Странная ночь
Павел Кричевский (24/10/2016)
Самая странная ночь
Самая странная ночь на свете –
первая ночь после похорон.
Умер, но ещё не смирился с этим.
Наконец понимаешь, что был рождён.
Жизнь ещё рядом – хочешь потрогать?
Шумит деревьями, не уходит прочь.
За что наказан? За что так строго? -
Оставили мне только эту ночь.
Холодно. И безнадёжно. Горько.
Бессонница. Уже завтра?
Поутру
подумать осталось: «Подумать только,
я больше уже никогда не умру…»
Переправа. Молчание волны
Манили бродом. Брод я не нашел.
Я плыл в челне. Харон – старик умелый
им правил. Я молчал, во рту обол
зажав. Харон же то и дело
«Слов нет у нас – ты про слова забудь,
их продали там, наверху, а плата
вся вложена в тебя за этот путь,
за тишину и наставленья брата,
то бишь меня», - хрипел, косясь на рот.
Я, мучим медным привкусом, склонился
к пустой волне. Бездонен Ахеронт.
Челн, как плевок, в его глубинах длился.
Казалось, кто-то пишет нас волной,
которая почти не отражала, –
лишь челн, Харона хрип и взгляда жало
и тело – то, что было раньше мной.
Из всех когда-то бывших мною слов
во мне одно журчало – переправа.
«А что, кабы,- подумалось,- веслом
хрыча по голове и дальше вплавь, а?»
Так странно знать – я больше не умру,
не утону, не пропаду, не сгину,
и даже если я уйду в глубины –
я буду в них все так же на ветру…
Так вот ты, вечность! Я тебя узнал.
Ты – челн всего лишь, берега – случайны.
То не Харона хрип, - слов зов прощальный.
Мне ветер пел, и я ему внимал:
«Ты вслушайся в молчание волны.
Войди в него. Прозрачны, хрупки стены.
Твой дом отныне здесь. Его храни
от берегов и их случайной смены…»
Орфей – Эвридике
Моего взгляда луч впереди -
ты повернула в ночь.
Не оступись, не упади.
Чем же ещё помочь?
Дня истончился блеклый шёлк.
Не делится на два жизнь.
Чтобы я за тобою шёл –
только «люблю» скажи.
Мягкий сумрак у ночи внутри -
бархат подземных туч.
Не оглянись, не посмотри -
взгляда сжигает луч.
Нет, не делится на два и
смерть - ей хочется жить.
Что осталось нам на двоих? -
Только «люблю» скажи…
Призрак
(Из Томаса Харди. Фрагмент)
(Thomas Hardy. The Haunter. Fragment)
Я провожу с ним ночь, но он о том не знает.
Я в шаге от него. Я вслед иду за ним.
При жизни я была его любовь земная,
и после смерти мной, усопшей он храним.
Всё, что осталось мне – ловить слова и звуки,
которые он, боль пытаясь заглушить,
роняет в смерть – в мои протянутые руки, -
шаг делает ко мне и … остаётся жить.
Братья
Раненная волчица
к детям спешит с добычей –
в нору средь тёмных ситцев
трав – соблюсти обычай,
свежую человечью
в пасти сжимая мякоть,
в травах посеять вечный
цвет нежных алых маков
и накормить всю нору
радостным, детским, рваным
визгом волчат, которым
жертву несёт и рану.
… И, насытившись мясом –
плотью чьей-то –и млеком
тёплых сосцов, все разом
спят волчата. И векам
дав опуститься, дышит
мама ещё живая,
самых любимых слышит –
т е х д в о и х, узнавая
странный их лепет. Ближе.
«Мы голоднее слабых», -
будто скулят. И лижут
рану, сжав её в лапах.
Радость пряча в оскале
и от жизни хмелея,
мамину кровь лакают.
Ромул и Рем взрослеют.
Субрай
Девочка-кроха ко мне подошла и вдруг – бряк:
«Хочу, чтоб мои глаза были всё время открытыми». – «Зачем тебе это?» -
«В моём внутреннем мире нет самостоятельного источника света,
а если и есть, то я ещё не знаю, где включатель, и полный мрак
наступает, когда глаза захлопываются, и остаюсь заперта в нём».
«Одна в его темноте?» - «В том-то и дело, что не-а.
Там у меня похожий на колодец или пруд, булькающий водоём,
а над ним летают ангелы, рыхлые, как попугаи, скажем, с Борнео».
«Как же ты их видишь?» - «Не вижу, но чувствую. А они не знают,
где оказались, и всё падают, и этот пруд их телами кипит».
«Это плохо. Они, должно быть, улетели из рая,
и рай без них опустел». – «Послушайте, - она говорит, -
я не кроха-сын, чтоб выяснять, что хорошо-плохо, а вы
мне не отец, - мы же из других стихов, и вообще, не отвлекай-
те меня от сюжета хрупкой канвы.
Я знаете, о чём догадалась? Что этот водоём и есть вход в рай,
и ангелы по ту сторону – ангелы, а по эту – уже попугаи,
и сюда они могут проникнуть, но никак – обратно,
и этот водоём там для них – небо, и они, его полётом пронзая,
знают, что высота полёта увеличивает пространство рая,
а, значит, смыслу их существования кратна,
но вот тут-то и ошибаются, слёту в ловушку попав
субрая, который я захлопываю глазами.
Вы понимаете, что это значит? – что таких забав,
как знание и смысл попросту нет, и мы живём с вами
только для того, чтобы с мёртвыми ангелами, увы,
делиться вечной тёмной пустотой внутри нас». Потом она
сказала: «Они наверное заглядывают в водоём и не видят дна,
но что-то слышат, зовущее их оттуда. И чувствуют, что уже мертвы.
Это ведь более странно, чем умереть, как умирают люди,
да?» - «Не знаю», - выдавил я из себя слова, занявшие собой
всё тело, но она не заметила. «А потом они уже умирают другой –
настоящей птичьей смертью, бросившись в мерзкий студень
обратной стороны своего неба. Их зовёт оттуда кто-то,
и, повторяя своё имя, летят на зов мои попугаи ночи.
А я вашего мира подчиняюсь зодчим –
глазам и, открыв их, движений выполняю работу,
испаряю жизнь, движений подчиняясь игу,
как быстрое чтение испаряет книгу
в пустоту, и остаётся впитывать только буквы взгляду
и тонуть в снегу между ними. Понимаете, надо
спасти этих птах, пусть вечно кружат в своей
недо-смерти, - ведь как ещё их спасти? –
а для этого глаза должны быть всё время открыты». Я ей
не ответил и она ушла. День сдавливая в горсти,
сумерки потихоньку выжимали света остатки,
размазывая его по чёрному вспухающему телу паука ночи.
Девочка, наверное, уже спит, подумал я, и сон, гладкий,
как забвение, обволакивает её ангелов-попугаев и их ловчих,
зовущих их из рая. Кто эти ловчие? – то ли их жизни, то ли их страхи…
Надо мной прошелестела ночная птаха,
превращаясь в свою песнь, вольную, как превращения всех крылатых,
небом объятых.
Летающий во сне
Это почти как плавать,
но решение принимаешь внезапно,
то есть вдруг понимаешь, что свободен
и отрываешься от земли
почти без усилий. Тело
(или что там летает)
становится сгустком свободы,
более не рассеянной
в пространстве и времени,
свете и цвете.
Я всегда оглядываюсь по сторонам
прежде чем покориться
притяжению яви
и вижу, что я не один –
на разной высоте мелькают тени.
Летающие во сне
никогда не приближаются друг к другу.
От обмена словами, молитвами
или даже взглядами, душа
(или что там летает)
становится тяжелее и это
грозит катастрофой.
Никто не прижимает другого
ни к земле, ни к звёздам –
ведь снов хватит на всех.
Когда сгущаются тени,
и тени становятся ярче –
пора возвращаться.
Лучше проснуться
до того как коснёшься земли
и лежать с закрытыми глазами,
зная, что где-то далеко
ты ещё летишь.
Летальный исход
Слова слетались из разных далей,
едва не забыли дорогу к телу.
Когда-то рождались и улетали
так высоко, что плевать хотели
на прошлое. Пали, пустили корни,
набухли влагой, напрочь забыли
о том, как учились летать, проворней
мысли их породившей слыли.
Теперь, обступив свою Alma mater,
своё гнездо, и, глядя на Время,
вопрошают: «Что это было, братья?
Жизнь? И без тела куда теперь мы?»
Паника паникой, но решенье готово –
пока телу ещё не пора отсюда,
объединиться в одно последнее слово –
например, в «любовь» или просто в «чудо».
Оторваться и – взлететь, как в детстве
в небо.
Стать песней на границе
тишины и звука и посредством
сего – присоединиться к птицам.
И цепкими коготками по телу,
по горлу, в горло – и там затихают.
Раздаётся хрип. Совсем не по делу
врач, случившийся здесь, объявляет,
не благодаря никого за вниманье,
живым о летальном исходе сухо.
Душно. И в тишине мирозданья
слышно, как филин ухает глухо.
Зеркало
Смотри на день твоего рождения,
в себя – зеркало, укутанное в стерильную тень,
смотри, как по гладкой поверхности зеркала
стекают лучи света.
А теперь некуда больше смотреть –
зеркало раскололось на осколки.
И ты идёшь по жизни – собираешь себя-осколки ,
чтобы склеить их вместе,
восстановить первоначальное единство отражения и прозреть.
И когда ты соберёшь осколки все до единого
и соединишь так, чтобы склеить их вместе,
то тебе придётся заглянуть за это зеркало, -
убедиться в его восстановленной целостности,
и ты увидишь его оборотную сторону -
изнанку дня рождения.
Дело не в том, что там прячется нечто,
называемое тобой сейчас
«небытие»,
и не в том, что ты уже никогда не сможешь
отвести от него взгляд,
а в том, чего ты больше никогда не увидишь:
жизнь, истоптанная тобой,
израненная осколками тебя,
рвёт на бинты твою тень,
чтобы перевязать ими
свои кровоточащие раны.
Через 100 лет
(Из Томаса Харди)
(Thomas Hardy. 1967)
Любимая, пройдут года и нас
не станет. Миллионы новых глаз
и не заметят, что наш день угас.
И звуки новых слов, чужих имён
провозгласят приход иных времён,
и будет новый день для них рождён.
Но что мне до лихих его побед,
до радостей его, любви и бед,
коль в нём мы будем для червей обед?
Но нет, меня не одолеет страх,
ведь знаю – рядом будет милой прах.
И червь наш общий в нашей тишине
тебя частицу принесёт ко мне.
Последние публикации:
Формы любви –
(20/03/2020)
Волны Гебра –
(21/02/2020)
Измерить вечность –
(11/02/2020)
Звук светится изнутри –
(02/10/2019)
В недрах –
(27/09/2019)
Там, где в пространстве затерялось время (Опыт прочтения стихотворения А. Фета «Никогда») –
(02/07/2019)
Видеть всплывать из смотреть –
(17/12/2018)
Все стайкой в неведомый край –
(26/09/2018)
Чёрные горизонты –
(20/07/2018)
Белым по белому –
(06/04/2018)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
