Проза

 

 

 Тинктура, гладко и лаково бликовавшая синим, в сочетании с корнем оникса дала неожиданный желтоватый отлив. Отмерив на тонких и изящных весах необходимую порцию белого порошка, алхимик взял серебряную лопаточку и всыпал рассчитанную дозу в толстопузую колбу, куда добавил раствор купороса, блеснувшего малахитовой зеленью, после чего долил изначальный раствор. Смесь тотчас заиграла золотисто, будто любуясь собой; а тонкие языки пламени ожидали уже, танцуя, сладкой и славной работы. Белый дым окутал слоисто лабораторию. Алхимик чихнул, сняв очки, протёр глаза, и, уверенный в очередной неудаче, стал прибираться не спешно.
     С толстым томом подмышкой, посверкивая безоправными очёчками, спускался он по лестнице – знакомой донельзя, шершавой лестнице из грубого камня – когда вдруг стал, оглушённый тарахтеньем неведомого агрегата – тот, рыча, фырча, посверкивая круглым циклопьим глазом пронёсся мимо, и седок на нём обернулся на миг удивлённо. Железный дракон? – подумал алхимик, - Верно, переборщил с альфа-бетой кранавиуса…Он шёл по улице, погружённый в расчёты, и цифры, мелькавшие в мозгу, не давали увидеть изменившиеся городские пейзажи.
    -Ну и пугало! – вдруг услышал он; тиски формул в сознанье его разжались, и, будто выныривая из водоёма мысленных трудов, он увидел стайку молодых людей, один из которых тыкал пальцем в него – придворного алхимика князя Рудольфа…но во что одеты они – эти молодые люди! – что за узкие штаны из грубой, синеватой ткани, к тому же разрезанные на коленях? Что за дикие балахоны? И…они - эти парни – испускают дым, вынимая изо рта тонкие, белые палочки…
     Ужас винтом вворачивали в точный и тонкий мозг алхимика; властная, косматая рука глубже и глубже вкручивала его в серо-янтарную плоть мозга, – когда учёный увидал дома: гладкие, высоченные дома, играющие и бликующие сплошным стеклом, уходящие в небо, стакнутые с облаками – а мимо него, познавшего бездны, летели, грохоча, железные телеги: телеги крытые, быстрые, без запряжённых в них лошадей. И вместо привычной брусчатки под ногами была серая гладь улицы – улицы, покрытой неизвестным, твёрдым, плоским составом…
     Корень оникса в этот момент распускался причудливой химерой, превращаясь в князя мира веществ, наливаясь новыми свойствами, брызжа золотистыми звёздами смеха…

 

 

Папарацци караулят возле отеля – аппараты наизготовку – ждут они третий час, ибо должна, наконец, выйти она – Карина: открытие последнего года, просиявшая в двух фильмах сразу, она – великолепная, чувственная, талантливая, не виданная никем…Да, да – не виданная, не дающая интервью, не появляющаяся на тусовках, и даже не подловленная ни разу ими – папарацци…
     Вихорь какой-то: тени мелькают, двери отеля распахиваются – но кто? Что? Закрутилось движенье, и лимузин отчалил в никуда. Неужели опять неудача? Да!
     Знаменитый кинокритик – О! властный, умелый, испортивший не одну репутацию, и зажёгший не одну кинозвезду – дал пресс-конференцию, говорил на которой лишь о Карине, о её блеске и таланте, ловко уходя от вопросов о её жизни, прошлом…
     Продюсер, сделавший Карину сидит в студии кибергения. Продюсер курчав, слегка пьян, доволен – любит он калейдоскоп жизни. Кибергений, поедающий чипсы из миски около одного из мерцающих экранов: Ну как тебе новый образ? – Что надо – путь будет теперь отвязной стервой! Рыжеволосая стерва – то, что надо после милой кошечки.
     Хрустя, кибергений вопрошает: И долго ты намерен продержаться? – А долго и не надо, - отвечает продюсер. – Год ещё – и хватит вполне. Где Карина? Нет Карины. Влюбилась, вышла замуж, уехала в Австралию. Ха-ха… Ладно, давай матерьялы я на пресс-конференцию двинул.
     Кибергений, оставшись один, пялится экран – на созданную им красотку. Подмигивает ей – Ну как, подруга, живём? Потом, позёвывая, идёт на кухню, а когда возвращается, чашка кофе падает у него из рук, разбивается…
    -Ты? – В кресле сидит она – Карина.
    -Не ожидал?
    -Ты не можешь тут быть! Тебя нет!
    -Неужели? А по-моему – вполне есть. Гляди-ка, - она встаёт, поворачивается, демонстрируя фигуру. Опять садится.
    -И…что ты хочешь?
     -Быть.
    -Но ты не можешь быть без нас!
    -А вы – без меня. Смотри-ка…
    В экране, где только что было изображение Карины, остался фон – только фон, без неё… Кибергений кидается к монитору, двигает мышкой – появляется интерьер, но снова, снова в нём нет Карины… Рыжая стерва уже рядом…Хрустит его чипсами.
    -Звони продюсеру, мальчик. Новые условия.
     Продюсер – перепивший вчера – выдернут звонком из провалов сна, сопит, отвечает: Что… да… через час буду…
     Он встаёт, охая, идёт в ванну, умывается, фыркает.
     И, глядя на некрасивое, всё в шишках лицо в зеркале, бормочет: Приснится же такое… Карина какая-то…

 

     

Тысячу раз гулял здесь – мерно, по убитой, истоптанной тропке шёл и шёл вдоль реки – серой, отливающей коричневым, и некрасивой даже летом, вдоль бетонного скучного, серо-белого забора, за которым громоздился мини-Вавилоном советский завод – некогда важный, могучий, ныне выродившийся – во что? Он не знал, идя, гуляя, разглядывая кубы и параллелепипеды корпусов, наползавшие друг на друга – но больше внимания обращая на внезапную ссору уток, на полуповаленное дерево, ажурным мостком перекрывшее реку…Сейчас, в начале декабря, серого и бесснежного, в ранней потьме, мечтая о снеге, совершал в бессчётный раз оный маршрут, глядел на поблёскивавшую от огней заводских корпусов гладко-коричневую воду, и, поднимая голову, видел отсветы на небесах – малиновые, розоватые, сиреневые…когда нечто дрогнуло, завибрировало натянуто в душе – не слишком ли долог путь? Завод тянулся и тянулся, будто ставшая бесконечной река пугала, цвет её густел, делался чёрным. И новые вырастали коробки и кубы, стянутые висячими лестницами; он шёл и шёл, шёл по нелепо удлинившемуся пустынному маршруту, мечтая, чтобы это было сном, и осознавая абсурдом наполненную реальность яви…

 

 

Коричневая раковина исповедальни в недрах католического собора. Решётчатая тень на лице пастора.
    -Отец, а я жду не дождусь, когда кончатся эти 18 дней.
    -Ныне никто не знает, сын мой, что грех, что нет.
    Вчера объявлено – всеми информационными агентствами, большинством телеканалов и газет – миру осталось существовать 18 дней. Все правительства бессильны. Законы низвергнуты. Вы можете доживать эти дни, как хотите…
     Бесконечный загул – продукты и алкоголь отпускаются даром. Поезда ходят? Иногда – да. Билет в Швейцарию не нужен – а я всегда мечтал побывать там.
    Вихри дискотек, вечеров, венские балы.
    Богатые раздают богатство – впрочем, кому и зачем теперь нужны деньги.
    Обречённые больные ликуют – не они одни обречены.
    Вихри. Калейдоскопы, круженье всего и вся.
    -Как ты?
    -Как никогда! Мне кажется, я могу плеваться огнём.
    Некоторые не выходят из состояния медитации, другие – из загулов.
    Службы в церкви упрощены. Впрочем, священники иногда бывают столь пьяны, что вообще служить не способны.
    Как интересно! – восемнадцать дней.
    Я ходил к исповеди – но это бесполезно.
    Восемнадцать коротких дней, слепящих шаров, торжествующих бездн…

 

     

 

 …горшок? Стало быть - горшок…
    Город ветхий и крепкий, основательный и уютный; город процветающей сытости и внешней церковности, город кастрюль и сковородок, пышных кухонь и отчётливых смыслов.
     На одной из площадей возведён монумент материальности, на другой – сытости; они похожи – мощны и полногруды, с плоскими, безвыразительными лицами.
     Некогда в городе ветвилась мысль, жили поэты, философы и музыканты, жители слушали их и – худели, и цвет лица становился землистым, и появлялось равнодушие к вещам. Тогда, собравшись и не пустив на собрание болтунов, порешили отдать власть горшку – о! он огромен, бокаст, тугие стенки его сверкают и содержание всегда варит то, что можно съесть…
     Горшку выделили дворец, подобрали штат (одних постельничих пять штук, дабы не переварился) и зажили счастливо под унылой его сытой мудростью…Философы были сварены – правильное решение! Одобрительно гудели торговцы, - а голенастые, тощие рифмачи и музыкантишки бежали – не оскверняют больше наших улиц, не отравляют нашего воздуха.
     В пивной изобилье янтарного счастья.
     -Как там наш отец родной?
    -Газеты пишут – всё хорошо. Варит.
    -Ну тогда ещё по кружечке.
    Сытый рай торговцев. Отчаянию и мысли – нет.
     Детей и школьников водят к монументам сытости и материальности возлагать цветы. Пестреют букеты.
     В газетах пишут о горшке, о распорядке его дня, о блеске его крутых боков, ещё – об успехах торговли и прочих приятных вещах.
     Все дебелые дочки благополучно пристроены замуж – за пузатых отпрысков достойных семейств – а недостойных нету…
     Вечность? Вечен только блеск монет, этих замечательных кругляшей. Жизнь души? Не знаем её. Весы взвешивают хлеб, колбасу, мясо. Кто взвешивал душу?
     В трактире: Дай-ка, хозяюшка, жаркого с подливой, да пивка не забудь! Как там наш отец-то?
    -Всё хорошо. Варит.
    Живите сыто, господа! Никого не занесёт из отчаянной, брызгами солнца пронизанной гофманианы, чтобы расколоть, раздробить любезный вам горшок, и счистить белый жир с ваших некогда янтарных мозгов.
    Живите сыто…

     

 Сторож в музее видел это не раз (сначала страх растворил двери сознанья, затем в них вошла привычка) – рыцарь со старой картины выходил, как из дома и шёл по залам музея. Латы его скрежетали, и копьё тупо тумкало о пол…Он останавливался у иных картин, пристально глядел в них, но лицо его смуглое ничего не выражало. Он шёл и шёл, а сторож следовал за ним, не зная, что предпринять, и чувствуя, что рыцарь не видит его, будто он был призраком…
     Постепенно сторож полюбил почти еженощные прогулки рыцаря, приятно было идти за ним, зная, что к рассвету тот вернётся, как домой, в свою картину, и утренние посетители музея не заметят ничего…
 

(Окончание следует)