: «Как он мог так с собой поступить? Зачем пошел на сулящее гибелью предприятие?» Этими вопросами человек показывает лишь одно: свое отрицание самой возможности пренебречь собой, собой поступиться.

«Зачем он это сделал?» Так восклицает тот, кто не разделяет легкого к себе отношения, кто полагает, будто все должны относиться к себе как к сверхценности. «Как можно было так рисковать?» Спрашивающий об этом, в действительности спрашивает вот о чем: «Как можно не относиться к собственной жизни как к самому главному?» Демонстрируя, с чего и было начато, как же он себя любит.

2

У вас беда? У вас несчастье? Или вас мучает вина, а исправить то, что вы натворили, уже не представляется возможным?

Вероятно, вы возмутитесь до глубины души, когда в ответ на ваши переживания и страдания прозвучит реплика: «Какой же вы все-таки эгоист!» «Эгоист!? – вскричите вы. – Это я-то эгоист?! Да меня же совесть мучит! Разве это не показатель того, что эгоизму противоположно?» Или: «Эгоист?! И вы это смеете говорить в лицо тому, кто потерял все, абсолютно все! Не вещицу какую-нибудь. Какая черствость!»

И все-таки, ваш гнев не отнести к разряду праведного. В самом деле: как только вы начнете спокойнее относиться к самому себе, ваши горе с виной зримо уменьшатся в своей интенсивности.

Если мы приходим к тому, что границы вот этого отдельного существования, которое есть мы, слишком узки, чтобы придавать ему особое внимание, и, тем более, в нем замыкаться, то все, с этой отдельностью связанное, резко и в разы уменьшается в размерах. В том числе и масштаб бед, интенсивность переживаний. Еще более радикальные перемены вызывает обнаружение того, что нас нет вообще, что вместо обособленных существований имеется одно, ничем не ограниченное. Это, кстати, такое обнаружение, у которого нет субъекта (того, кто обнаруживает), то есть самой основы для терзаний и мук, даже нравственных. (По правде говоря, это и не обнаружение вовсе. Беспредельное не обнаруживают, в нем прекращаются.)

«Чушь! Я еще понимаю, что те или иные личные потери могут не вызывать слишком острой реакции у человека, который скромен и не считает себя пупом земли. Но вина! Совершить зло и при этом не мучиться укорами совести – значит показать себя никчемным, бездушным человеком. Если я виноват, если из-за меня кто-то пострадал, то как бы я к себе ни относился, пускай даже считал бы себя мелкой песчинкой, это не уменьшит моей вины, и, стало быть, моих угрызений совести, моих моральных мук. Наоборот! Чем меньшим эгоистом кто-то становится, тем сильнее в нем просыпается совесть – и, соответственно, угрызения за все плохое, что он успел натворить».

А вот и нет. Зло мы совершали именно в связи с тем, что помещали себя на неподобающее место. Мы считали свое более важным, чем чье-то, чем остальное. От этого кто-то и пострадал. Поэтому признание своей малости – это не забвение своей вины, а внутреннее перерождение. Виноватый, который увидел и принял не-центральность, периферийность себя, начинает меньше чувствовать вину не в силу того, что забывает о своем проступке, а в силу того, что меняется, изживает самого себя. Да, мы не исправили причиненный вред. Но, перестав считать себя всем – всем бытием, мы отдаем свое место кому-то (чему-то) новому. Здесь виноватый несет гораздо более серьезную потерю по сравнению с приступами моральных мук: он уходит в небытие. С ним расстаются, его прекращают. Преодоление своей отдельности – это в том числе и преодоление своей вины, не путать с ее забвением или игнорированием. Собственно, отдельность и была главной виной.

Парадоксально выражаясь, чтобы обнаружить свою малость, необходимо вырасти, причем существенно. Это же целый подвиг – подняться над собой. Это почти невозможное. Это, пожалуй, даже тяжелее и драматичнее, чем время от времени позволять своей совести нас погрызть. Это дело столь большое, что все меняет в принципе. К тому же, невозможно умалиться в собственных глазах, преследуя целью снижение моральных мук. Действующей силой самоумаления оказывается нечто новое – то, во имя чего оно происходит. Это новое не имеет ничего общего с прежним человеком, а потому свободно от его обременений и неоплаченных счетов. То, что прежнему было нельзя, новому – можно.

Отринуть себя – поступить куда более жестко, нежели признать свою неправоту, свою виновность, проявить чувствительность к уколам совести. Переживающий чувство вины все еще надеется сохраниться, остаться, зажить прежней жизнью. Это страдание, связанное с неготовностью проявить последовательность.

В конце концов, когда видишь свой истинный масштаб – а взятый в своей обособленности каждый из нас представляет собой не более чем фрагмент (причем фрагмент не распадающегося на фрагменты целого), – то видишь и незначительность своих деяний: как благих, так и неправедных. Понимаешь, что зла-то ты практически не сотворил, и берешь на себя слишком много, полагая обратное.

Признавший свою периферийность (а то и вовсе несущественность) человек, который прежде мучился чувством вины, отнюдь не испытывает нечто вроде: «Ну, наконец-то мне больше не нужно переживать о своем проступке, какое облегчение!» Наоборот, равнодушный к себе, он равнодушен и к возможности облегчения своей ноши, своей участи. Ему все равно, облегчен он или утяжелен, давит на него вина или не давит; он оказался там, где «не в этом дело». В общем, даже самые возвышенные наши муки связаны с тем, что мы продолжаем пестовать нашу отдельность. С нашим эгоизмом.

3

«Кто бы спорил, прозвучали важные и ценные наблюдения. Молодец, автор.

Но что, если бы он шагнул дальше – вместо того, чтобы углублять представления о себялюбии и его альтернативе, взял бы, да и духовно трансформировался? Преодолел свою отдельность?»

«А откуда вы знаете, что он ее до сих не преодолел? Может, после духовной трансформации он и пришел к прозвучавшим наблюдениям?»

А вот откуда. Бытие по ту сторону своей отдельности настолько самодовлеюще, что просто не придет в голову сопоставить его с чем-то иным. Ведь при сопоставлении чего-либо с чем-то еще мы переключаемся на его внешний (относительный) смысл. Бытие по ту сторону своей отдельности не отсылает за свои пределы. И мы находимся в нем ровно до тех пор, пока солидарны с тем, что просто быть в нем – больше, чем достаточно. Как только нам показалось, что важно выйти вовне, произвести какие-то вычисления – мы уже ему чужды и имеем дело не с ним, а с его имитацией.

Кто-то, допустим, понял, что внутренне изменившийся человек уже не отвечает по обязательствам себя прежнего. Содержится ли истина в таких открытиях? Скажем, для храбреца информация о том, что он не отвечает по обязательствам жившего прежде в его теле труса, будет пустым звуком, позавчерашней новостью. Он не станет ее добывать, не станет на нее откликаться, даже если она промелькнет перед его взором в качестве своей возможности.

В свою очередь, трус за эту протухшую новость наверняка уцепится. Ему она, возможно, покажется свежайшей. Разумеется, он не планирует избавляться от себя, ему бы только избавиться от своей вины, которая, впрочем, давит на него столь сильно, что он не прочь увлечься тематикой самопреодоления. И его нимало не смущает то обстоятельство, что подходить к самопреодолению с потребительской точки зрения – это профанация. Трус готов помечтать о том, чтобы стать храбрецом, но поскольку он, при этом, полагает храбрость внеположностью и видит в ней нечто, важное своими внешними проявлениями, это не более чем самообман.

Когда мы действительно от чего-то освободились, это сразу перестает иметь значение – то, что теперь мы от него свободны. Когда мы свободны, не имеет значения, свободой от чего является наша свобода. Так и освободившийся от зацикленности на себе не составляет об этой зацикленности никаких представлений и не считает, что состояние, в котором он пребывает, чему-то противоположно.

Да, казалось бы, верно, что по избавлении от центрированности на своем «я» чувство вины отступает. Немаловажно, казалось бы, и отметить при этом, что такого рода освобождение от чувства вины представляет собой фактически ее искупление, а не отбрасывание. Однако с преодолением отдельности все это становится совершенно десятым делом, все это отодвигается в сторону как занавеска, которую сдвигают, чтобы смотреть не на ее искусственные узоры, а на настоящую жизнь за окном. На повестке дня теперь совсем другое, которое во сто крат важнее того, что какое-то там чувство куда-то там уходит или трансформируется.

Нельзя пройти мимо и того обстоятельства, что прозвучавшие идеи изложены в виде полемики с оппонентом, а именно – с чрезмерно центрированным на себе индивидом. Однако разъяснения, даваемые эгоисту, уже одним своим наличием поднимают эту жалкую фигуру непомерно высоко. А разъясняющий, соответственно, расписывается в том, что эгоист ему близок и даже дорог. Его попытка сообщить отдельному «я», что никаких отдельных «я», в общем-то, не существует, свидетельствует лишь о том, что он сам не разделяет то, что утверждает. Кроме того, сопоставляя легкое к себе отношение с восприятием себя сверхценностью, автор явно ставит эти две позиции на один онтологический уровень. Этого требует сама логика сопоставления – ведь, скажем, никому и в голову не придет сопоставлять что-то с ничем. Сопоставимое сосуществует, в то время как ни о каком сосуществования на одном поле себялюбца и того, кто более собой не связан, не может быть и речи – второй представляет собой преодоление первого. Соотнося между собой преодолеваемое и преодолевающее, мы, по сути, сравниваем все и ничто.
 

В общем, будь автор действительно причастен к бытию по ту сторону своей отдельности, нюансы которого он с таким жаром раскрывает и столь страстным апологетом которого выступает, то не было бы всех вышеприведенных рассуждений и наблюдений, не было бы всего этого текста, что подходит к своему окончанию. И пускай человеку неискушенному первые две части данных заметок могли показаться чуть ли не прозрениями высшей пробы, уже одно это обстоятельство – что их не было бы, будь автор лучше – многое о них говорит.