Как достать эту башню из девьей груди?
Светлана Леонтьева (27/06/2022)
из цикла «Прогулки по Нижегородчине»
1. БАШНЯ ГЕОРГИЕВСКАЯ
Это было то время, умели мы не умирать.
Это было то время от слова «любимое, то».
Воскричать, воскричать это пламенное нам «ура».
Воскричи, воскричи ты сгоревшим, обугленным ртом!
У Святого Георгия церковь маячит в ночи.
Воскричи, воскричи! Я просила тебя – не молчи.
Не сжимай своё горло петлёй, коль петля не к лицу.
Не сжимай своё горло платком, коль платок не к словцу.
Да и крик свой оставь ты отдельно совсем от себя,
он из века тринадцатого, он другому направлен любя.
Он другому, глухому, он – дар не кричащим, слепцу!
А все башни, что крик. А все башни в Кремле – это дар.
Тебе дарено это. За так. Не за медный пятак.
А все башни красны, кирпичёвы, они, что пожар,
обжигающий нас
своим криком. Танцующий зрак.
Воскричать – не солгать. Воскричать – не предать. Не предай!
Воскричать – не убить. Воскричать – не отмстить. Не отмсти.
Просто руки мне дай из веков, что ушли навсегда.
Просто дай мне уста, чтоб сцеловывать камень с груди!
И целую я всех, коль целую уста я твои:
всех невест твоих, жён, всех отцов твоих и матерей,
все иконы твои и всех ангелов, что воробьи –
золотые такие, что в лужах купаются. И
так щебечут, как будто бы плачут о зле и добре,
так щебечут, как будто нельзя быть, чем камни, мертвей,
так щебечут, как будто нельзя быть, чем камни, живей.
Воскричи, воскричи! Этим камнем, что жжётся, внутри.
Мы как будто бы вместе, мы веком тринадцатым. И
я нас вижу под сводами, арками чувством седьмым,
я нас вижу тебя и себя – словно бы живы мы.
2. БАШНЯ КОРОМЫСЛОВА
Коромыслова башня – навеки моя!
Возлюби, придави, камнем ляг мне на грудь!
Вам – проект.
Вам – название книг бытия.
А мне – жизнь, а мне – смерть и всежизненный путь.
Мне ни прозы не надо от вас, ни стиха.
Я хочу эти камни под грудью вдыхать.
Я хочу их носить в чреве вместо детей,
вместо птиц и зверей, вместо рощиц-полей,
Коромыслова башня – моя на века.
И не смей, и не смей: тело девьё поёт
под камнями её, кирпичами её,
посмотри: вот сломался, коль шла, каблучок,
и ведро в коромысле вцепилось в крючок.
Упадёшь – закопают, я знаю, за что:
вот за эту пропащую, за красоту,
вот за эту высокую, за чистоту.
За Никольской, за Тайницкой вниз и вверх съезд,
лучше буду виновной, чем так, без причин.
Ибо общество наше предаст, выдаст, съест,
потому и люблю его, выход один.
Как и вход через арку. Идём же, идём!
Сколько можно веков мне – Алёной – лежать
в нашей волжской земле? Подстели хоть пиджак
в мой вмурованный плач,
в мой вмурованный дом.
Я же чувствую глины вмороженный ком!
Как достать эту башню из девьей груди?
Приложи своё ухо к златому холму:
не спасёт красота, не спасёт. И не жди!
Красота для спасенья совсем ни к чему!
3. БАШНЯ ОРУЖЕЙНАЯ
Не знаю, что у вас от слова – дружба,
ванили, сахар, солнца полукружья?
Отдать последнюю рубаху, гребень, платье?
Дружу со всем я белым светом до распятья!
Кому нужна моя рубаха и я в ней?
Перина заперта на ситец простыней.
О, белый свет, как можно на бегу,
слепящим в сотни ватт, дружить с тобой?
Всю молодость тебе, восход и мглу,
ты ослепил, хожу полуслепой.
Ты ярче, горше, ты смелей, дружней,
объёмней, злей, безудержней, верней.
Ещё распятие. И раны от гвоздей,
смотрю, и чудится: в гортани вкус морей.
О, как мне быть? Я мёртвого мертвей,
всех сгинувших, убитых, кто до нас,
я лучший друг, который не предаст.
Вросла в Россию, в родину, в межу.
Я с ней дружу. Дружу, дружу, дружу,
с берёзой, речкой, лугом и Москвой,
с цветком и беззащитною травой.
О, не ищите там, в глуби полян
во мне подвох, злость, грубость и изъян.
Я их сама найду по чертежу.
Я даже с мужем, бросившим, дружу.
С подругой, оболгавшею меня,
рот полон плача, воплей и огня.
Скажи мне, кто твой друг? Как я скажу?
Скажи мне, кто твой Каин, Авель кто?
Скажи, кто камень твой по типажу?
Я даже с камнем, в спину мне, дружу!
С водой, звездой, чертой и высотой.
А нынче возопила: хватит. Нет.
Смотри, Януш Корчак с Треблинкой,
Сергей Есенин сдавленною петелькой…
Я не могу, я не могу, мой свет.
Как между первой дружбой и последнею.
- Останемся друзьями, – крикну вслед, –
всем, чем могу:
всем небом
и планетою.
4. БАШНЯ ТАЙНИЦКАЯ
Если кто-то окликнет, а имя сродни всем иным,
оглянись! Я прошу. Сделай вид, что, конечно, узнал,
Мой бесценный, мой будущий, мой незнакомый. Иль ты
невозможный, несбывшийся, имя моё – новизна.
Я бежала, бежала, бежала и падала в снег
и меня заносил он огромный, бездонный: пора!
Моё имя окрикивала эта птица во сне,
моё имя окрикивала и звала медсестра
в коридоре больничном: «Блудница!» Такие там все.
Вне больницы: «Мамаша, куда же с ребёнком ты прёщь?»
Я на все имена отзывалась в любви и красе,
хоть дождём назови, в моём имени слышится дождь!
«Роженица» одно из имён. Я рожала детей.
«Я кормящая мать» - моё имя, что кровь с молоком.
Я ленилась вставать, я детей своих клала в постель,
и мы спали, обнявшись, до солнца, до утра бочком.
Бело-чёрные полосы – жизнь! Говорить что о ней?
Сколько в сердце носила я радостей, птиц и камней,
но я сор окольцовывала лишь квартирой – избой,
Моё имя само отправлялось с обидчиком в бой.
Моё имя тогда научилось отдельно, само
поучать, разговаривать. Кто я? Богата, нища?
Говорят, все умрём мы когда-то, конечно, умрём:
моё имя на тысячи тысяч расколотое – посещай!
Моё имя есть в каждой иконе Фотиньи святой,
Моё имя на сколе, на сгибе всех фото, смотри!
Я хотела прожить бы назначенный век золотой,
но не с чёрною мглой посредине и сажей внутри.
Я хотела…да много чего я хотела: не сбыться уже
не хочу отвергать, не хочу отрекаться, пенять,
но пусть правда моя в этот космос, как пропасть в душе
протекает по горлу его из большого огня!
5. БАШНЯ ИВАНОВСКАЯ
У меня отбирали мой дом, где коты и собаки.
У меня отбирали ребёнка плохие компании.
Я вступала то в ссоры, то в междоусобные драки.
Я стелила соломку, да что там соломку? – заранее,
тюфяки да перины, сугробы, снега, что помягче бы.
Я взывала к своей интуиции, чувствам – прислушаться!
Бумерангов ждала, возвращений, пинг-понгов и мячиков.
Умоляла себя: не борись! И считала, как лучше бы!
У меня отбирали не просто моё: а любимое!
Был родной.
Стал чужой.
Был мне муж, стал прохожим лишь.
Мои строчки, как птицы выстраивались, журавлиные,
покидали меня. Отрекались, по небу шли клиньями,
улетали к другим. Становясь от того лишь дороже мне.
Говорила себе я тогда вопреки: так возрадуйся!
Отторгают когда. Отбирают когда. Радо! Радо мне!
Научилась тогда брать в кулак свою душу пред хаосом,
а в ней весу всего-то, как пёрышко
промежду правдами!
Все вернулись обратно.
Вот дом. Вот семья. Дети с внуками.
Все вернулись кешбеками, словно в сберкассе процентами.
Да – расколото мне!
Да – неверно!
И да, что не цело мне!
Просто я поняла для чего эта жизнь, для чего это тело мне.
Быть – науками!
Словом, радуйся, если забрали, украли, обчистили!
Но найдутся всегда и очаг, и огонь, печь с лежанкою.
И найдутся всегда бинт и вата, прижечь чтобы ранки мне.
И найдётся всегда среди стрел, кто не выстрелит!
Города, что в груди у меня, греют пеплами.
И мне родина сердце своё, чтобы ныло, оставила!
За второю, за молодостью будет сразу же третья!
Заучи.
В рамку вправь моё правило.
6. БАШНЯ ДМИТРИЕВСКАЯ
Цыпка моя, чем могу я тебе помочь,
пижма моя, горицвет мой, что ж мы расподружились?
Сколько раз: я к тебе – ты же прочь,
что любовь, что ненависть – мной контужены!
Цыпка моя, раны, раны так глубоки.
А быть бы сестрами, как хотят люди, близкими.
У меня вечный Венеры артрит – боль руки,
не обнять тебя – нечем! – искренне.
Безнадежно мне! Вот бы шарф связать
белый такой из овечьей шерсти: кисти, кружево.
Да иная история. Иная судьба, стезя,
но тебе я до спазм, до судорог нужная.
Как бывает нужно сестринское – не ходи!
Посиди сегодня дома – предостережение.
Я нужна, как преграда, как без них, на пути?
Я нужна, как под сердцем жжение.
Кабы не я, ты бы расползлась, разъехалась, что тесто.
Скольких бы ещё предала, гремя в кармане динарами.
Золотые руна расклеила бы повсеместно,
как объявления на столбе «куплю-продам», «обменяюсь товарами».
Когда же ты поймёшь, в какой такой старости, в какой дряхлости,
прижимая к сухим рёбрам пустоту ястребиную?
То, что падаю я в клевер в нежности, жалости,
захожусь, оглашенная, видишь ли, глину ты?
Из неё можно новое делать творение,
птиц, зверей лепить, небо, воды, странствия.
На же, глину мою, эту глину забвения,
гончару да на круг.
Гончару глину красную.
Вся утеряна Троя до капли, до ниточки.
Ты искала её? Ты ей бредила, может быть?
Ты вынашивала? Ты шептала ей: «СынОчки…»
Там во чреве, под сердцем, под веною, кожею.
Не помочь мне ничем. Я хотела, хотела бы,
билась лбом толоконным, ты – каменным телом мне
и ты каменным веком и камнем-столетием
неизменно тяжёлым, пудовым, горелым ли.
Где ответ?
Как у Гоголя, нету ответа мне!
7. БАШНЯ ЗАЧАТЬЕВСКАЯ
До Зачатьевской башни полсотни шагов…
Зачинать я хочу не от сильных мужей,
зачинать непорочно хочу от камней
и от арок, от сводов, крутых берегов.
И хочу помнить наше зачатье. Зачни
эти земли вокруг. Эти дали – все семь!
День зачатья счастливый, как будто бы кремль,
день зачатья не смертен, как прочие дни.
Мы успеем, успеем, накинут пиджак
мне под спину, чтоб в небо глядеть и лежать,
слушать, как сердце бьётся во мне малыша.
И дышать. И дышать, как пред жизнью дышать!
По бокам, где стена, там источник воды,
можно пить по глотку. Ты в ладонь набери,
чтоб сцеловывать капель прохладные льды.
Лоб намок, мои очи и щёки мокры.
Нет в зачатье стыда. Есть немеркнущий свет.
Нет в зачатье труда. Лишь сладчайшее дно.
А Зачатьевской башне 600 с лишним лет,
в ней одно виноградное льётся вино.
Между Белой и Борисоглебской ей путь
да на самом нижайшем участке холма.
Молоко прибывает: полна сладким грудь.
Нынче жизнь – ты.
Еда.
И благие корма.
Анна, Анна, корми дорогое дитя.
Вот Мария вцепилась в набухший сосок,
так детишек лелеют, голубят, растят
и поют про волчка, про бочок и мосток
колыбельную! Видя икону свою
и распятье Христа, но ещё до Христа,
отпоют до зачатья нас всех отпоют,
отпоют до рожденья нас всех отпоют.
Но зачнут.
Но родят.
После снимут с Креста.
От Зачатьевской башни, где жизнь задарма,
как понять это всё моим женским умом?
Приложеньем мобильным – икона сама,
колыбельная, что перед сном…
7. БАШНЯ КЛАДОВАЯ
Русская речь. Это больше, чем слово
то, что в начале. Пожарищ там кипень,
небо, земля и геройская гибель,
пестрядь, сермяга, простая поддёва.
Коль отвечать, так за каждое слово,
я отвечать каждой раной готова.
Где словарём, огне-жарким Ярило,
каждое слово меня пригвоздило.
И во степях, где ветра, волком воют,
и во степях, где бои проходили
жизнью своей и своей головою
мне отвечать по-камышьи, ковыльи.
Каждое слово моё: как алхимик,
в очи вливала ему раскалённый,
жаркий свинец я. За слово судима.
Выли слова, как стрелецкие жёны!
О, не меня ли за каждое слово
злобно казнили татаро-монголы,
спину до звезд обдирая сурово
за все наречия, фразы, глаголы?
О, не меня ли убили в Луганске,
ибо за слово посмела сражаться?
Памятником, что в граните, солдатом
в злобной Европе лицо моё краской
глупые люди, вандалы чьё имя,
красною краской облили под каской,
вырыдать как эту боль гневно, страстно,
выкричать как её неутолимо?
Я задолжала судьбою пред словом,
честью, умом, грозной совестью дедов,
цивилизаций, чей путь мне дарован,
пепел храню в своих генах, их кредо!
Камни священные, руны и веды!
Слово, как Русь, а точнее Русь-Слово.
Вместо медали бы слово на грудь мне!
Видишь, я ворот рубахи вспорола,
грудь моя бабья колышется голо,
слово вонзается в сердце прилюдно!
Железнорудно.
Нагрудно.
Подспудно.
Знаю, при жизни не внемлют. Не страждут.
И после жизни распнут в грязи, в саже.
И без меня и при мне, но не страшно,
ибо со мной оно бьётся отважно.
В реку ли, в зеркало, в омут ли гляну,
в озеро, в море, в потоки ли, в яму,
вижу лицо я его. И своё я!
Знаю, не зря. Ни в иное. Пустое.
А вопреки наговорам, злословью
раной платить мне, залитою кровью…
8. БАШНЯ-РУСЬ
…Она была и снова повторится.
Прочь, скоморохи, хоть я вас люблю.
Она – лесная, певчая зигзица,
она из плача, крика во хмелю.
Она из самого нутра – болит грудина,
она из жаркого костра, где сердцевина,
из недр горячих, то – что русский мир.
Она – высоко,
низко,
она в небе.
Она здесь, на вокзале, где всем ехать,
она – от бабушки. Она – слоновый гребень.
Она – ворсинки, что внутри нас, меха.
Она – есть меч, и конь и богатырь!
Она – есть всё. И полчища Батыя,
и полчища Олега в Византию.
И девьи плачи, и мужские клятвы.
Она на собственной любви распята.
Она младенца пяточки босые.
Она – Россия!
Пустите же меня, молю, пустите,
мне сквозь толпу, которая клокочет.
Я нить её, она мне тоже нити,
кто тоненько вопит, кто басовито.
Толпа Венерою безрукою – с артритом,
она Вангоговскою глухотой разлита,
Из волгарей она да из рабочих.
Она безумная во своей эпохе.
В юродстве. Я такое не видала
самопожертвованья и его ей мало.
Но всё ж уймитесь, право, скоморохи!
Она была. И будет. И родится.
Вот-вот родиться! Глянь, отходят воды,
где Волга, где Ока, где Обь и Одер,
отходят воды по газопроводу.
Снег пахнет небом. И подходит небом.
Отходят воды ястребом, жар-птицей,
отходят воды тёплые, как лебедь.
Так принимай младенца во все руки,
мне тело дай – вот этой звёздной крохи!
Лишь просто замолчите, скоморохи!
Младенец спит, ему мешают звуки!
Рожки, дуды берёзовые, гусли.
И плач и смех, и этот вой на сцене,
медведь-плясун,
козёл-топтун
да нитка бусин.
Она была! Она родится Русью!
Ни перемен хочу. Ни флагов. Ни учений.
Она опять империей, державой,
она себя убив, себя рожала.
Она – есть мы, она – есть Бог. Есть – крик восторга.
Она сама себя в себе для нас исторгла.
Какие мы? Иль хороши, иль дюже плохи.
Не вам решать, а ей, коль песнь из горла!
Она всесильна. Всеохватна. И упорна.
Лишь замолчите, право, скоморохи!
(ПРИЧЕТ ПОСЛЕДНЕГО СКОМОРОХА-ОБОРОТНЯ)
«Я – ничей. Как смерть, ничей, как жизнь двужилен.
И не смотрел ютуб, контакт, не в этом дело.
Вот был бы взгляд мой синеок, в слезах, стерилен
от слов, от образов, от мифов, от пробелов.
Вот был бы – белым!
Но я червонен, я лохмат. Во льду, по снегу,
в осклизлых камнях воды золотые!»
Нельзя оглядываться даже в запятые.
Вся тьма – твоя, она как все, причастна свету!
А чуть оглянешься, не надо, ох, не надо!
Там воды талые, там не отпетых души.
И я их вижу: нет во мне преграды.
Руками глажу, что котят, куклят, зверюшек.
О, эти комышки, они теплы, что тальник,
возле колен они моих истошно вьются.
Смерть – это рыбка! Что всегда теряет память,
она – ТВ, она тарелка, она блюдце.
Она смартфон беспроводной, и интернет твой
Она для всех, ей всё равно, кто нищ, богат ли.
И не коса, а для прополки тяпка летом,
хоть трижды Пушкин ты, хоть круглый, хоть квадратный.
Ей всё равно отец там твой (во гроб кидаюсь!),
Ей всё равно там муж, который был спортсменом.
Когда умрёшь ты, то взметнётся белый аист
такой печальный
и такой бесценный.
Какое дело – ей, такой земле разверстой
ты сам ли пулей в лоб, в петлю забрался,
иль от ковида, без прививки местной.
Она – честнее и разнообразней!
Страдал ли, мучился, был рак в тебе, дитя ли,
Там в животе, во чреве, в снах парили,
в тебе какие люди ночевали:
хоть Магдалина, или же Мария.
А ты хранил её в себе добра ли, зла ли.
И старая армянка – вся в морщинах
несла вам сливы – что на древе спали,
несла в своих ладонях, как в кувшинах.
И эта смерть так на неё одну похожа,
точней она на смерть. И вы – безвинны!
Ешь эти сливы с бирюзовой кожей.
А грудь целует дождь в соски из глины.
9. БАШНЯ БОРИСОГЛЕБСКАЯ
Далеко ли до Суздаля? Ближе до рая.
Здесь встречались два брата. Была бы сестра я,
упредила бы, чтобы не шли к Святополку,
где на небе звезда одичалому волку.
Каждый лист, облетая, кричит: «Помогите!»
Дождь всем телом разбился о землю, промокнув,
по осоке, ромашке, полыни, по сныти
разрывается тело, как птица о стёкла.
Не могу вопрошать, час какой, век который,
помню цвет глаз у Глеба, как будто цикорий,
помню цвет глаз Бориса,
как будто мелиса.
Ничего-то с собою поделать не смею.
Что мне грипп, пневмония – иное больнее.
Коль роняют дубы в раны жёлуди словно,
и ростки, словно рощи, восходят под кожей,
нате сердце моё – чтобы билось в вас тоже,
нате лёгкие – чтобы дышать можно ровно!
Помню: ринулась вниз я по лестнице пеше,
так мне жалко растерзанных, битых, убитых.
Мне бы брата! Но нет у меня в мире грешном,
потому и живу на земле без защиты.
Вот погладить бы голову: волосы в шёлке,
вот в глаза бы глядеть, где ирисы, цикорий.
Но зегзицы умолкли.
Синицы умолкли.
Разве только луна на просторе.
Святополк окаянный, изыдь двухотцовый,
недолюбленный город – отчаянный Суздаль!
Прочь скорее, рванусь и взойду на крыльцо я,
эта песнь не разорвана: это искусство!
Но не пить алкоголь же в кафе, что напротив?
Я на пакость, на подлость, на жадность чужую
отвечаю не этой походкой от бёдер,
я беру и воюю.
Не расти кров-трава у врага во полях ты,
не теки река ровно во чуждых краях ты,
да гори ты огонь, чтоб дотла и до пепла,
а стрела, что мне в грудь, мимо чтоб, против ветра.
И с тех пор, о, я виждю, иссяк враг, измор ты,
не сладки его песни, иссякли аорты!
Пироги ешь теперь! Разговляемся хлебом,
горячи, но хватай, пальцы жжёт, ешь досыта!
Поклонюсь до земли, я Борису да Глебу,
а где был Святополк,
там лишь куст да ракита.
______________________________
Известь разве можно, что сызмальства дадено? Как же?
О, Русь моя, что же ты вечно на запад глядишь?
Все недра разверзла, свой путь пораскрыла варяжий,
свой взгляд печенежий да скифский в орлиную тишь.
Раскол, как единство, убийство, как жизнь, о, миряне,
и вновь мы расколоты, рублены мы до основ.
Мятежный Аввакум идёт, из моей хлещет раны,
Мятежный Аввакум вышагивает к нам из снов.
Доколе ещё так? До смерти, до смерти так будет!
А смерти-то нет! Значит, будет отныне, всегда
Огнём вытравляли и били из пушек, орудий.
А мне Аввакум, словно жёлтая, небья звезда.
В пригоршни я свет набираю её: исцелить, исцелиться.
Но мне не напиться ея, не насытиться. Птица-синица
по небу летящая, вещею правдой жива.
Когда надо мной синева, предо мной синева.
И кольца наружу: не спрятать годичные кольца в стволы мне,
льняные слова Аввакумовы и гвоздяные
да речь площадная…
По Никону всем, кто – на Запад.
А кто про восток, Аввакума тому возгоранье.
В пальто завернулись бегущие, в кофты и шляпы.
А мы остаёмся: Аввакум в моей хлещет ране.
Для нас это больше, чем крест, противление, кладезь,
как символ, как песня, как марш и как полк он бессмертный.
Следы целовать…где прошёл он с женою Настасьей,
семейством своим, на руках у них малые дети.
Меньшой у груди материнской. О, только бы жил он!
Устали все страшно. Оборваны платья. Разбиты
ступни до крови. Но исконную веру не вырвать.
Она проросла сквозь и выше. Сквозь времени плиты.
Да хоть исказни, прогони да умни – бесполезно!
Кто нам Аввакум? Степень высшего неба над нами.
…Слепыми я пальцами трогаю, трогаю бездну,
по Брайлю читаю, скользящую мне под руками.
10. БАШНЯ ЧАСОВАЯ
Не звонки от тебя всех звонков мелодичнее
и молчание громче всех звуков вселенной.
Не разъят белый свет мне на тьму безразличия,
потому и – обрящет! Уткнуться в колени бы…
Потому и хожу гордо: не получается
над тобою склониться,
прижаться отчаянно.
От любви это! Боль на лице от пощёчины.
От любви! Я отъята, разбита, раздавлена,
обескровлена, выжата, все червоточины –
это ты мне отставил! Мой избранный, явленный,
мой безмерно родной, невозможно родимый мой!
И ненужность тебе – всех мне необходимее.
Не вернуться обратно. Ржавеют педали.
И не надо отматывать мне комментарий.
Удалять, перепостивать, банить, светиться
и не надо вносить меня в чёрный твой список.
Вырезать из сетей, сколько есть, социальных,
словно Дональда Трампа, как вырубил Байден.
Обгорелому, вряд ли быть жарче опальных,
сам отправил меня на костёр из кроватей.
Заморозил всех бабочек в чреве. Могли бы
они вырасти в наших детей из объятий.
Ты женатей – свободных.
Правее – ошибок.
Впрочем, что ж о себе я? Плечистый ты, тёплый,
уходящий, бросающий, рушащий стёкла,
золотистый медведь, лань, олень, белка, лама,
рысь – мне в холку,
ты – стая волков, окруживших.
А я та, что застыла – скала, горы, камень.
Этот камень, что дышит.
11. БАШНЯ СЕВЕРНАЯ
Когда мстить неразумным хазарам идёшь
по открытому стрелам, щемящему полю,
мне тебя не спасти! Пульса нет. Только дождь.
Лишь могу дать слезам своим волю.
И намокла рубаха до нитки.
Такой
нарождаются в схватках из чрева родимой
доброй матушки! Вот он – мой крик родовой,
с перерезанной – вот я – лежу пуповиной.
Потому в этих всполохах жарким – огнём.
Потому в этих всполохах жарких –
жнивьём
восклицаю: не мсти неразумным хазарам,
ибо тоже вернутся они к нам с мечом
по дорогам протоптанным, старым.
Через сто, через тысячу родин и лет
отомстить отомстившим вернутся след в след.
Не тогда, когда Вещий Олег сгибнул днём,
не тогда, как укушен змеёй под конём.
А сегодня для ратных побед.
Нет биенья, лишь дождь под запястьем моим,
там, под тонкою кожей его не найдёшь,
там под тонкою кожей рубец бьётся сплошь.
Не хочу больше мести
тебе, себе, им.
Что мы знаем о них? Кто они? Как они?
Из каких Палестин, что преданье гласит.
Территория плова: лён, рожь, ячмени,
вот одежда и древний, как сон, алфавит.
Саваиры, татары, бакрийцы. Племен
и родов от каких они, с Волги-реки?
Говорят, что иранцы они, кипчаки,
что мы знаем о них сквозь Олеговый стон?
А кому нынче дань я, скажите, плачу?
Штраф, проценты с таможни, плачу я налог?
Не тому ль Каганату Хазарскому? Чуть
до весны доживешь: письма через порог.
За машину, за дом, за ремонты дорог.
Что же смертно-то как? Ты бессмертьем продрог.
Обречённая, гиблая – камнем мне в бок,
и стрелою в затылок, и в крылья – щипок.
Я и, мертвая, им – неразумным – отмщу!
Недосказанным криком
и сердцем убитым,
ибо бьётся кукушкой в ладони хазарьей,
дщерь твоя – я, я – дщерь этой боли и гари,
замыкающая круг безумнейшей битвы…
12. БАШНЯ ПОРОХОВАЯ
Не пропасть! Потому, что живу, как распятая.
Мне заместо бы павших живою вернуться!
Мы одною шестой были, нынче – отъятою.
О, помилуй нас всех!
Простираю я руци…
Всех твоих волгарей, швей и прях, всех! Любого.
Кто не очень богат и кто очень – их тоже,
Всех врачей, кто в больнице сегодня бедово,
всех, кто учат детей наших в школе толково,
шоферюг, рыбарей, божьих всех и безбожных,
сталеваров, что льют в искрах белых металлы,
МСЧ- ников, тушащих наш пожары,
бунтарей, что раскачивают наши оси,
им бы остановиться, которых заносит.
О, помилуй спасателей тех, кто без страха,
за людей, кто «за друзи» стоят спины в спину,
кто последнюю мелочь,
кто просто рубаху,
а кто жизни отдал, спотыкаясь о мину…
Неспокойное время! Не мни о наградах.
Пока помним мы вкус, цвет, звучанья и запах,
пока помним историю, прадедов, маму.
И язык свой исконный! Он русским зовётся,
он на «о»,
он на «а» и он в кардиограмму,
он в неё вшифровался, впаялся упрямо!
И наш русский язык никогда не убьётся,
и на русском сияет всеобщее солнце!
И на русском молчит и на русском стенает.
Не проклясть, не исчезнуть с Поволжского края.
Этим Бронзовым танком, огнём и солдатом,
и звездою, что сбита со стелы когда-то!
Не страшны камни, щебень и гравий в затылок.
Я люблю вас!
Люблю!
И всегда вас любила.
У меня, словно в горле все сорваны связки,
так вопила тогда я, в тот год, тьмой разъятый...
Так хотелось бы притчи, утопии, сказки,
коль была бы уверена
в их результате.
13. БАШНЯ -ВЕЙККО КОРХОНЕН
(из Финляндии)
Вейкко Корхонен тот, что из города Оулу,
в ноги кланяться бы, обнимать его голову –
за слова на фейсбуке в защиту России.
Вейкко Корхонен, кто ты? Мы долго просили
и мы долго взывали, чтоб ты народился,
абрикосовой пяткою землю потрогал.
Говорят, где не ждёшь, там приходит подмога
без патетики и без страховки, без СНИЛса.
На собачьих упряжках, оленьих упряжках,
ах, ты окунь, налим мой, подводная щука,
без тебя, Вейкко Корхонен,
было бы тяжко,
моя чёрная пижма и белая вьюга:
- Коль не русские, не было бы государства:
ни Финляндии, Латвии, Польши, Молдовы,
ни Швейцарии, Франции!
Вот сила слова!
От кого? Из Финляндии парня простого!
- Слово, словно бы меч, что в горниле ковался.
Что поэзия вся? Проза, проза нужна мне!
Чтоб выковывать фразы из белого камня!
Холоднее, чем лёд.
И острее, чем бритва.
Чтобы каждое слово на месте, чтоб вбито.
И не вынуть!
Не выцарапать. Очень просто,
как слова очевидца и как диагноста.
Миф? Пускай. Вот Ахилл, у него меч двуострый.
Вот сандалии. Дивно заклёпки сцепились.
Меня хлещут ветра…Заслониться бы…или
как осенние травы терять мне колосья?
Заходиться от Плача у старых могил мне.
Где мужчины? Способные на жертвы, ради
за морями, за долами Вещей России.
Целовала бы строчки его я в тетради –
Вейкко Корхонена всею я лавой массива!
Вот бы жёлтой совой, вот бы пижмой травою
мне протечь в слово каждое, в чёрную почву,
чтобы маковкой, чтобы крупой зерновою,
словно проза чугунная
также лечь точно!
14. НИКОЛЬСКАЯ БАШНЯ ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЯ В ЭТО ЖЕ ВРЕМЯ
Выпекая пироги-расстегаи,
поклоняясь, разрушая и строя,
Князь Владимир всей земле присягая,
что из трав, кустов, лесов, зверобоя,
выходил он со дружиной на берег,
выходил, причастный, так, что сдвигались
небеса и млечный космос артерий
все кристаллы, все кораллы, металлы:
- Ой ты, батюшка, поклон тебе, Днепр мой,
ой ты, матушка, сестрица, Почайна.
И крестились старики, девы, дети.
Этих вод, столетий этих, о, дай мне!
…И текла река со скоростью – тайна,
и текла река со скоростью – вечность,
отгрызи мне пуповинную млечность,
верю верящим, безбожным, прибожным,
атеистам. Ибо вся земля – крестильня!
Вся – родильня. Ибо веру нам подкожно,
внутримышечно, как чип, её вводили.
Не щадили, окунали в Днепр всем скопом,
всей толпой, всем русским, православным ходом.
Рано встали, поутру пошли креститься,
кто мы князю? Люди-рыбы, люди-птицы,
люди-звери, люди-белые берёзы,
между радостью и между горем – море,
мы друг другу перемоги, передозы,
мы туннели, минотавровые штольни.
Не вопи, народ, и не толкайся в спину,
не кричи, что холодна вода, что скулы сводит.
И не каждый доплывет до середины,
и не каждый долетит до середины,
и не каждый, кто намучался, юродов!
А в миру то мор, то язвы, войны, битвы,
окрестился, так обратно не ходи ты.
Я за всех молюсь, за атеистов даже,
я за всех молюсь, обиженных и иже
не понявших, не принявших путь варяжий,
не читавших «Голубиных» наших книжек.
…Окрестились. И выходим плотью сжаты,
трепыхающиеся сердца крещённых.
Мы щенками пахнем, мокрой шерстью, ватой,
нет, не скифы мы теперь, не азиаты,
глыбы, горы мы теперь, мы неба тонны.
…………..
Когда переломано бремя эпох,
я пепел несу всех обугленных вусмерть
веков, где язычества тонкие гусли,
Орды, что глаза моих бабок обузив,
татаро-монголы прошли сквозь виток.
И дальше, и больше. И выше, и ниже
меня в колорадо, меня в москали,
меня на ножи, меня выстрелы лижут…
Как в лавке посудной, что слон я в Париже,
и прадедов кости моих вкруг земли!
С осьмнадцатого, двадцать первого века
дуэли, рулетка, чахотка, Сибирь,
война, революция, решкой монетка
и вбит в позвоночник не гвоздь нам, а штырь.
И нам, русским женщинам, в жёны стрелецкие,
и нам, русским женщинам, в сны Соловецкие,
в сестер милосердия, в жён декабристов
всегда и повсюду! В кареты садиться,
в машины, в метро, в самолёты, автобусы
и Анной Карениной – голову к глобусу.
Есть имя такое, что прадеды дали,
есть имя такое – не надо медали:
мы русские! Русы. В груди пламя Данко,
сжигали нас в топке, давили нас танком.
Коль крест – самый честный,
а бинт – самый белый,
а спирт, так уж чистый,
а крик, чтоб летел он.
Гореть, так в Одессе,
а брать, так весь Крым,
а коль умереть так вовек молодым.
Заступник Святой Николай врос мне в сердце,
несу я его, он живой, он впаялся,
он вжался, он вросся, он вешний, он впелся,
он глубже земного, он – ясный.
Не расчеловечить во мне человека.
И не озверить, не оптичить из древка.
Внутри – занебесный, как будто бы чип –
Чернобылем-Гоголем метка скворчит.
Под тяжестью острых клонюсь я камней,
да, мне нелегко, не вольней, не ясней.
Я также несу нерождённых детей
в себе, в своём чреве. И не отрекусь
от шара земного, что полон костей
вокруг и внутри, возле главных осей.
Да, я колорадо, как все, ватник, рус,
со мною Никола Святитель! Дай пясть.
Пока есть все мы, так другим не упасть
клянусь!
……………………..
Чтоб не знать, я хотела разбить бы приёмник,
я б хотела не видеть, не слышать, не помнить,
амнезией амброзивево заболеть.
Что вам рваные вены поэтов, запястья?
Где верёвкой Марины Цветаевой плеть
всего вражьего мира вокруг тонкой шеи.
Я вот так умирать не смогу, не сумею.
Что за мода такая – в чужие постели,
в закулисье, во спальни и в детские лезть?
Заплету в косы солнечные я все сплетенья,
остановка дыханья – выходите здесь.
Сердце, сердце дарю, чтоб болело, болело,
горло, горло, что стянуто жестким жгутом.
Если рана, чтоб пела!
Отдай небу тело!
Всей галактики жарко, цветно, сиротело,
будет рана над бездной – иди же! – мостом!
Помолчите, итак невозможно мне здесь!
Я живу только тем, чем не выжить сквозь миги.
Как у вас, я не знаю, но у поэтесс
распоследний кусок выдирают на книги
самиздат, тамиздат.
Вот такие ковриги.
Как привыкнуть к чиновникам? В кресле сидит:
зам ли, врио. Что знает он, дебет с казною?
И каков там, на вечность кредит-аудит,
и какого рожна этой бренной порою?
То ль святая, в грехах ли, давалка ли, вор,
из избы выношу я космический сор…
Не признали, не дали, вокруг обошли.
Вся земля в круг, так ешь её, много земли!
Неохватна. Огромна. И в травы пади,
мой пушистый комочек, мой зверик, мой клич,
рви, восстань, окрести, разорви! Возвеличь!
Но останься в груди!
Дай взглянуть в вас, терзавших Цветаевой мощь,
дай взглянуть в вас убивших, втоптавших за грош.
Но не надо про ваше прощение мне,
лучше про воздаяние.
То, что в цене!
……………………………..
Не только книголюб, я зверолюб и птицелюб.
Пеночка-воробышек, зеленоглавая трещётка,
сколько песен у неё, сколько звуков тут,
то ли радость, то ли чаяние, то ли сводка.
Слушай, слушай, слушай же по весне,
вон в гнезде, чернеющем на ветвях берёзы,
как ростки, что ввинчены прямо в сердце мне,
прорастает пение, рвет когтями, в слёзы
разрывает легкие. Так ничто уже не разорвёт
ни болезнь, ни вирус. Только эта птица.
Раньше я работала, как столетье – год,
раньше я работала вон при той больнице.
Ни вокруг, ни около
я смерть руками трогала…
Не только книголюб. Я птицелюб и человеколюб.
Бабушка-пеночка, седовласая трещётка
с подгнивающей спиною, с пролежнями, струп
во всё тело. Смазываю ловко.
Пока смазываю, бабушка трещит, как птичка,
словно вот-вот совьёт гнездо, словно все птички сядут рядышком.
Квохчет, мычит, крыкает, морщит личико.
…А потом пришёл, отпел её батюшка.
Кто не работал в больнице, тот меня не поймёт.
Эти крылья. Перья. Клювы. Хохолки. Я боюсь стариться.
А ещё есть не только человеколюб, человеко-вед, человеко-род,
человеко-матрица.
Это, когда рожать в этих птичьих всполохах.
В этих песнях полуптичьих-полуженских,
в этих молохах.
Вы не представляете, как корневищами рвёт
огромный цветок, прорастающий в сердце.
И ещё о врачах, о медсестрах, о бомжах, о старухах,
и ещё о птицах, о гнёздах, о войнах, разрухах.
И ещё о таком идеальном, о таком утопическом мире,
я бы хотела украсть для вас жизнь. Для всех птиц, зверей умирающих, вымерших.
Я умею ставить уколы, играть на лире.
Но вот там, на берёзе гнездо, небольшое вместилище
их, прижавшихся тельцем, друг к другу крылатых существ,
их поющих. А рядом, напротив летит городская больница.
Я не знаю, несовместимее и непригляднее мест,
каждый думает: «Нет, со мной не случится!»
Ошибаетесь, граждане! Без масок, перчаток, кто за молоком.
Ошибаетесь, граждане! Будут разодраны легкие
в клочья, в ошмётки. Лишь ленты – торчком.
Да забвения птичии, робкие…
……………………….
По-библейски. Наивно. Отвержено. Правильно.
Как бывает в быту, как в семье, на работе ли.
Словно в капельнице потихонечку таяли
все растворы целебные, песни, рапсодии.
Что так будет, казалось, так было казалось.
Ничего не решающий мир единицы.
Под матрёшечной сутью продмагов, базаров,
под мартеновской сутью заводов, вокзалов
во кремлях, во широких дворах, во столицах.
Вот и я, пережившая смыслы и руны,
словно грунта кусочки, песка и суглинка,
в гроб кидала, на крышку, как тот полоумный,
то с дитячьей тоскою, а то с материнской,
и летели травинки, цветы и кувшинки.
Что наделала я – в клич табунный,
в зов толпы, общесловье поверила. Как же
я бы руки её целовала, держала,
я бы крылья стрекозьи, кораблик бумажный,
где страна моя? Родина? Где же держава?
Что невинным младенцем.
Дитём в зоопарке,
чтобы гладить енотиков или лемура,
или, как в Новый год, где под елкой подарки,
так она бы глядела из гипса скульптурой
пионера, что с горном,
вождя с постамента.
…Крыльев нету. Остались одни рудименты.
Но мне родина чудится, видится, снится.
Пуповина не рвется. Она словно птица!
О, зачать бы её из пыльцы, ибо космос,
как пробиркою манит, зачатьем рыдая.
Моя родина – ты не равнина, не плоскость,
даже не материк, даже не кольцевая,
не садовая. И не Урал ты с Сибирью!
Я б под воду Алёнушкой с камнем и гирей,
головой отвечаю за всё, что свершилось
в девяностые и в нулевые, и нынче,
что внутри сотворилось, извне, сверху, с тыла,
и какой в нас там чип сверху ввинчен!
Безнадёжно, неправильно, неотвратимо
разрывает мне лёгкие родина криком,
прорастает корнями под сердце рябиной,
так рыдала Мария: «О, сыно, о, сыно!»,
и сползала спиной по стене, горемыка.
Так сияние гасло. Сжимались миры так
до тебя, а точней разрасталась до них ты.
…Я последний комочек земли грубый, рыхлый
в гроб кидаю, что с запахом кедра и пихты.
P.S. БАШНЯ НОТР-ДАМ
О, как жарко! Пылает. Искрится. Кровит.
Невозможно не плакать – горит Нотр-Дам.
Это сердце Парижа горит от любви,
это сердце – звучащий оргАн!
Нотр-Дам. Нотр-Дам. Нотр-Дам.
Нотр-Дам.
Сколько раз разрушали тебя! Сколько раз!
Сколько войн повидал ты (прости, что на «ты»).
Целовать бы. Оглаживать камни. В экстаз
приходить от шершавых зазубрин.
Прости…
А на утро сбежались актрисы, шуты.
А на утро шестнадцатого ровно в шесть
был потушен пожар. Под золою пласты.
Неразумным, заблудшим нам выть в небеса.
И грозиться огню, прогоревшая шерсть
у него, лисий хвост, рыжей Жанны коса.
Во все звёзды – порез.
Ты успел сделать селфи, пока падал свод?
И подломленный шпиль умирал, словно Дюк?
А меня аритмией изорванной бьёт
изнутри! И штормит меня бабий испуг.
О, как мало спасенья!
О, как мало рук!
Нынче враг – это больше, чем пламенный друг.
нынче друг – это больше, чем пламя врага,
Понимает ли мир, что планета хрупка?
Всё, что предки хранили: сгорит с полщелчка!
Вот и память повешена, в небе петля…
Невозможно начать нашу землю с нуля,
с демонстраций,
с майданов,
протестов,
с совка.
Первый день Конца света. Запомни число.
Прогорело до ребер собора нутро.
Между рёбрами тонких полосок дымы,
между ними горгулье искрится ребро.
Потерявший, молчи! Из дырявой сумы
выпадает реликвия. Космос багров.
Кто кричит про диверсию, кто про теракт,
кто кричит про окурок, про провод, про шлак.
Стой, народ! Не об этом оно, о любви
не взаимной. Звони, Квазимодо, зови!
Ещё раз!
Ещё громче!
… И лишь уголёк
прогоревшего сердца трепещет у ног.
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
