Комментарий | 0

Эмбрионы пустынь

 
 
 
 
 
 
***
 
на случай урагана и войны
стихи – мое бомбоубежище.
храм вне крови.
моя Сикстинская капелла из пены и бетона,
из кошек и картона,
подпертая пением беспечных птиц – точно
летающими переливчатыми костылями –
выдержит прямое попадание беды.
стихи растут из снов, как бивни у слонов:
стремление скелета к свободе,
стремление души мелькнуть без кожи.
это мечта из юности - перенести в горсти
целый океан, будто пригоршню мокрых жуков.
все просто и без обмана - сплошная
продольная наглость слов и ловкость рук,
и из тумана выплывают, пошатываясь,
сиреневые драконы
с наискось отрубленными головами.
сиреневые туши играют в прятки.
боль с молотком заходит в посудную лавку
и отводит душу в словах: дожди осколков
встают стеной,
это эксперименты с волшебной пустотой,
это птенец, застрявший в глотке жадного кота.
это мечта с когтями. это отвесные сады, где мы
не висельники, а синеокие птицы
влюбленные.
это прожитые без тебя годы, как плавучие города,
и нежность другой женщины вкуса топленого молока
с противной пенкой – нежность нелюбимой женщины.
прости.
мне не нужен боинг, чтобы вознестись.
этот вырезка вечности. ниша, где я оставлю статуэтки –
из отшлифованных слез, из луговых стрекоз.
погружение в тишину,
окунаюсь в невыразимость, в густые чернила с головой,
плюс – мимоходом латаю свою жизнь, как выносливую лайку:
зашиваю на живую – без наркоза –
рваное секачом бедро.
 
 
 
 
 ***
Сливовое дерево, как уродливая цыганка
с громадными серьгами в растянутых ушах.
Аккуратно её обхожу, а дальше – овраг,
а за ним видны береговые сваи –
пробивают закисшее зазеркалье реки,
точно бетонные бивни.
Загорающие парочки и одиночки зыблются на пляже
эмбрионами будущих пустынь.
Вот женщина-носорог с недовольным взглядом
смотрит на горизонт, будто на термометр.
В бутылочном осколке прячется изумрудный город.
осколок жаждет крови, а пес жаждет воды,
высунув язык, охлаждается в блеклой тени бурьяна...
Я еще посижу здесь,
на горячем краю мгновения,
мне, как и Господу, много пространства не нужно,
чтобы соглядатайствовать.
Вот и хватит на сегодня.
И человек-письмо неуклюже складывает сам себя,
вчетверо, как покрывало,
и  удаляется - чуть ссутулившись, в мокрых плавках -
в сторону вечности -
в горлышко бутылки, положенной набок.
 
 
 
 
***
казенный весенний день
с парочками ОМОНа на каждой улице в центре;
из подвалов многоэтажек выгребают мусор и клошаров,
готовят бомбоубежища, наводят марафет на морде войны,
придают особую ценность особому дню.
прошедшая ночь - черно-белая фотография летчика,
сбитого в ночном бою.
смотришь на мир и понимаешь -
его вот-вот бросят в огонь - пачкой писем,
распухших от синей вермишели чернил.
ощущение возможной гибели - красный перец,
просыпанный на рану сознания, сладко печет.
и безумно хочется радоваться и размножаться.
но я жду полнокровной настоящей весны,
новых впечатлений,
эпилепсию сирени с благоухающей пеной у тонкого рта.
ощущение войны – кто-то усилил громкость смерти,
высыпал в голубую ванну неба сто тысяч тонн соли -
все пропитано будущими слезами,
так засаливают сало или сырое мясо. будущее.
но птицы всё презрели и закруживают небеса
до обморока, до тошноты строительных кранов;
птицы имитируют танцами стружку карандашей
музыкальную. и кошка сидит на заборе
уже тысячу лет. и видала таких, как я, - миллионы.
и смотрит, как сослепу растет трава,
и слушает, как тянутся и шуршат глубоко под землею
писклявые телеграммы.
 
 
 
 
***
Ребенок устроился во мне, будто солитер
или золотая рыбка на дне фонтана.
Он царь Соломинок и Лимонада;
ребенок жив, как Ленин, всех живей.
Щепотка волшебной зимы
спрятана внутри хрустального шара.
Детство – вертлявая броня.
Идеи не могут прокусить сказочный мир,
волоскостояние на нежных руках.
Кенгурята прячутся в чемоданах
и хозяйственных сумках.
Если кто-то и достоин спасения,
так те, кто с замиранием и смирением ждет Воскресения
и пачку мультфильмов в двенадцать часов.
-
Мне нравится делать массаж дочери,
играть на нежном саксофоне позвоночника,
покрытом пушком  -
бережно, ласково, рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,
едет поезд запоздалый из прекрасного далека.
Это желание играть с миром - до одури,
до остервенения, до изнурения,
в прятки, в глупость, во что угодно.
Шерстяной шарф, смоченный дыханием у рта,
колется, как стекловата. Или - небритый папа
колется острыми плавниками щетины, как ерш.
И когда чистишь зубы - ребенок насвистывает песенку,
хочет тебя обмануть просто так.
Разбойником выпрыгивает из-за угла.
Это он с трепетным страхом
видит в неуклюжей карамаре малярийного комара,
это он верит в Бога, Деда Мороза и Новый Год,
это он надеется на чудо,
хотя ты - опутанный разумом - знаешь,
что ничего не произойдет. Это он
ест холодный борщ из кастрюли,
пока никого нет, это он контролирует трафик юмора –
смехом он тянет тонкие руки сквозь прутья,
и весело машет "привет!",
и веснушки сияют на лице,
как плодовые зернышки: ням-ням.
 
-
Мальчишка весело прыгает с вышки в пустой бассейн
и с каждым метром падения он взрослеет,
прибавляет в весе, в визге, в отчаянии,
и однажды он смиренно падает дряхлым стариком
на сухую плитку.
 
 
 
 
***
Ночной сад - гипсовая статуя,
которой снесли шашкой половину лица
и, отсутствующее бельмо,
бровь, устрицу рта замещает луна:
зеленовато-протезное сияние для мира-инвалида.
Я лежу в гамаке, ожидаю, когда ты проберешься
сквозь благоухающие капканы спящих сестер.
Ты идешь ко мне налегке,
в легком платье-водовороте,
русалка с вареным осьминогом в волосах -
лишь на вид недотрога.
По пути у ворот ты встретишь старый дуб -
древний шахматный конь пустил корни в асфальт
и однажды во время ярой грозы дуб все же шаганул буквой "г",
и снес одной из обломившихся веток крышу газетному киоску -
то-то присмиревшие воробьи утром обрадовались прессе.
Я с завистью смотрю на тебя,
не веря, что ты моя принцесса.
-
Ты выскальзываешь, как ленивый угорь,
и я от зависти на миг превращаюсь в пустой улей,
и чужие пчелы с пыльцой в оттопыренных карманах
грациозно и медленно проплывают мимо.
 
 
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка