Поэзия

 

 

 

 

 

 

I

 

Забвение быстрорастущей мысли

в неиссякаемых потоках

лихорадочного страдания,

смешанного с неблагородным безумием ―

так умирает настоящее,

так отрицается будущее.

 

С алкогольной неудержимостью,

впитав преступную идею

о невозможности приближения к истине,

рушатся космосы человеческого сознания,

и тогда нам ниспосылается

всепожирающий жар обречённости.

 

Ширящееся настоящее

в неутомимо-суетливом напряжении

взывает последним возгласом жизни

к забредшим в невесомость

и вкусившим запретный плод

бродягам строящихся городов,

 

Пока мятежными странниками мы бредём

по пустыне жизни,

надеясь дойти до Луксора,

где запечатлённое в камне прошлое

дышит ветхозаветной пылью,

но путь неясен: пути нет.

 

Крики исступлённой безысходности

оглашают психиатрические больницы ―

изъеденные испарениями хлора

люди взывают к древним Богам безумия,

но их не слышат, как не слышат

стенаний каторжанки-Земли.

 

Волнующее дыхание беспамятства

объемлет <его>, лежащего

на границе света и тьмы,

пока пучеглазое солнце

разгорается красным пожаром

в сопливом небе действительности.

 

Рвущая изнутри неопределённость

напомнит <ему> о пусть наивном,

но нещадно разбитом прошлом,

из которого чуть приметной струйкой

льётся тускло освещённое

желание о скором покое.

 

С грустным изумлением

<он> осмотрит в который раз

кажущийся ему шуткой мир

и вспомнит кое-что…

Может, оскорблённая мстительность

вспыхнет ещё разок?

 

 

II

 

Голос памяти ― в тайном неведенье:

Скрип калитки. Луга. Поезда.

Что-то спрятано в складках забвения ―

Лишь блеснёт в полутьме иногда.

 

Торопливо-надменною поступью

Покидает прошедшее нас.

Проживаем над чёрною пропастью,

Ожидая погибели час.

 

А вокруг ― безмятежное марево

Убаюканных жаром домов.

Вышний жнец ухмыляется счастливо,

Озаряя лучами ткань снов.

 

Всё течёт в горько-яростном воздухе ―

Преспокойно, забвенно, года.

Остаётся в насмешливой копоти

Целый мир ― не вернуть никогда.

 

Но шуршат шелковистыми листьями

Утомлённые зноем леса

И улыбками дерзкими, лисьими

Рыжереют-плывут облака.

 

 

III

 

«Алтарей не украсишь цветами»,

дробью скверною,

битым стёклышком.

те ― как камешки? ― в свете солнышка

целой гаммой цветов разливаются,

обливаются,

пере―постойте!―ливаются…

 

и во всей этой детской фантазии

места нет отрешённым мятежникам ―

их толпа, разобрав груду камешков,

разбивает потухшее сердце.

мы в цепях этой жалкой агонии,

кататонии,

духа утопии

тонем в топких болотах

и ― далее ― пота каплями канем

в бесславие.

нам родны загоревшие в зареве

и дружны обгоревшие в мареве,

пока ябеды (все ― как в испарине)

обжигают свои языки.

наша память от берега к берегу

долетает в секунду ―

<он> верует,

что мы слышим все ваши «прости»,

только больше не смейте просить

о заведомо ложных заветах,

о законах, партийных советах;

нам плевать ― наши души в портретах

предрекаемой смерти ищи,

плотный воздух небесной печи,

и обломок разбитой мечты,

и холодное тело в глуши,

и червяк, и продрогший в ночи.

 

«это всё мы учили, читали»

по ночам психотропным с грозой.

наши мысли ответов не ждали ―

наши мысли стенали с луной.

 

«здесь зажиточной жизни железо

стоит больше рубца от свинца».

безымянной звездою созвездья

этот мир вмиг погаснет, и вся

«неотступная» боль ― это боль ведь? ―

расслоится на струпья тоски,

унесётся водою немою

по раскинутым руслам реки.

 

ну а дальше? «чего вы хотите-то?»

это ж рай полоумных бродяг!

открестившись от сладких эпитетов,

мы вам можем построить ― пустяк:

Вавилон с перламутровой плиткою,

чтоб сверкал и в метель, и в дожди,

и Колосс, и Сады ― и судите вы

в безмятежном и радостном сне.

 

перво-наперво солнце просится

в дом безлюдный, трухлявый войти,

когда ветер со свистом проносится

по ухабам студёной степи,

как до этого было здесь с лунною

гостью ― помните? ― в прошлом году.

 

«мы сжигаем с рождения трудную

нам подброшенную судьбу».

 

этих солнц миллиардное множество…

все бросаются в наши сады:

им чего-то безмерного хочется,

но у нас лишь ошмётки души,

той единой, когда-то проглоченной

страхом властно-суровой зимой,

и извергнутой в пыль, и затоптанной,

когда жара не ждали ― весной.

 

«цикл цикл сменяет, всё циклится,

всё циклично циклует», и чих

в этом цикле ещё повторится, да,

как свинцовая поступь владык,

что с планет краснощёких, хохлатых

к нам слетают и ночью, и днём.

сколько солнц в их каретах нарядных ―

всех названий не помнит никто!

это белое солнце ― ночное, кем-то прозванное луной;

это жёлтое, красное, злое ― обжигает своей головой;

то зелёное ― солнце безумцев;

то бордовое ― солнце бродяг;

то пурпурное ― солнце разутых;

то ― князей, ну а то ― доходяг.

 

«мы несчастьем пресыщены», выжжены

изнутри; «нам несчастье родней»,

чем безликие радости истины

и ущербные блики идей.

в лабиринтах искусства всесильного

нас задушит колючая страсть,

и шипы её бледные высосут

до кровинки последней всех нас.

на границах безумия тайного

в жарком тропике мёртвой Земли

мы влачим то постыдное, странное,

что нам выдали горя жрецы.

 

«цикл цикл сменяет, всё циклится,

всё циклично циклует»; замри

в этом цикле, и всё повторится, да,

и умрёт, и воскреснет… Но спи.

 

 

IV

 

Каждый бледный и хилый ― непрошенный,

Как проросший во тьме гиацинт,

Как убитый в угаре и брошенный

В реку сизую, полную лжи.

Наши души отдали задёшево,

Чтобы «больно стучала в висках»

Мысль о том, что теперь безнадёжное

Не подброшено нам впопыхах.

Наших домиков грозные крыши

Угрожают небесным Богам.

Выгоняют квартиры пропивших,

Заселяют продавших Коран.

Мы ― избитые Молохом дети

«Смогом дышащих городов» ―

Всё надеемся: в скором рассвете

Будет райское что-то из снов.

На застроенном складами кладбище,

На дорогах железных стоим

Под дождём и под градом, уставивши

В даль туманную взоры свои.

Этот мир, «десятичноозначенный»

И растраченный сгоряча,

Так и будет навеки придаточным,

Как «разделочный стол мясника».

Всё хрустит, и хрустят наши косточки

В «Котловане» погибшей мечты.

Безоружные, просим мы помощи

У небесных потухших Светил.

Мы разбужены жаром и празднеством

В этих древних, увядших садах.

Космос оком пугающим пялится

На готовое в наших котлах.

Это жуткое вязкое варево ―

«Нам знакомо уж с детства» оно ―

Представляет собою то важное,

Без чего человечек ― никто:

Трусость, подлость, порой неотзывчивость,

И способность к подлогам, и злость,

Для карьерных высот ― переменчивость,

И болтливость, и тот же «авось».

Нас кормили всем этим с рождения,

Чтоб взрослели чуть раньше других.

Только все мы взрослели, и прения

Разгорались без веских причин.

 

 

V

 

На подмостках театрального невежества с мучительной педантичностью

ходит обрюзгший <силуэт> когда-то испытывавшего радость человека,

теперь погрязшего в упорно-страстном бичевании себя и других,

 

а в сладко-тоскливой вышине, среди разбросанных в беспорядочном порядке

звёзд, громоздкой фигурой скалится что-то недосягаемое и суровое,

испытующе глядящее на размеренный темп нашего существования,

 

и здесь, внизу, тихо стонет под его взором болью объятый человек,

запихивая в себя отвратительно-горькие снадобья от яростного страдания,

расплывается по постели ― словно пролетает космические пространства,

 

пока в соседней квартире другой забывается в блаженно-глупой радости,

думая, что следующий день не скоро наступит и оскорбит его своей злобой,

вырвет его и без того тоскующее по счастью, по детству сердце,

 

когда со скупой самоотверженностью и боязливой податливостью

его брат грамотно улыбается только что вошедшему клиенту, держащему

в руке пухлый бумажник и желающему всего лишь осведомиться,

 

что новое время, с его необыкновенно храбрыми открытиями науки,

изобретениями, страстями, раскрытыми тайнами, ещё не пришло

и не придёт до следующего столетия в такой-то конкретный год,

 

поэтому всё действительное, приевшееся своей ясной неуютностью

может и дальше сливаться с неутомимой быстротой отведённого человечеству

времени ― этого родственника философской науки о великодушном забвении,

 

зачем-то обратившем на нас внимание, пока мы томимся в горячечном бреду,

и прозрачном жаре лживой истины нашего познания, и хрупком мире,

выстроенном нами среди бесконечного простора ухмыляющейся Вселенной.

 

 

VI

 

Уходящее лето дрожит в заревой ярости. Вокруг ― горькое уединение. Приближается ночь, а с ночью в человеке пробуждается и древнее ощущение ― «неодолимый анахронизм из былых и мёртвых времён» ― языческий страх перед одушевлённой / олицетворённой природой, могущей подчинить себе или даже уничтожить. Мифологичность и в некоторой степени сказочность происходящего. Ветер безнаказанно рвёт кущи лесных деревьев. Закатное солнце цепляется лучами-пальцами за шершавые листья. Во всём ясно ощущается и осознаётся «шопенгауэровский» пантрагизм человеческого существования и свойственное предкам анимистическое восприятие мира. «Время, движение и пространство как бы слились в одной точке, в единственные время, движение и пространство». Всё едино и в то же время раздроблено, во всём сталкиваются свобода и подчинение, надежда и разочарование, покой и буря, вечность и забвение.

<Он> сидит на холме и смотрит вдаль, на разочарованную природу. Это «Путешественник» Рёрбю: те же краски, как если бы мы решили отобразить во внешнем мире внутреннюю опустошённость человека, та же бледность солнца (в данном случае ― закатного), та же безропотная напряжённость в фигуре, устремившей взгляд вдаль.

Быстро темнеет. <Он> поднимается, без спешки сходит с холма. В <его> глазах, движениях ― «платоновская» угрюмая любовь к безвозвратно прошедшему. <Его> жизнь ― существование, стремящееся обрести в конце пути сущность, существование в единении с блаженно-тоскливой природой России.

Но в основе всего этого ― смертельный жар забвения.

 

<Ты> помнишь своё детство? Какое <твоё> первое детское воспоминание?

Наверное, <ты> помнишь и первого <своего> друга? Или подругу?

Какие у вас были игры?

Помнишь, как <ты> пришёл к религии? Или <тебя> к ней привели?..

 

Какую роль в <твоей> жизни сыграла любовь? Вообще, что, <по-твоему>, такое любовь?

Как много в детстве у <тебя> было друзей? Все ли из них были настоящими друзьями?

<Тебя> обижали?

Давал ли <ты> отпор?

Были ли у <тебя> мысли уничтожить всех и вся?

 

 

VII

 

мы птенцы

мы из гнёзд все попрыгали

и бредём между розовых морд

нас желают сожрать эти хищники

они слушают море и зов

кем-то брошенный в пенные воды

кем-то взращенный

но никак

здесь не слышимый

Боже мой

где же он

что стирает историю

как

как мы тут оказались

откуда

и зачем

нам птенцами идти

и кричать в пустоту на Дворцовой

и пищать

и всё дальше идти

мы без перьев

с больными глазёнками

мы уродцы

спасите же нас

матерей не забудьте

но всё же

ох

пищей стать нам котам толстопузым

или псам под колючим кустом

для чего

и откуда потуги

разобраться вот в этом во всём

всюду страх

всюду боль

и разруха

только в сердце пылает огонь

или греют томления душу

или новый рождается стон

то ли стон

то ли вздох

всё безумие

мы птенцами сгорим в пустоте

но порою надежда беззубая

согревает в холодном окне

нету места в неместном

и даже

группка слов не настигнет наш слух

пустота пустотой

но и слабость

нам подарит отдельный приют

всё растрачено

как иначе нам

чёрно-белым наш кажется бред

золотые пилюли проглочены

разрывается с яростью свет

а закат

а закат осторожненько

зыбь забвения

проглотил

<он> безмолвный

на стоптанных ноженьках

по причалу прошёл

сладкой тьмы

ну подайте

подайте побольше

чё жалеть

эту странную мглу

и <он> хочет большие очочки

но разбитые в тёмном бреду

задушил этот воздух просроченный

плотным сточенным ставший для нас

солнцу жалко порой до беспамятства

но не нас

а забитую навь

златокудрое

белозубое

с толстым пузом

и злостью в глазах

ты взираешь на нас

звонкострунное

и готовишь извечно в котлах

о себе

о себе лишь заботишься

позабыв о холодной ночи

улетаем во тьму

всё изглодано

нету шанса повторно войти

в обезглавленный храм

на обочине

где роятся мечтания и

голос радости

разливается

под присмотром

небесных светил

 

улетает всё в даль

улетает

говорят

в беломраморный зал

что-то жуткое

небо стирает

пожирает

сознание

жар