Из книги "На пороге инобытия. Зарисовки к новой метафизике".

          Наивный человек обыденности не знает никаких аргументов в пользу божественного, кроме эстетического и телеологического прельщения. Можно сказать, что предрасположенность к таковому прельщению есть чуть ли не a priori коллективного ума. Для наивного человека обыденности нет ничего более ужасного, нежели вообразить себе, что вот этот данный, феноменальный мир случаен. В таком разе исчезают не только представления об осмысленности жизни, возникает также подозрение, что не существует никакой общеобязательной санкции в этике. Я полагаю, что именно по этой причине Кант, опровергнув телеологию, обратил ее в нравственный постулат, поддавшись закоренелому предрассудку своего времени. Телеологическое и эстетическое прельщение нормального сознания не может мириться со случайностью феноменального мира как такового, оно требует по инерции, чтобы он был необходим. Именно в это упирается драма новейшего времени, которую по праву можно назвать драмой «смерти Бога». Достоевский выражает кризис обмирщенного сознания теми словами, что если Бога нет, то все дозволено. При этом мало кто удосуживается спросить себя, каким образом свобода может быть допущена в Existenz, ежели она отсутствует в Esse. Иначе говоря, как можно говорить о свободе человека, если нет свободы Бога, если сам Бог мотивирован к тому, чтобы быть первопричиной?

          Когда богословие, дабы «спасти» божественную свободу, говорит о том, что мира могло бы не быть, то это уже означает, что мир случаен и в нем нет никакой необходимости. Поразительно, что Кант хочет до последнего удержаться за общеобязательную санкцию в этике, поэтому определяет свободу как безусловную причинность и тем самым свидетельствует против своей мысли, которая менее всего допускает именование вещи самой по себе причиной. Каузальные связи могут быть отчётливо мыслимы лишь в мире феноменов, но к миру ноуменов они неприменимы. В противном случае, Бог понимается как явление среди явлений, а это уже недопустимо на том основании, что опытным путем нельзя дойти до первопричины, ее можно только постулировать. Но тогда устраняется зазор между явлением и вещью самой по себе, поскольку о мире ноуменов говорится так же, как и о мире феноменов. Кант исподволь угождает в замкнутый круг, разомкнуть который можно лишь ценой последовательной мысли. Интерес Канта состоит в том, чтобы «спасти свободу» от мира феноменов, но в итоге создаётся видимость того, что интерес теоретика науки и моралиста перевешивает в нем интерес метафизика. Свободе отводится значение нравственного постулата, которым можно обосновать общеобязательную этику.

          Я полагаю, что Кант хорошо сознавал то затруднение, которое им допускалось, но не имел за собою решимости довести до конца, углубить начатый им переворот, дабы не сойти за смутьяна. Проблема свободы теснейшим образом связана с проблемой случая. Нельзя говорить о свободе, если мир необходим, поскольку здесь мы уже принимаем каузальность за вещь саму по себе. Однако, если идти таким путем, перед чем, собственно, Кант и спасовал, то нельзя также всерьез ставить проблематику смысла жизни и допускать тесно сопряженное с нею представление о моральной ответственности. Если телеология рушится, то, с одной стороны, все напрасно, а с другой стороны, все дозволено. Кант понимал, сколь далеко идущими могут быть выводы из критики умозрения, поэтому непоследовательность его мысли может быть легко объяснена. Но дело не только в том, что последовательный индетерминизм обессмысливает существование человека, лишая его какого бы то ни было резона к тому, чтобы постулировать общеобязательную этику.

          Обыденное сознание не может также смириться с тем, что за видимостью гармонии кроется радикальная дисгармония. Противное означало бы, что сущее отдается на откуп Хаосу, а вместе с ним и случаю. Но случай нельзя мыслить отдельно от свободы, потому что случай может быть устранен лишь там, где в опыте даются не явления, а вещи сами по себе. Блаженный Августин говорит о том, что чуду противится не природа, а наше незнание природы. Кант до последнего сохраняет неопределенность по вопросу о том, относятся ли каузальные связи к миру ноуменов так же, как и к миру феноменов, и в этом состоит предельная уязвимость кантовской философии. Поэтому Кант, с одной стороны, не видит проблему в том, чтобы признать вещь саму по себе «основанием явления», а с другой стороны, противится тому, чтобы признать достоверность чудесного. Сознание, которое прельщено видимостью гармонии, не может мириться с чудом, потому что для него чудо равносильно торжеству случая и, значит, Хаоса. Но только возможность чуда есть наиболее верный аргумент в пользу свободы, которая, точно так же, как и чудо, относится лишь к миру ноуменов, а не феноменов. Только эта возможность создаёт резон для эсхатологической надежды, в то время как телеология не создаёт ничего, кроме оптимистического прельщения гармонией и красотой сущего.