И не убит мой город никогда
Светлана Леонтьева (12/05/2022)
Мариуполь. Донбасс.
«Остается Нам изъявить Наше соизволение, чтоб вы постановляя на мере с Графом Чернышевым дело сие, не приминули сказать и о времени, в которое вся оная работа поспеть может, дабы Мы благовременно могли учинить распоряжение о снабдении надобными денежными суммами к успешному всего того производству»
Из Указа Екатерины Великой
Сарсона, Корсунь, Хорс, град на холме:
Светило хороводит – солнца много,
как бог скота: коров, овец, коней,
Херс – сербский
Хорус –
чешский
плодородья.
О, твердь земная, травы, берег, медь!
О, я на тверди, стала этим брегом.
Хочу быть криком, пеньем, оберегом,
хочу, как в стержень тоненький боль вздеть.
Хочу стать Словом! Вылепи меня
ты из песков, из глин – всю до озноба!
Я верю в свет. Ты веришь в тьму огня.
Поэтому друг в друга верим оба.
***
Нас свяжут могилы крестами прогретыми.
Мы – сепары, сепары, сепары!
***
Дым, дым, как цветы: розы, ромашки, азалии.
Апокалиптической весны дым над Азовсталью!
Это, значит, люблю тебя, это значит,
зло уходит небесно, купольно и чердачно!
***
Солнце с востока – Остара, солнце огромное – Ра,
пляши, малахитовый заяц из яшмового ребра.
Пляши на луне, не стесняйся, на белых её костях,
весеннее солнце зайца над Ялтой, Гурзуфом в сетях.
О, девочка Оскара! Нити оборваны, аж звенят
твоих разговоров в зените. О, маленькая моя!
Бессвязно. Бесслёзно. Безмолвно. Вот синяя птица зимы.
О, как сцеловать ледяное сердечко твоё? Чем кормить?
Над крышею у сарая бумажное осье гнездо,
как шарик, что в теннис играет, пинг-понговое пальто.
Окрашены кельтские яйца – все синие. Нету синей.
Держу я пасхального зайца на ниточке рваных теней…
МАРИУ-ПОЛЬ
Чтобы познать тебя, надо вспомнить всё прошлое.
Как мозаику сложить настоящее. Мужчин, женщин, детей.
Ты был разным: счастливым, женатым, брошенным.
Дай я тебя поцелую – в огненный, жгучий прицел!
Дай мне обвиться, вцепиться телом в тебя, ногтями
(мыла вчера посуду – ногти свои сорвала),
сколько тебя сжигали здесь на земле до ямин.
Но не сожгли в моём сердце до основанья, дотла.
Трогать. Ласкать. И гладить нежно так ртом, дыханьем.
Город люблю, как мужчину: складочки, запах, всего!
Город люблю, что камень.
Но как болит этот камень!
Стану Пигмалионом – буду лепить его!
Паблики. Библиотеки. Как я его искала!
Как я перебирала в поиске верных друзей!
О, как он бился о небо. О, как он бился о скалы.
Как от него я хотела маленьких двух детей.
Но расскажи мне о прошлом. Как здесь на велосипеде
падал ты. Ушибался. Грубо колени сбивал.
Цирк помнишь? Помнишь медведей? И обезьян в пируэте?
Дали как нам по конфете. Город мой, ты неформал…
Пьющий в подъезде горилку.
Нагло влюблённый в училку.
Хиппи мой! Мой протестующий.
Марк ты мой тот, кто Шагал!
Я собираю Россию в космосах, в лунах, в пегасах.
Знаешь, мороз по коже, чтобы огонь твой тушить.
Сколько же ты настрадался, маленький мой, – больше Марса.
Бедненький мой – всех богаче.
Ввысь распластался и в ширь.
***
Мариу – это превосходство, преимущество перед кем-нибудь,
чем-нибудь в каком-нибудь отношении.
С.И. Ожегов
…душа города воспарила над землёй
облачком тугим, безветренным, исплаканным.
Она смотрела: люди, люди в подвалах большой семьёй,
созерцала, как кошки ютятся с собаками.
Душа города огромная, раненная, что птица.
Ей бы петь, но она вопит о спасении. Лишь спасении.
Как быть с убиенными? Мама, ребёнок, сестрица?
Кто их отпоёт? Кто встанет вот так на колени?
- Читай меня, город, читай, ибо я нынче птица,
листай меня, я лишь твоя человечья страница!
Глядит и глядит на себя город, сам себя видя:
разрушенный, полу-сожжённый. Но скоро воспрянет.
Что проку кусать ему губы от горькой обиды?
Что проку заламывать руки те, что перебиты?
Он встанет! Он снова отстроится. Хоть кровно ранен.
Солёное море и солнце в лимане песочном.
Он сам по себе. Он на русском, славянском, восточном,
на птичьем, на зверьем своём языке
на пронзённом, височном!
Воды! Всем воды! Хочешь дождь? Хочешь май и победу?
Сейчас у меня вместо сердца в груди – Мариуполь!
Азовский, солёный, хорОнящих близких, военный,
и вырванный – в небе парящий, душа моя, – купол!
Растёт здесь трава-одолень и трава-исцели всех!
Как раз на могиле дитячей, горючей, слезящей.
Листать не могу этих птиц, что кричат по-щенячьи.
Читать не могу этих фраз – «тот, кто ищет, обрящет»,
когда есть единственное и объёмное слово,
в него превратился – в спасительное! – Мариуполь!
Я верю в него, словно в матрицу, в ось и основу.
О, как вы там, Господи?
Гуглю я, гуглю и гуглю!
***
Крест солёный, горячий неси! Неси!
По отеческой, зрячей да пресветлой Руси!
Русь была моя, будет. И не надо мне врать
про её беспробудье, щит, упавший у врат!
Крест солёный горячий на плечи взвали!
Ни полянин, ни вятич, ни дрегович – вам что?
Так вопить по угорьям вдоль великай земли:
- Где Россия?
- Россия?
Раззудись-ка плечо!
Все мы вместе живые. Рядом мёртвый мой дед!
Калита Иван, братик, не поддайся нытью!
Эй, босой, да раздетый, эй, в юродстве сосед,
быть России той, прежней, той, какую люблю!
Плачет, плачет у церкви да канючит: подай!
Что исчезла родная! Нет её…
Поищи!
Где он прежний, уютный да берёзовый рай?
Повторяют, однако, что ворот сорван щит.
Что растащен. Сканючен. Продан в красных кремлях
от Петровской немтыри до казачьей петли.
К двадцать пятому году, что не станет ея –
нашей древней, святейшей, синеокой земли!
Что гулаги, вятлаги да лефортовский суд
нет былинной отвали, всё на деньги сошло.
Перекуплено. Скуплено. И набат горький бьют.
Что солёный, горячий крест наш, словно стекло…
Разобьётся – не сыщешь.
Упадёт – не найдёшь.
Лишь осколки, что мыши, разбегутся впотай.
Моё небушко, милое! Звёзды, что из рогож.
Мой безумнейше родненький, мой непроданный край!
Чистота лебединая.
Крепь в бессмертье полка.
Так азоново, ливнево, детки – богатыри.
Здесь рождаться – так в праздники.
Умирать – в стариках.
Поделиться – так хлебушком.
Коль вставать – до зари.
Помолюсь о солдатах я! Офицерах Руси!
Ибо воин – атлантовый, Китеж-градский солдат.
Крест солёный, горячий наш неси и неси:
он – титановый!
Сдюжим мы.
Ты работай, мой брат!
СКАЗКИ, РАССКАЗАННЫЕ ДЕТЯМ, СИДЯЩИМ В ПОДВАЛАХ
Мой крылатый волк – диво сказки!
Рассказать бы детям это на ночь!
Но зато такой не предаст огласке,
волк – родной нам зверь, как Иван Иваныч!
Да, зато такой не предаст
у врат,
у горы Касьюн, у хребта в пустыне,
камень не возьмёт.
Авеля, как брат
не убьёт в висок присно и отныне!
Слёзы сверху льют, их так много – жуть,
с камня слёзы льют долго, больно, горько,
платье, что на мне пахнет шкурой чуть,
шкурой ледяной раненого волка.
Сто ли, двести лет, триста лет сквозят,
сколько лет живу – ощущенья те же:
что глаза глядят через автомат,
на меня глядят через скрежет.
У моих волчат синеокий взгляд,
Змей Горыныч им – не горыныч!
И меня минуй старость, боль, снаряд,
не клевать вам глаз моих синих!
Сто путей носить, сто заклятий мне,
камень на груди – свет-мой-камень!
И пускай, пускай пахнет при луне
волчьей там в боку вещей раной!
Не могу кричать, не могу курить,
но могу я выть зычным басом,
не считать года: сколько ран внутри,
сколь воды, еды разом!
Так пугала их: дети, быстро спать!
Что придёт волчок: очи сини!
Пела: не ложись с краю на кровать.
Пела: бойся ты границ-линий!
Звёзды в небе и волчья есть звезда,
отрекусь от них в пользу бега,
отрекусь от «всё» в пользу «никогда»,
от зверья и птиц
в человека!
***
Я настолько полна Россией, всем русским:
долинами, сказами, купавами, небом,
что под кожей моей, под моей блузкой
под ребром моё сердце пропахло хлебом.
И когда я беру гребень, чтоб расчесать свои косы,
слышу, как в мои полушария, в их рощи
православное древо вцепилось белёсо,
корневищем упёрлось в судьбиные толщи.
И когда я была ещё маленькой, словно
оставалась в ребре твоём, милый, до срока,
мне на радость, на счастье ковали подковы
занебесные силы Ильи-пророка.
И когда в Чёрном море, в багряном помине
были кинуты доски на берег, на сушу,
для меня мастер высек оклад для картины
и обил его бархатом из лучших лучшим!
Из груди моей красные флаги не выдрать,
первомаи не выдуть, не выгрызть Европам,
про зюйд-весты, норд-осты кричат только выдры,
я про «покачень» с «межником» зрю твердолобо!
…Я такая женщина-женщина,
я такая русская-русская,
и если враг вставит мне в спину нож, то увидит
в глубокой ране – поля с трясогузками
и дедушкин дом тёплый и безобидный.
***
Ночь не спала, а из дома пошла она до рассвета,
эта бабушка старая, кофта поверх жилета.
Она нараспев читала Горького «Буревестник»
и повторяла устало тихий мотив бессловесный.
Что-то про неземное – Иверский храм в Донецке,
что-то про дорогое шёпотом полудетским.
Что-то про то, как намертво врос в неё буревестник.
То, что кричит он пламенем, то, что взывает к буре,
в Образ что Божьей Матери отрикошетили пули.
Бабушка эта старая в жалких промокших ботах,
с пластиковой что тарою в сумке ручной работы.
Ибо святая водица в храме свежа. И надолго
хватит ей причаститься и помолиться Богу.
Школа побита осколками, в доме повыбило стёкла,
взрывом не тронут под полками томик в обложке блёклой.
В красном углу иконка. Это за что нам такое?
Третьего дня – ребёнка убили и мужа с женою.
Ночь не спала.
Так ночью
небо разбилось в клочья.
Вот и идёт до света в Иверский храм Донецкий.
Ноги устали. Одета так себе, по-простецки…
Вражьи изыти бестии!
Прочь к себе, восвояси!
Только в груди буревестник громко вопит, не гаснет!
Долго так шла, спотыкаясь. Долго, пока в итоге
по козьей тропе подымаясь, по разбомблённой дороге,
не увидала ворота, близко за поворотом.
Ангел ли? Буревестник? Иль серафим семыкрылый?
О, как крылато пели, чтобы сердце не ныло.
Раньше была она строгой женщиной по натуре
и была педагогом
раньше по литературе.
Нынче одно ей осталась – эта дорога к храму.
Ох, буревестник! Птица! Как пережить эту драму?
***
Тела звезд, что канонизированные святые.
Идёт развенчивание мифов про пьянство, дураков, дороги.
Скоро изменится мир! На круги свои круговые
всё вернётся. Закрепится. И мы получим в итоге:
правду, добро, справедливость, которые добывали веками!
Высекали, как талантливая Мухина Вера –
незабываемый наш скульптор, вырубая из камня
горн к горлу прижатый, мустангова чья биосфера.
Но мы выстояли, выжили. Отрастили щиты, что царьградские.
Те, кто ещё не понял, тому бесплатно мой щит!
Помните битвы на Волге, Курск и бои Сталинградские.
Сколько бы нас не ломали, а внутри монолит.
Дороги? Построим. Есть опыт через тайгу за Белое море.
Дураки? Дурь их повыветрим. Накормим вкусно. Сами поумнеют.
А пьянство? Да откуда ему быть на таком просторе?
И пить-то некогда: надо восстанавливать, строить скорее.
Возвращать утраченное, стёртое, размытое, незыблемое.
Истину истин. Первооснову. Товарищество. Быт.
Да сколько можно, каждый раз корытами битыми
заклеивать сердце, что сильно болит.
Эй ты, Европа, памятник маршалу Коневу
возверни на место, взгруди его на постамент!
То, что было низвергнуто, охаяно да уронено,
выкорчевано, выдрано с корнем верни на свой континент.
Надоело твоё безбожие! Садом. Жены Лотовы.
Им, этим женам не отмыться от соли, от слёз.
Что за музыка? Что за пение? Этими черными нотами.
Хватит уже. Насытились. До тошноты передоз!
И Америка тоже со своими алькайдами,
с выращенными душманами в марихуанских полях.
Выгодно ей наркотиками. Выгодно злобными ядами.
Выгодно ей дурманами, чтоб торговать в зеленях.
Доллары, доллары, доллары, кровушки сколько вы выпили?
Стоны, что в бронзе отлитые. В камне его палачи.
Сколько нас можно обманывать? Ложь лить цистернами, литрами?
Жить нам во благо богатеньких, вкалывать за гроши?
…Мир меняется. Преображается. Расцветает зорями.
Перламутрами, янтарями, сапфирами. Так будет всенепременно.
Столетьем больше, столетьем меньше. Когда? Не гадалка я. Горе мне,
жаль не увижу. Не доживу до такой перемены.
Зато доживут мои строки. Мои жемчужные звонницы, мои золотые купола.
Мои знаки восклицания. Строки восклицания. Стихи восклицания.
Не будет орудий, бомб, мин, ножей, двуглавого орла.
Наступит эпоха всепроцветания.
Сколько можно носить в себе ношу всех цивилизаций?
Хочу развеять её, как пепел, как горячую соль, как жгучий уголь!
Не путём уничтожения. Не сменой власти, реинкарнаций,
переселением душ, перемещением стран, обманом, гуглом.
А путём бессмертия. Есть такой путь любви и доверия к людям.
Изменение программы всего человечества
без Брута, Каина, без хромосом Иуды,
без генетики Понтия Пилата, без ребер его и печени.
Тела звезд, что канонизированные святые.
Их светом омыть лицо, плечи, грудь, крестец.
Пеленать нежностью младенцев, чтоб не простыли
шёлком, ситцем, хлопком, шерстью овец.
Закутывать, ласкать, учить самому лучшему,
самому правильному, самому доброму, самому людскому.
Чти. Не воруй. Не убивай. Свети, как лучи.
Будь каждому встречному очагом, кровом, домом.
надо выращивать новое поколение с нуля!
Переучивать поздно. Нужна новая школа.
Доброта, всепрощение. Терпение. Всем поровну, всем земля, роща, тополя.
Надо лучшее вкладывать в голову.
Продышать новый космос.
прорыдать новые небесные тела.
Выносить недоношенных, недовоспитанных, несовершенных.
…Я так думала, когда сына я родила.
Я так думала празднично и блаженно.
СКАЗКИ ПОДВАЛОВ И ЧЕРДАКОВ
***
Полумир. Или полувойна. Как же так?
Разветвлённое болью щемит корневище.
По три Каина каждому Авелю. Мак,
чтобы мёртвый зацвёл на висках его хищно.
Завяжите глаза! Всё равно слепотой
можно видеть, любить, можно плакать, взывая.
Видеть землю, как правду.
Так видит святой.
Да воздастся всем Каинам – степью у края.
Чем прикрыть нашу землю? Какой наготой?
Лечь костьми и рыдать, что лишь ею жива я!
Со старушками в церкви. С детишками рядом,
я их спинки сардиньи крещу праворучно.
И взываю к молитвам, горячим набатам,
так крестили, в поход отправляя, солдата.
Так крестила, прощаясь с единственным, лучшим
мать когда-то…
Сын! Иди и сражайся за русскую землю,
видишь, время настало, коль братец на брата,
а сестра на сестру, Лель на Леля!
Видишь, время, намотанное нам на шеи,
не за деньги, за доллары, а за идеи
Не погибели нашей исконной, крестильной –
рой траншеи!
Защищай Стены Плача её там, где змеи
и Горынычи возле повздошья гуляют:
яды – в горле и жаждут наживы, халявы.
Голубь белый – дух Божий летит над полями,
стреножен.
Обнищавший народ, что скатился до МРОТ
с нами тоже.
Миру – мир, где оно наше прошлое братство?
Наши млечные ткани и кровные узы?
Если нас придавило чужое богатство?
Жадность, скупость чужая, питьё их и яства
в стон иллюзий.
Да, мне жалко его – мной рождённого сына,
дорого дороже,
воплю из-под дыха…
И я рук оторвать не могу. Но он должен
постоять за прадедову нашу Россию.
Это самый последний мой выход.
КОСТЁР
Я – костёр пылающий для вас!
Сама виновата.
Сама заслужила!
Добрее, жгучее, мудрей… Ветра в России –
неутомимый, хлёсткий суховей.
Кому мы внемлем жадно, больно? Или
безухостью Ван Гога нам слышней?
Безрукостью Венериной творить нам.
Врата вовне иль в нас врата раскрыты
до одурения распахнуты да так,
что створки сорваны! И петли от калиток
проржавлены. Внематочно дитя
зачато: скользкое, родное, как укрыть бы?
Вот ручки, ножки, тельце, кроха он.
Добрее, ласковей, мудрее – выбор
не только наших – всех и вся времен.
И прямо в космос. Чем теперь нам греться
в плену вселенских небывалых драм?
Не в масках, а в одном нам Божьем сердце,
не в масках, а в своих былинных сказках
укрыться нам в святых. Тугих. Напрасных.
Кому теперь принадлежать? Толпе? Стадам?
А я не дам.
А я не дамся. Не отдамся.
Мне лучше суховеем по щекам.
Нам говорят: сидите дома, будет лучше,
с детьми, собаками, рассказами и с мужем,
с шумами, бабочками, мухой между рам,
стрекозами. У вас же есть компьютер…
Поймите, у меня была страна! Кому-то,
как ни огромной музыке, нужна.
И музыка, что крепость у окна,
держала, виждь, весь космос, звёзды, земли.
Я вижу мёртвый свет её, пью мели,
и жажда сводит рот сухой! В обстреле
Иерихонских труб, за что, за что?
Нельзя ль потише? Игрища, бордели,
три «м», наперсники и цирки шапито…
Принадлежу лишь прошлому! Там был
не слон в посудной лавке. Там был воздух.
Точней был свет. Ещё точнее – тыл,
стена и башня, крепость, хлеб и розы.
А я не гордая! Могу и закричать.
Могу, как Терешкова – без скафандра.
Добрей, мудрей, свободней, невозвратно,
любить не любящих! И целовать небратьев!
Греть льды в ладонях, в чреве – до ручья.
До озера. Чем голые заплатят?
Лишь только сердцем. Но сердца стучат
все наши врозь. И нет того плеча,
чтобы прижаться, где бы, где бы, где бы,
чтоб опереться. А упасть – так в небо.
ДЕД
Миражами, как шахматами обставленный,
чёрно-белыми квадратами в своём невероятном одиночестве,
так уходить, поплёвывая, громыхая спальнею
точечно.
Уходить, напевая стихи, мотивы персидские,
словно потеряны навсегда все эпохи, цивилизации, все галактики,
воюя одновременно с ассасинами и османами, обещая смириться нам,
быть послушным согласно теории, практике.
Излюбив всех и вся. Своих жён, королей, президентов, мальчишек, бухгалтеров,
излюбив всю толпу с её потом и кровью, с её летаргией, впаданием в спячку и гвалтами,
все парные затылки, подмышки, обувки, тряпьё.
И всегда король голый. Во всём. И он голых голее.
Ибо карликом в мантии слыть при дворе пустоты,
обжигая все пальцы, рискуя впасть в жёрлы Галлеей,
и в мякну провалов, и в Фаусты сверхмаяты.
Заключить сделку с Черною речкой, с Дантесом Жорж Шарлем
и упасть, провалиться, испачкавшись в пряной крови
и воскликнуть: «Где Пушкин?», услышать: «Убит!» на прощанье.
А увидеть пятно на мундире своём визави.
Вы убили меня! Вы убили его! Всех убили!
Негодяй неугоден, как и чистоплюй не к лицу.
Сторожить как эпоху? И как охранять воздух? Или
то, что нефть под ногами и газ как сберечь храбрецу?
Ибо это – нам снедь. И питьё нам и фрукты и злаки.
И в обмен на еду вот леса, вот поля, пот земли.
А поэты – они, словно хвост, что виляет, собаки,
в попрошайках у премий, у грантов, у грамот, петли.
Потеряли эпоху! Да кто же о ней громко заплачет?
Наша Таня, что мяч уронила, вопит у реки?
Безголовье, бездушье, безвремье, беззнанье, безбрачье.
Быть любовником музыки, впиться губами в соски.
Вот такие деньки. Вот такие долги. А писатель –
это вечный, ненужный, девятый глухой элемент,
алеф, камень у трёх дорог, змий, что трёхглавый заклятый,
умирающий лебедь, шаланда, шпана, зона, крен.
Он мосты распекает. Заселит в себе сто таджиков.
Будет рваться вернуться, в пике одиночном стоять.
Он – Лимонов, ребенок, дитя и тунгус «ныне дикий»,
и седой харьковчанин и – в поле отец он и рать,
и он – смертник себе. И он перечень повиновенья.
И плевок сам в себя. И рассекнувший чрево и плоть…
я поставлю свечу, желтоватую упокоенья.
И прими, Эдуарда, Господь!
***
А любой поэт приходит издалека.
В нём века, впереди века и за ним века.
Я так совсем не знаю, как их утрамбовывать в сердце!
Ввинчивать, вкручивать, как на них опереться?
Все эти скелетики, косточки, чьи-то кувшины и чугуны.
У всего то, что скреплено, сцеплено, в груди прижато есть две стороны.
А у меня ни одного маломальского бронежилета,
или как, там на латыни «моменто мори», если думать про это.
Все века накопились во мне: в генах, в хромосомах, бактериях, бликах,
в каких-то лучах, в икринках, в ядрах и плазмах пришито,
словно бы к коже тугая материя наживо
Лунной сонатой Бетховена и Альбиони адажио.
К пальцам! К моей голове! Всё это вжато, впрессовано.
Я, как трамвайным кольцом, нежностью окольцована.
Дай мне вернуться в себя. Дай научиться прощаться.
Сколько же можно века в клеточке каждой таскать?
Тонущие города не помогли крикнуть: «Баста!»,
лопнувшие провода не обесточили скань.
Капища не заросли. Также созвучно адажио,
цедится музыка – ей рёбра пробиты насквозь!
О, Ярославну-княжну я переплакала даже.
Ибо века проросли в мышцы, в хребет и в кость.
…И везде века. И во мне века. И за мной века.
И поэтому я не могу. Я их выстрадала.
Человека каждого, птицу, зверя, тебя – река,
Волга моя. Днепр, Урал, Ока,
и ко всем я такая близкая!
А ещё есть озеро Бердюжье, Бечино, Верхнее Волчье.
И звезда. Пусть умершая, но ко мне пристроченная
на всю длину лучезарнейшего стежка.
Ты же тоже такой, обладающий мной,
втянутый, вжатый, даже отрёкшийся!
Но как отказаться от зрения, раковины ушной,
купели одной, единого звёздного крошева?
Мне как-то в детстве давно дали на время ёжика,
иголочки, мордочка, носик чёрный такой, лаковый,
так я до сих пор не могу отречься от всего, что было хорошего,
в этот как раз момент я всех Ярославн переплакала.
Всех птиц перекликала,
все сонаты лунные наполнила бликами!
Надо же,
на цыпочках танцевала я вечер весь под адажио.
И мальчик-горнист подпевал, губы бантиком,
я скормила сердце ему на червя вместо манника.
Мне ничего, ни от кого кроме тебя не надобно!
И ото всех и от всего нужен ты мне один,
hoc tempora, блин!
ЛЕГЕНДА ПРИМОРЬЯ
Море намного ближе, интимней, чем человек человеку,
ему можно слать любые ночные тексты,
обычно такую ему накатаешь телегу,
а я нынче трезвая, словно бы пьяная вместо.
Оно не предаст тебя – голую, море есть море,
оно не предаст – обнажённую, всю испитУю до края.
Когда ты наружу вся в радости, в счастье и в горе,
и делишься тайнами. Просто сидишь и болтаешь.
Люблю тебя, море, твой детский, небритый затылок.
Солёный язык твой, щенячий язык твой вдоль шеи.
Ладонь, состоящую из синеватых прожилок
ты так по-хозяйски кладёшь мне на грудь, словно млея.
…Мне столько измен приписали: сто тысяч? Сто двадцать?
А грудь мне щемит сероглазое слово: «Зайчонок!»
из доброй такой смс-ки, каким появляться,
когда ты в смятенье, обижена, кинута, в самый день чёрный.
Зайчонок.
Зайчонок.
Зайчонок.
Зайчонок.
Мазай дед и зайцы.
Пора ошибаться опять. Приходить, растворяться.
Ложиться в ладони твои и качаться, качаться
на тоненьких нитях твоих смс телефонных.
Когда говоришь, хорошо станет всё. Но не станет.
Когда говоришь, никакой драмы нет. Но она есть.
Любуюсь тобой, как ты водишь машину спонтанно.
Как руку кладёшь на колено моё, улыбаясь.
Ответственный очень. Прилежный. Заботливый. Рядом.
Почти неземной. Синеглазый. Влюблён лет так тридцать.
Ты весь идеальный до самого нежного взгляда,
и надо же было – такому – мне взять и присниться!
И сбыться сквозь все after party, кафе и столицы.
Неужто зайчонок?
Я раньше была хуже волка…
И если нет толка во всех наших встречах нисколько,
и пусть я всего лишь пораненная жизнью птица.
Я знаю, надолго, надолго, надолго, надолго
солёная смесь: я, ты, море.
Куда катит Волга.
Последние публикации:
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Я иду! –
(23/11/2023)
Песенка о двугривенном –
(12/09/2023)
Но бросить Крест нельзя! –
(10/07/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
