ПРОЩАЮЩАЯ ОГНЁМ. Крепость-Донбасс
Светлана Леонтьева (10/03/2022)
Поэма. Часть вторая
Донецк. Остановка-смерть
Выйти из полусна в явь бывает трудно. Но тогда явь сама врывается в тебя, как луч света, как звонок будильника. Но это был звон колокола. Это было, как нижегородское вече. Вставай, проснись, узри, услышь, встань на защиту!
2014 год. Майдан в Киеве. Затем жгучая, расстрелянная огнём Одесса. Затем самый трагический момент – потеря друзей. Да, нам стало армагедонно, нас стали называть колорады и вата, москалей на ножи. То есть нам стало колорадно-ватно, маскалёво-ножово, нам стало убийственно.
Друзья… мои знакомые… мои солнечные люди.
Их несли ногами вперёд, ногами к России, ногами к майским солнечным весенним дням. Это было невыносимо, видеть, как груз двести, хмелеющий от запаха ягод, опускался в землю.
ПЕРВАЯ ВЕСТЬ СКОРБНАЯ – это мой товарищ, поэт Игорь Грач…
…Игорь очень чувствовал, где нужно его присутствие. Он пытался собой заполнить пустоты, спасти нетленное. Как человек – Игорь обладал очень добрым характером, был небогат, одевался всегда в одну и ту же одежду и зимой, и весной – курточка из кожи на рыбьем меху. Иногда шарф на шею наматывал. Не притязателен был в одежде. Но глаза! Синие! Бездонные! Они всегда были разного оттенка. Утонуть можно, какая красота! Не знаю, думал ли он о нас? На фейсбуке у него была своя страничка. И какая-то отдельная история. Военная. Мы-то мирные люди, пороха не нюхали. Дым не вдыхали. Дома отсиживались. А у Игоря – иные награды были, военные, не литературные.... Я видела, когда его хоронили, на подушечке лежали – за войну в Малороссии, за его подвиг.
Но стихи не похоронишь! Они через наши сердца идут. Прямой наводкой!
***
Опять весна, и воздух абрикосный,
мне дым костров, как запах париросный,
весь день Саврасова мне видятся «Грачи».
И умирать не хочется. Ни капли.
От вирусов, от пуль, от стрел, от сабли.
Грачи нас прикрывают: крылья, спины,
Прикрыл нас Игорь Грач строкой глубинной…
Что чувствовал он в этот день, где снайпер
сидел, прицеливаясь? Вешайтесь, рыдайте,
но лишь не надо обобщённых мыслей, слов
родне и маме, тёте, сыну, всем нам!
А чувство родины – хребетно, внутривенно.
А чувство родины – основа из основ.
А умирать не хочется. Ну, право!
Вот одуванчики – птенячии цветы
комочками желтеют. И холсты
Саврасова повсюду: вдоль канавы,
в дубраве, и в орешнике, в саду
пошарпанные ветки, как шрапнелью.
Грачи и вправду, вправду прилетели!
Они не знали, страшно на виду
спешить в одной колонне на прицеле.
Ты нас прикрыл.
А чем тебя прикрыть нам?
Каким ребром, предсердием, молитвой?
Каким увидеть зреньем? Слепотой?
Под дымчатой да под густой листвой
не отсидеться нам в домах высоких.
Не оградиться ни щитом, ни блоком.
Вот, говорят, географ глобус пропил,
но ты не верь! Верь только слову – Грач!
Что прилетит пернатый, окрылённый
строкою, песней да слезой солёной,
и будет бесталанным всем жескач.
А кто убил, стрелял, тот гадкий сволочь!
Настанет время – утро, полдень, полночь,
но суд свершится, человечий суд.
Наступит время твёрдое, как камень,
и каждый Ирод, каждый Брут и Каин,
да что там Каин, небеса падут!
Убитые поднимутся. Я знаю.
Поруганные встанут, вой, кричи:
- Огонь! Ах, суки! Родина…родная…
Летят грачи. Летят твои грачи!
Ничего нет страшнее – видеть слёзы матери…
ВАДИК
И весна была в городе. Третье апреля.
Если в небе бы строили мы баррикады.
Если бы заслонить получилось мне – телом
беззащитного мальчика с именем Вадик.
Он играл бы в песочнице, пересыпая.
Он бы делала куличики (не самолёты
и не танки, не мины!)!
Какая ты злая,
что людей убиваешь! За что ты? За что ты?
Ты великой была, ты была исполином,
а теперь, что с тобой, что с тобой, Украина?
Избиенье младенцев. Младенцы рыдают.
Стон стоит по земле всей: стон стомиллионный.
Кто тебе приказал делать дроны, патроны,
кто тебе приказал – этот взяточник Байден?
Вадик булкой кормил бы, пшеном и гречихой
птиц-синиц, а они прилетали б, клевали.
Было славно на улице. Господи! Тихо.
И цвели одуванчики в почве бы рыхлой,
как бывает в Енакиево на вокзале.
Мы бы – русские женщины, мы бы рожали.
Мы бы – русские женщины грудью кормили.
Это было бы так, вам скажу, в идеале.
Но пришёл Ирод к нам.
Его сами впустили.
Его сами проспали. И что же в итоге?
Не весна и не птицы. Война на пороге.
Ни за что, ни про что пятилетнее сердце,
неприкрытое сердце мальчишье погибло.
(Кто из дрона стрелял, верим, не отвертеться,
не на тех ты напал, не того мы пошиба!)
О, дожить бы, дожить бы нам всем до процесса,
до Нью-Нюрнбергского.
Словно личное горе,
словно он мой ребёнок…держу – и нет веса,
ибо – в небо вспорхнул.
В его синее море…
И ещё – ОЛЕСЬ БУЗИНА, наш товарищ, писатель. Наш стойкий друг.
***
Убитый в Киеве: ему стреляли в спину,
четыре выстрела – смертельные – в упор.
«Я не люблю такую Украину»
истерзано глядящую с офшор.
Я не люблю – и боль застряла в горле,
я не люблю – боль заливает кровью…
Один он вышел, сам на всю страну.
Вы помните Олеся Бузину?
Глядел, как будто лил металл во взгляде,
разлет бровей, держался гордо, прямо.
Он спрятался бы! Но такой громаде,
такой скале, как небо в Арарате,
как спрятаться?
А мама, как же мама?
Есть Украина та, что обожаю!
А знаете, что есть она другая,
цветущая, каштановая в мае,
где нас крестил Владимир-князь в Днепре!
В рубахах люд крестильных да исконных…
Но как случилось, что не бережённых
вас предали в большой чужой игре?
Серпы остры, сердца на шампуре.
Между людьми теперь чего? Раскол?
И выбрали хотя бы не из зол,
хотя бы Крым, Донбасс. Там, во дворе
нас Бузина Олесь накрыл всем телом,
он крепостью поднялся белой-белой,
убитый, но не умерший: не вмер,
не сгиб, не пал, не лёг, не сдал он Днепр,
не сдал Украйну, Русь и Беларусь!
Меня трясёт…давлюсь слезами…слышу хруст
костей, хребта, звук пулей. Пули в спину.
А мать его спешит: пустите к сыну!
Весь воздух, словно выкачен. Дышать
ей больно! Пропустите мать!
А где же пульс? А где же стук в груди?
А у меня с тех пор – дожди, дожди…
Верните снова, люди, Украину
на место. Как я выдерну, как выну
её – мертвящий ужас – из нутра?
Окаменевший выкрик мне в затылок…
расстрелянною фразой пригвоздило…
Олесь… Олесь! Он вышел со двора,
пошёл искать свою он Украину –
любимую, где не стреляют в спину,
где помнят родин всех первопричину,
где водружают красный флаг Берлину
и крестят люд у берегов Днепра.
Поэт – что он может кроме, как сказать слово своё? Выплакать это слово, выплеснуть его из сердца, выложить на сайте. Нам хотелось пробраться к своим, сказать здравствуйте, мы с вами, вот стихи «Снайпер» о том, что было с нами, пытающимися сходить в храм, пройти по лугу…
В меня целится – я вижу его! Он притаился! – снайпер!
В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!
В небе – белая птица, наверное, чайка.
Это небо последнее! Но мне как-то неловко
обращаться к нему! Небо – на подстраховках!
Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!
Ты меня ещё держишь своей пуповиной?
Она бело-прозрачная, что амальгама.
Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.
И поэтому море вокруг меня плещет.
Это – околоплодные спелые воды.
Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –
журавлино, невинно. О, грех первородный!
Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.
И они внутримышечны и внутривенны.
Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?
И в ребёнка, который в утробе под кожей,
моего притаился напевного чрева.
Оно рдело! Любило! Желало! И пело
в ночь с любимым! Его помню сильное тело.
Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?
Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!»
Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.
Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,
мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы
неужель затаиться? И Армагеддоны,
так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.
Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.
Моя старая мама, и тётка, и братья
там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?
Вы там не были!
В каждом кусте и травинке
не цедили вы детство, на этой тропинке
не пасли вы козу, белошерстную Майю!
Хорошо рассуждать про загадочных майя,
про кино, про правителей. Деньги и власти.
Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части
про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там Иуда
щёки, спины целует! Война, как простуда
для того, кто поодаль. В глуби. За лесами.
Я иду. Продираюсь. Мне к тётке и маме.
Пробираюсь сквозь время (О, как мне Коньбледно!)
Продираюсь сквозь лемех, орало. Бой длится!
Нескончаемый!
Разве вам тел наших мало,
что зарыты вот в эти поля цветом ситца?
Лязг затвора. Мой снайпер – мой враг. Помолиться
успеваю, пока не нажал на курок он.
…А малыш, что во мне, мог бы радостно чмокать,
в колыбельке лежать мог бы он краснощёко,
потаённо, глубинно, тепло, светлооко!
К тебе, Лугань-река, прорыт канал сухопутный, небесный, облачный, воздушный.
К тебе, Лугань-река, стремятся воды реки-Москвы!
К тебе, чтобы лечь на твой жертвенный камень ради мира. Всего мира. Всего космоса…
«ЖЕРТВЕННИК. Из цикла ВЗОЙТИ.»
1.
Да, ты есмь – священная корова,
да ты есмь – священная теляти…
Авраам, клади меня на камни,
вместо сына я идти готова.
Причащённая, развоплощённая,
в рваном рубище, платком обвёрнута
я иду сквозь жизнь дорога торная,
но для меня она дороже золота.
Да, как с востока в ширь стоит моя земля,
да как с прибалтик всех в одёжке рваненькой,
не надо сына, бать! Не надо сына!
Я –
путь будет тот, кого ты выбрал раною.
Путь будет тот, кого ты выбрал в башню лечь,
пусть будет тот, кого назвал Алёною.
…Никак не отойду я от желаний – честь
свою сберечь, слезу свою солёную.
Смотреть на образа своих больших светил,
смотреть, смотреть в глаза всем тем, кто полюбил,
всем тем, кто не взлюбил, всем тем, кто нож поднял,
но не с подушек в пух,
не с тёплых одеял.
Веди туда, где верх, туда, где высь-гора,
где всё на кон кладут: жизнь, деньги, реки, дом…
- О, здравствуй, Исаак, твой посох стёрт вчера,
- О, здравствуй, Авраам. Сверкнул на небе гром.
Кисейный брег реки. Молочны берега.
Беги. Беги, беги!
Не стал ты убегать.
У Бога никого сегодня словно нет,
лишь только ты и сын, лишь только тьма и свет!
И голос, как чужой…
Сын маленький такой,
роднее нет его,
где есмь ответ?
Ложусь я всклень в него, точнее вместо всех,
кто за моей спиной – Россия, вечность-мать!
Пускай трава растёт, солдат, боец, морпех,
помилованы все!
С колен пора вставать…
2.
Онемевший колокол звонил громче, чем звонящий.
Мои сапоги полны – ибо болото – водой и грязью.
Хорошо собой быть, хорошо настоящей.
Мы все настоящие перед казнью!
Мы все настоящие, когда добровольно.
Онемевший колокол, безъязыкий всё громче, громче.
Где мой камень жертвенный, треугольный
у обочин?
Где его упругий, гладкий восход выпуклый?
Каменное чрево полно плачами да зегзицами.
Он большой. И он тёплый, как выхухоль,
нос хоботом,
хвост чешуйчатый,
пахнет птицами.
Поглажу-ка я по хребту его, по животику
так, как в детстве любила забраться на бабушку.
И попрыгать! Ибо всё это – родина,
хотя размером с ладошку, с оладушку.
А ты помнишь всё это до боли, до жжения,
голова твоя кружится, только лишь вспомнишь!
А мой жертвенный камень, что поле сраженья,
я хочу быть достойной, в слезах, что цикорий.
Точно также ложиться под ноги в купавы,
как овсяное и как гречишное в травы,
собирать лопухи, иван-чай, клевер, мятлик.
О, я видела столько своих же распятий!
О, я видела столько могил не отпетых,
нет святее таких,
нет больнее!
Поверьте!
Столько видела улиц переименованных,
городов, поменявших название, видела.
Но мой жертвенник – вот его пузо грунтовано,
пирамида моя, пирамидина!
3.
В тяжёлый час есть небо, мама и
ещё вселенная! Куда мне обратиться!
Коль можешь, брат, возьми и не убий,
коль можешь, Ярославна, взвой зегзицей,
береговою ласточкой из льна,
кукушкиным болотным причитаньем!
Как полечу над Доном, над Дунаем,
вот подорожник, вот боржоми – на!
Одно могу – лишь вытащить из сна
размером с вечность, словно песню Цоя,
что в переходах пели. Смерть в лицо нам
глядит, что солнце прямо из окна.
Вселенная,
вселенная моя,
планета! Будем до воды по водам!
Упрямых их, не верящих, упёртых,
их чокнутых, майданутых, безродных –
они зародыши ещё! Стреляют… глянь…
в тебя, в меня, в детей и мирных бабок.
Чего хотят? Французских жабьих лапок?
Иль сыра проволоне?
Дай им сыр!
А нас верни в славянский общий мир!
Верни всех-всех.
Прости, что я убита
тобою, брат!
Лежу башкой у края.
О, как же пахнет всклень земля сырая,
что кружит голову от зерен, хлеба, жита.
4.
- Доброе утро, хорошие люди планеты Земля.
Очень наивная фраза, но вот повторяю её я…
Словно бы с Марса такая могла прилететь в хрусталях,
доброе утро леса, городища, поля,
фразою этой дышу я и словно светлею.
Что-то в ней есть мезозойское! И на плечах
держит она столько эр и эпох, метафизик,
ближе, привольней ей батюшка Нестор-монах
ближе всей жизни:
- Доброе утро! О, я умоляю ещё и ещё –
древняя нежность, любовь бескорыстная, детские плачи,
нет в ней квадрата Малевича, кода и каждый прощён,
каждый вцелован в неё и обвит, что плющом
и сбережён,
обережен – вот этим птенячьим!
Этим цыплёнком!
Зверьком, этим сном лягушачьим!
Вот и живу потому, что повсюду маячит:
- Доброе утро, хорошие люди планеты Земля.
Доброе утро! Любые! Кричащие и
всем недовольные, ибо понять их несложно:
сколько обманывался наш народ, попадал в полыньи,
в сети, в эММэМы, в капканы, в кредиты, в платёжки,
в розни и козни.
Эгей, наверху! Как вы там?
- Доброе утро! И день добрый, сочный, январский.
Каждый из нас хоть разочек, но всё же попался,
всё же нарвался, разбитым он был в пух и хлам.
- Доброе утро. Прощаю я всем вам, любя,
ваше неверье, безверье и вам вопрошаю – себя:
прямолинейную, разную, гордую или нижайшую,
к вашим стопам и в колени бросаю, лежащую,
в горе дрожащую, согнутую пополам…
Как мне достать этот спёкшийся сердцем комок?
Фразы наивной?
Она заменяет мне рёбра.
Пусть будет утро воистину светлым и добрым.
и ничего у меня нету кроме её!
Чаще её говорите, тогда сын и внук
там во дворе перестанет, кричу:
- Он не станет
в войны играть, в пистолеты, в тик-токи, гестапо.
Как у семи нянек – фраза! Как семь нот. Семь рук!
Фраза фиалковых, словно нездешних наук…
Словно бы ложечка чайная дзинькает где-то,
словно рисунок наскальный выводит наш предок
за пять секунд до того, как пронзит его лук…
Это маленькая кроха – стать твоим священным теляти, Лугань-река!
ЧАСТЬ 3 «Донбасс, смотрящий на солнце»
Донбасс – это не только территория, это ощущение планетарности вселенского масштаба, это иное свечение, иная подача тепла, это матрица и основа. Люди Донбасса могут проживать в разных концах света, они могут жить в Харькове по другую сторону фронта, в Киеве, в Питере, в Кемерово. Донбасс – это иное восприятие исхода славянства, оно шире, глубже, патриотичнее, священнее. Можно сочувствовать, переживать, но не ощущать себя частью этого масштабного исхода. Нет, это не возвышенность, а, может, наоборот Марианская впадина, либо некий солярис борьбы за славянское братство. Донбасс – это вера, это любовь, доброта, осмысление себя и своего народа в лучших стремлениях своих, это победа над злом, это икона Богородицы только что родившейся, но видящей свои изображения в иконописи и свой путь служения христианству. Донбасс – это распятие Христа в самый трагический момент, когда мир опустился до безверия, когда он плевал в свои святыни, когда жёлтая слюна растекалась по телу ещё живого Бога, а из его ран сочилась кровь. Донбасс – это объединяющая сила любви и жизни. Донбасс – это люди, чьи тела оказались в могилах, люди убиенные, но они встают и идут рядом с живыми, чтобы сражаться. Донбасс – это сила и огромная мощь правды и справедливости. Да, иногда эта сила попирается, в неё, как в Христа брызжут жёлтой смолистой слюной.
Всё остальное – не Донбасс.
Не Донбасс – это не заграница, а большое предательство того самого славянского братства, матрицы и исхода изначального.
***
Что же! Что же ты пишешь про выжженный Рим?
Поезжай на Донбасс в год две тысячи четырнадцатый!
Погляди, как снаряды взрываются. Понюхай горшечный дым.
Как люди падают, им из смерти не вырваться!
У меня с тех пор внутри оголённые под током провода,
у меня с тех пор расколошмаченное вдребезги сердце!
Я кидалась на землю, съезжала спиной по стене тогда!
И молилась. Молилась о них – страстотерпцах!
И кричала в небо, о, если ты есть,
то, Боженька, смилуйся! Если распятый,
то воскресни немедленно! Ждёт тебя весть:
год две тысячи четырнадцатый, в душу вмятый!
И с тех пор я поняла, что надо идти воевать
словом! А если надо, то из гранаты – чеку!
Да чего там – Рим горящий, дворцовая кладь
и Нерон со скрипкой. Что ему – игроку?
Ты налей коньяку. И в иную строку
нынче жизнь надо кинуть под мясо – катку!
Семирадскому прямо в полотна картин!
Как апостолы Павел и Пётр за народ!
И в себе перегрызть все бинты пуповин.
Вот!
О, святой, о, благой, о, алтарь наш – Донбасс!
Терриконы твои – антрацитовый шлак.
Ты – щитом, как Царьград! Ты – кто нас не предаст,
не продаст ни за доллары, ни просто так!
Нет, Донбасс не попятится, не побежит
врассыпную! Донбасс – русский стяг, красный флаг!
Он изодранный весь. Всею Русью щемит. Всем народом болит.
О, какой это грех! О, какой это стыд
в стороне быть! Мне нынче все звуки – наждак!
Все ветра – мне ножи, тесаки – все дожди!
Я бы с солнцем сражалась, чтоб грело зимой.
Мне в открытые раны хоть колья вложи,
буду выть, но не сдамся пред этою тьмой.
Всех на общий молебен сегодня зову
под зарядовый вой, под бомбёжный разрыв!
Победили немчуру мы и татарву.
И из этого пекла взойдём, победив!
Не дождались победы лучшие из лучших. Поэтому склоним голову, вспоминая их, выпивая за них горькую чарку. Но с любовью и красотой в сердце. С верой в то, что они нас слышат, верят, видят.
Вспомним Владимира Бушина, вспомним, вспомним…
***
Героем, бравшим Кенигсберг,
шепча: «Да минет сия чаша!»
Она не минет: плаха – плаше,
на шее галстук кровью пляшет,
простите, светлый человек!
Гигант, атлант планеты красной!
Теперь я – точно сирота
по маме-папе,
по атласной
моей любви, рабочей массе –
распятой. Нас не снять с креста,
в ладонях гвозди, позвоночник
пробит насквозь и кровь сквозь строчки.
Хватаю воздух – счёт до ста,
до миллиона…чтоб сползать
спиной мне. Не люблю о смерти
ни думать, ни писать. Я за
бессмертие! Могу о нём лишь петь я,
оно, наверное, в полоску, что оса:
там много чёрного, там пурпур, пепелище,
а в светло-жёлтом солнца корневище,
а в остальном безмерья бирюза.
Итак, о Бушине, он умер – я проснулась!
Как будто от толчка в ту ночь во сне,
струились улицы. О, как их много – улиц,
таскать теперь одним нам сто камней
на сердце, в чреве…больно, одиноко.
В отечестве не стало вас, пророка,
болит отечество во всех, во всём, во мне.
Горит отечество в Сибири, на Донбассе,
вы воевали книгами! Сражаться,
не преклоняться и не торговаться,
всё в этих книгах – в сгустках концентраций
святого духа, сердца – на огне!
люд у берегов Днепра.
Мои правдорубы, мои защитники, мои поэты из поэтов, как мне не помнить о вас в эту минуту? Ибо восемь лет я была с вами, нет, не рядом, не возле, а по одну сторону фронта. Да мы были на фронте – фронте любви, справедливости, жажды восстановления и срастания в единое целое. Мы ощущали эти болящие разрывы, но не рвались. Мы ощущали огромные зияющие между нами бездны, но эти бездны, как в сказке срастались вновь. Мы были частью этого самого полотна – сопротивления всему, что нас отталкивало, отпихивало, выскабливало. Но мы были живы лишь одним желанием – вырасти вновь. Мы вынашивали Донбасс, как дитя в чреве, чтобы родить его в непорочном зачатии и в грешной, страстной любви! Мы прятали свой личный Донбасс в своём теле. Он горячим, мёрзлым комком бился в нас. Мы носили сердце Донбасса в себе.
Донбасс – это крепость. Но не каменная, обнесённая Кремлём, крепкими красно-пурпурными кирпичами. Это открытое пространство, слишком открытое! Но одновременно Донбасс – крепость, незримая взору, нутряная, она мякиш и твердь одновременно…
Саур-могила
…Если б успела тогда, не сегодня.
Если б успела тогда, где был бой.
Весь испещрён камень твёрдый и плотный,
сколько в нём пуль и осколков в нём, сотни?
Как же так можно? Здесь мир был живой…
Боль, только боль. Вот, что нынче осталось.
Бой был здесь, бой. До победного ярость.
Сколько терпела страна моя? Жало
даже проникло сюда…Как кричала
женщина в чёрном у пьедестала,
где имена сорок пятого года
и где четырнадцатого.
С восходом
можно увидеть Азовское море.
Словно сначала,
взобравшись на взгорье.
Связано время чугунно, как стела.
Здесь запеклись пули в рваное тело.
Саур-могила, как крепость, снарядов
враг не жалел для такого массива.
Степь желтолика. И некуда падать
ибо за нами
Россия!
Впрочем, нет «до», как и, впрочем, нет «после»,
есть лишь единое общее горе.
Рваное время от денег саросьих.
Не искушайся, о, брат мой, ты брось их…
Заново русский бы корень наш сросся,
Бога прошу, раз не помню, который.
Небо прошу.
Землю. Космос и звезды,
бренное это прошу лукорморье.
И подхожу ближе к женщине в чёрном,
так она плачет щеночком-подростком,
гномиком, хлебушком свежепеченнным.
Словно бы сёстры, обнявшись, стояли
долго мы. Долго! Закат пал Икаром
в пенное море в туманном причале.
Пели поляны. И ветер был, ветер.
Ветер всегда здесь и трав многоцветье.
Здесь обнимают века нас всех, люди!
Веще и свято. Светло. Непокорно.
Вот по тропе мы спустились. Лишь корни,
чуяла я, вились в сердце подгрудно
И никаким их не выбить орудьем
и никакою не выдолбить миной!
Иногда мы думаем, что Крещение Руси – это состоявшийся факт. О, нет, это продолжающееся событие, без остановок, без начал, оно идёт и идёт. Крещение – это то, что всегда, каждую минуту, каждый миг, каждую вечность…
***
Крещенье Руси мне родней и охватней.
Оно продолжается в наши столетья.
И в прорубь!
А льдины сцепили объятья.
Дыхание рвётся. Все – чада мы, дети мы.
А солнце огромное. В первый раз вижу я
такого размера, объёма, охватности.
Вот – им в половину вселенная выжжена,
оно растекается – красное, рыжее –
в любви к нам всем, людям, всей кровью, всей ласкою.
И ласточки! Сколько их? Милые ласточки.
Устали, наверно, лететь, путь не близкий был?
Здесь в Киеве на берегу Днепра – камушком! –
народ русский принял Крещенье Пречистое!
Головушка мытая.
Тело облитое.
Рубаха посконна. Запястье с монистами.
И даже не верится в боль, кровь и выстрелы,
в майданы и свастику, в горе и битвы мне.
Да разве для этого думалось-мыслились?
Да разве для этого грезилось числами?
О, мать городов русских, что же содеялось?
О, ты же под сердцем носила нас бережно,
ты в муках рожала из чрева кипрееева,
ты, в звёздное небо опёршись коленями,
ты, рот искривив в женских криках, у бережка.
О, Мать городов русских, веришь ли, веришь мне?
Ты верить должна в нашем веке теперешнем:
мы – дети твои нарождённые!
Схватками
как чрево слепящее, гордое полнилось,
и райское древо исполнено молнией,
ты помнишь зачатие: день и ночь сладкие?
Ты помнишь детинцев своих – имя, отчество?
Чернигов да Суздаль, Владимир да Новгород?
И тело кричащее?
Тела пророчество?
А помнишь ли плотью, где плоть там связь долгая!
И связь пуповинная, внутриутробная.
А нынче, теперь ты нам, что место лобное…
Где место крещения – место расстрельное.
Где место дитячье – лишь место постельное.
О, не предавай нас подросших, нас – школьников,
а русский язык – украинский поболее!
А русский язык украинцам роднее,
роднее, чем русским – нам! Он – планетарный!
И он им – врождённый, вменённый, как дар он!
Он им – генетический. В них, как в пекарне
хлеб, что из муки слаще, пряней, белее.
Он как Жития им, как Четьи Минеи.
***
Как хлеб из печи, по кускам её рвали.
Она – караваем огромным на блюде,
на белом льняном полотенце, в крахмале
тугих облаков, золотых изумрудин –
моя Атлантида! В пятнадцать республик.
Моя кумачовая – цвет земляники!
И каждый из нас нынче клятвоотступник.
И в каждом из нас, словно Каина блики!
И каждый из нас молвит: «Разве я сторож?»
как будто в иступе!
Сначала Прибалтика шпротой копчёной
да в масле, да в пряностях, жёлтая, в жире
отъята была. Помню день этот чёрный,
осталось двенадцать. И их растранжирим!
От щедрости нашей больнее всех бедным.
Расклёвано тело моей Атлантиды,
растащено в чьи-то карманы, в монеты
пушнина и золото, лес заповедный
в спирали, в безвременье и в пирамиды.
Как вспомню, кричать мне от горя охота,
да что проку горло срывать мне до хрипа?
Моя Атлантида раскрыла ворота,
до сердца раскрыла, до пения скрипок.
До содранной кожи. До выдранных рёбер.
До рваных подкладок. Младенческих цыпок.
И кто же осмелился, кто же сподобил
такой быть распахнутой, выпитой, битой?
Теперь помыкают моей Атлантидой.
И гвозди ей – в пальцы.
И в ноги ей – биты.
И в сердце ей пули из меди отлиты.
И ей арестантские робы.
Кредиты.
А детям, что мы нарожали, сыночкам –
война в Карабахе.
Афгане. Донбассе.
Ещё наркотрафики и наркоточки.
А нам, матерям, смертный саван, сорочки.
И в снег оседать, пыль российскую красить
своей атлатнидовой кровью. И точка!
Моя ты родная! Остался лишь мякиш.
Остался последний космический сгусток.
Каким ты куском, расскажи мне, заплатишь:
неужто вон тем, что зовётся искусством!
Ужели его на съедение волку?
Ужели его в прах и грязь гвоздяную?
И камень на шею. И в матушку-Волгу,
как деву живую?
Из детства. Папа.
Мама.
Бабушка.
Сестра.
Мы поехали в Трускавец отдыхать. Мне было 14 лет. Сестрёнке 4 года. Помню прекрасную певучую украинскую речь и русскую тоже певучую и солнечную. И много прекрасного помню. Музеи. Большие концертные залы. Широкие улицы, площадь Львова. Всё для людей. А не помимо людей.
Некий ареол воспаряющий над градом. И светящиеся купола над небно. Объединяющего всегда больше, чем разъединяющего.
ВОСПОМИНАНИЕ
Значок – кусок металла и эмали
и подпись красным «С Украиной вместе мы».
Не тронь шкатулку! В кровь и боль уколешь палец,
значком в шкатулке с видом хохломы.
А нынче – пули. Бой там рукопашный.
И за людей мне страшно. Ой, как страшно.
Я с Украиной той, где вместе мы,
с другой фашиствующей, бьющей с нею – порознь.
Всё также страшно: ось земли смололась,
разбилась на частицы, сколы, в область
совсем иную. Я значок храню:
и чувствую, как бьётся в нём живое,
исконное, речное, луговое.
Вот детство: в Киев навестить родню
и далее семьёй мы едем с папой.
И кружит голову от речи Закарпатья.
А нынче я друзей лишь хороню.
Ужель беда такая – пули в спину,
ужель любовь – рвать, резать, жечь, колоть?
Старух и стариков, детей невинных
за эти вот печеньки из корзины
живую плоть?
Значок – кусок металла и эмали.
А мы на великах с моей подругой Галей,
точнее с Галлой по-украински – болотами –
до магазина «Хлеб», до клуба «Родина»,
я этот мягкий «х», точнее «г»
не позабуду никогда, нигде.
И в парке, помню, шли с цветами в гору,
ещё отец предупреждал до этой эры,
что здесь остались, опускал глаза он долу,
остались люди, чтут которые Бандеру.
И Чичибабин – он поэт высокой мерки,
в стихах об этом говорил, но кто бы слушал?
У нас вдоль речки - спящей водомеркой,
а глубже разве видят? Глубже в душу?
Стреляют здесь.
Стреляют и стреляют.
И умирают у домов, садов, сараев,
лежат, раскинув руки, телом вжавшись.
За что же, братцы?
Россия год, считай, уже не первый,
Россия, у тебя не сдали нервы?
Вот выйду в поле, выкрикну ну, где вы?
Поехавшие в перекосе крыши.
Целую руки Украины
той, что слышит
былинные великие напевы.
Донбасс – это история всея Руси, ибо становление Руси – это не только строительство городов, сёл, крепостей, это не только батюшка-Киев, Рязань, Чернигов, Москва. Это – жаркий купол Исаакия, это Васильевский остров, это медленная Лета-Волга, это флаг Утопии, и флаг любви, страдания, неурядиц. Это великое прощение и примирение, это одновременно не прощающее, гордое, и безумное любящее.
Это продолжение самой нескончаемой, неисчерпаемой вечности…
Это горькое – мы же вас предупреждали!
Это сладкое – хорошо, что вы нас услышали!
Это буйное, весёлое, жизнерадостное…
Это неоплаканные могилы и исплаканные лица женщин.
Это несдающийся ветеран войны, выходящий на площадь, несущий на своём кителе ордена и медали. Их пытаются сорвать укранацисты, но не могут, ибо ордена и медали приросли к телу, впаялись в рёбра, кости.
***
Наверное, боль пропадёт, ослабнет,
но словно глыба сейчас она.
Украинец-русский Борис Чичибабин,
хохол и москаль, а основа одна.
Основа – поэт из космических родин,
из звездной пробирки, из марсовой топи,
рождён в день субботний.
Звоню. Не ответите, номер ваш – небо,
и номер ваш – солнце из глухонемых.
Звоню – тишина. Только ветер лист треплет.
И это у нас – тишина на двоих.
И тем телефон мне дороже и краше,
что в нём адрес есть и фамилия ваша…
Лишь книга стихами, что куплена в мае,
ладонь бы…Нет! Слёзы лицо прожигают.
Вот актовый зал ХГУ мерным гулом.
Осталось одно: имя ваше я гуглю.
Но лишь тишина ваша стёклышком хрупким
в моей телефонной – бессмертная – в трубке.
О, сколько я знаю таких вот молчаний,
друзей, покидающих землю, став прахом!
Для них бы последнюю – нате! – рубаху,
за них на костёр, хоть не ведьма – на плаху.
Для них – только б жили –
для них воздаянья.
Нища, обворована я вся до нити,
поэтами, братьями, как побирушка.
Борис Алексеевич, о, заступитесь!
…Мне это так нужно!
Мои друзья, подруги, донбассовцы! Мы всегда были вместе. Мы несли этот флаг Донбасса, чьё древко прикипело к нашим ладоням. Даже когда ладоней не стало, мы всё равно несли этот флаг.
Вспомним сегодня всех.
Поклонимся им до земли.
Ибо многие из друзей моих, сражаясь, пали…
Но сегодня они встали рядом! Видите их? Слышите их голоса? Их музыку? Их пение? Молитвы?
Крики ура!
И я тоже слышу! Троекратно!
Ура! Ура! Ура!
Последние публикации:
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
