Поэзия

 

 

 

 

***

Посмотри, как умирает зима,

как снежинки тихо сходят с ума,

тая, в капли у земли вырастая,

 

и тумана  развевается стяг.

Улетает, засидевшись в гостях,

свиристелей поредевшая стая.

 

Жизнь сегодня стала на день длинней,

и зима покорно съёжилась в ней,

истекает влагой – правдой о каждом

 

 дне ушедшем и о нас о самих.

Лужи – головы усталых  сомих

костенеют и страдают от жажды.

 

Всё покрыто тонкой корочкой льда,

даже небо – ледяная слюда,

проломить бы, и вонзить бы поглубже

 

взгляд, но тучи  эту тайну хранят, -

так  в мундирах  рваных  верный отряд

до конца несёт свою службу.

 

Сквозь разводы на стекле посмотри

тени хрупко как растут изнутри

света – серое в небьющемся белом

 

цельном времени сосуде. А вот

солнце бросило на дно луч – свой лот,

чтоб измерить глубину его – смело

 

кошка рыжая по кромке спешит

света – тени, тёмный  взгляд её сшит

с кистью Брейгеля и с дальним пейзажем:

 

там – власть линии, пятна и штриха –

нитью белой ледяная река

поле, дерево и лес вместе свяжет.

 

Горизонт как всегда чёрен, дружок,

ведь это сна незаживший ожог,

сон остыл,  уже недосягаем,

 

и он с юностью встречает в раю

нашу зиму, а мы здесь на краю

дня и света её в рай провожаем.

 

 

 

 

 Конец зимы. Рассвет

 

Рассвет спустился в сад и разглядел
гнилые зубы мартовской земли,
седые брови старых грустных яблонь…
«Мне снова не леталось в облаках,-
рассвет подумал, - ниже чем – тем тоньше
невидимая нить, что отделяет
реальность от надежды, жизнь от смерти».
Он видел умирающую плоть,
еще живущую своим воспоминаньем
о зимнем счастье – белоснежной правде,
о цепкой хватке воздуха ночного,
он видел обреченность и живучесть,
он видел старость, чувствовал ее
степенность, расторопную походку,
в которой было: «Я не верю в тленье»,
и осторожное движенье вниз, туда,
где леса тень дарила не свободу
и не надежду… - несколько минут
не то, чтоб сладких – попросту – последних,
дарила просто жизнь как забытье,
жизнь не как притчу, а как избавленье
от всех сюжетов. Медлил наступить
и раздавить последнее - не время,
ведь не было его уже, а то,
что оказалось спрятанным за стрекот,
за песнь часов, неслышную уже,
за вечное, казалось бы, убранство
его в дрянную пошлую цифирь.
Не то, чтобы рассвет вдруг понял, что
он вестник смерти, - нет, он взгляд лучил
внимательный, сочувственный и добрый,
и съеживалась старая зима
почти с готовностью принять иное
и не сердясь на молодой рассвет,
на монотонность наступленья смерти,
и длила, не сердясь, еще мгновенье,
точней – себя, еще точнее – тень,
и все пыталась разыскать в себе
зачем-то, просто так - остатки страха,
в глаза рассвету глядя и не веря,
не веря, нет, - в пустое слово «тленье».

 

 

 

 

 

 

Земля и звёзды жуют ломти жизни,

а самый вкусный с нежной мякотью смысла –

детство -  всю жизнь жевать продолжают.

Моё же - было нарезано на тонкие дольки:

день – ночь,  день – ночь.

 

Днём старик-сосед называл меня астрономом,

потому что ночью я с приятелем-одноклассником

иногда взбирался по ржавой пожарной лестнице,

на городскую водонапорную башню,

чтобы с верхней площадки  смотреть в небо  в ручной телескоп.

 

Когда лестница  качалась от ветра,

Приятель хрипел мне в спину:

 быстрее!, -

 страхом и криком

 подгонял меня  к звёздам.

 

Старик-сосед говорил мне:

 далеко звёзды, а люди близко,

вглядывайся в них пристальнее и ты поймёшь

почему люди в телевизоре

ходят и бегают как надо быстро –

 

это потому, что их невидимыми стрелами в спину колют

те, кто сидит в телевышках, а тех  тоже в спину колет

самый главный механик,

 только поэтому все живут и дышат,

бегут вперёд и достигают цели.

 

А ещё он рассказывал про свою юность.

Он был бойцом в  заградотряде

и  стрелял в спину таким же юным,

не бреющим бороды, как писал бёрнс-маршак,

но его сосед не знает.

 

Эти юные должны были бежать очень быстро

по мёрзлой земле,

 по снежинкам – звёздам,

чтобы побыстрей убить врагов,

 но бежали не  как надо быстро.

 

А позади его заградотряда  стояли вышки,

на них был еще один заградотряд, оттуда стреляли в спину тем,

кто не как надо быстро стрелял в спину бегущим.

И никто не знал, на какой из вышек

притаился самый главный механик.

 

Все отводят взгляды и экономят их для прицела в спину,

и спины исколоты  пулями, стрелами, криками  взглядов.

Но пули , стрелы и крики -

лишь трещины  на толстых стенках сосуда времени,

закопчённых взглядами в спины впереди бегущих,

 

и нет такого отчаянья, которое бы разбило сосуд вдребезги,

потому что отчаянье всегда впереди

впереди бегущих – берегущих ленивый и сытый покой прицела,

и только звёздам,  пронзённым  взглядами, некому смотреть в спину,

но их отчаянье не достаёт до земли.

 

Отражаясь в тусклых зеркалах наших имён,

летят  буквы – осы, уставшие от тяжкой работы составления слов,

бесконечно вьющие гнёзда-башни и гнёзда-вышки

внутри сосуда времени, поворачивающие тела спиной ко взгляду,

чтобы жалить, жалить, жалить.

 

Все впереди бегущие – самые главные механики

своего бега, а падающие и вмерзающие

в лёд земли, в лёд воды и в лёд неба

встречаются взглядом с мамой,

и она поёт им колыбельную песню.

 

 

 

 

 

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет….
                                   Афанасий Фет

«Палач верит, что если казнить поэта,
то умрёт, не родившись,
как минимум, одно стихотворение,
а если казнить всех поэтов,
то их нерожденные стихи
заполнят собой всю смерть,
и смерть станет мягкой, как жизнь.

Палач касается
суши веры и океана веры.

Поэт, пишущий о палаче стихотворение,
верит в то, что оно настигнет миг казни,
и этот миг заполнит собой всю жизнь,
и жизнь станет твердой как смерть.

Поэт касается
дна веры и неба веры.

И мертвые тела убийц сливаются,
и сливаются тела их вер,
и больше нет жизни – есть вера в смерть.
И поднимаясь по восходящим потокам веры,
взгляд хочет стать лучом света,
но свет уже умер – его скорость теперь конечна.
И небо уже умерло – есть прошлое неба,
и умерли и упали звезды – оставив после себя
отверстия в чужом прошлом, заливающие землю верой.
Вера сочится и течет отовсюду, жизнь не успевает впитывать веру,
вера становится плотью слов, панцирем слов.

А мне, спасающемуся в океане веры
на этом панцире, и продавливающем его в мякоть,
остается верить в то, что за этим мертвым небом
и за этими мертвыми звездами
нет ничего живого, потому что,
если бы там был кто-нибудь живой,
то он тоже видел бы мое прошлое,
спускался бы по прогнившим лестницам
в подвалы моей памяти,
заброшенные навсегда, брел бы в них
по грудь в вере, по колено в вере, по щиколотку в вере,
и вот, наконец, когда уже сухо, - он увидел бы мен
только что ставшего живым,
а потом услышал, бы как моя мама кричит от боли, рожая меня,
а это значило бы, что я как бы прошу у него разрешения быть
и дальше буду идти по вере и плыть в ней и наконец утону в ней
– уже запачканной чужим присутствием и чужим любопытством,
в мире, построенном палачами и воспетом поэтами,
в мире живом только этим живым криком боли».

Эти слова, скрепленные мертвой водой смысла,
услышал некто, скользивший со мной
по тонкому льду бесконечного дня.
Слова проломили лёд и легли на дно
еще одним камнем отчаяния невысказанности,
ведь дно не пробьёшь, а если и пробьёшь,
то окажешься на горе Мориа.

«Ты знаешь, - сказал некто, - кроме этого живого крика
есть еще одно – суть ухода, ткань ухода.
Прав Фет, - жизнь и смерть, - всего лишь липкие наклейки.
Эта ткань не видна тем, кто залепил ими глаза.
Живая плазма ткани ухода, горит всегда, плавя смысл и веру,
освещает и сам уход и путь к нему, зажигает наше отчаянье
высвечивая нас там, где мы находим друг друга …», -
тлели слова.

 

 

 

 

***         

Когда время складывает

из темных своих глыб мои сны,

приходит она.

Она

нежнее моих слов о ней,

она  

растворяет их взглядом.

Исчезает время –

строительный мусор жизни,

и мир становится чист.

Поутру я собираю

упавшие звезды

и согреваю в ладонях

прохладные звуки

ее  имени

 

 

 

 

 

 

Протискиваюсь в пещеру фуги,

спускаюсь, цепляясь за стены звука,

за их узелки и шероховатости,

 скрывающие за собой музыку

и  режущие слух до крови.

 Наконец срываюсь.

Бледнеет и исчезает свет сверху –

жирная пленка жизни.

Остается только музыка –

та ночь,

которая была до первого дня творения,

когда Бог еще не знал 

что Ему делать.

 

 

 

 

 

***

Мы – кривые зеркала слов.
Слова живые летают между нами.
Мы их не видим.

Когда же они подлетают к нам
совсем близко, нам кажется,
мы их произносим.

А они, в нас заглянув,
увидев свое отражение,
умирают от ужаса и боли.

 

 

 

 

 

 

Засыпая, осторожно входи

в родину взгляда – сон,

чтобы не вспугнуть сновидение,

как поэт – свои стихи,

пытаясь их записать

и одевая их в рифмы..

 

Вспугнутые сны и стихи

перестают взаимно  отражаться –

разбивается то невидимое зеркало,

из которого возникает

и в которое уходит

 живое

в мертвом мире фантомов.