Проза

Повесть

 

                           

                                                                                                                                    Светлане Ивановне Никановой

               
                                                                      «…И девы-розы пьём дыханье    
                                                                      Быть может… полное Чумы».
                                                                      А. Пушкин, «Пир во время чумы»

               
                                                                     «У меня лакированные туфли,         
                                                                     хорошие костюмы и дорогой дом. Но
                                                                     никто не знает, в каком аду я живу».
                                                                                      Т. Манн, "Дневники"    

 

          

        Я родился в СССР. Как и у других счастливчиков, у меня было светлое будущее. Нам обещали, что до него рукой подать, оно не за горами. В 1991 году его поглотил слепой туман. СССР развалился, и мы, избалованные обещаниями, остались наедине с настоящим. Барахтаясь в тумане, пробовали подобрать названия происходящему. И уже понимали, что обещанного нам не видать, как своих ушей. 

        Нет, я не пишу историю страны, которая в один безумный день исчезла. Мне захотелось написать историю свою, маленькую и скромную. А вступление – просто восстановление единства времени и места, без которого любая история, пусть самая крошечная, бесплотна.

        В 38 лет врачи поставили мне убийственный диагноз. Я был неизлечимо болен, организм разрушался, современная медицина не знала причины болезни, знала только, что спасения от неё не существует. Не сразу, но я осознал, что у меня нет будущего. Не общего, размером со всю страну. А личного, без которого задыхаешься, как без кислорода. Позже понял, что, став инвалидом, и настоящего я лишился где-то процентов на 90. Будучи большую часть жизни здоровым, принять себя больным было мучительно. Однажды пришла мысль: а что, если моё будущее укрылось в моём прошлом? То есть я его прошляпил, двигаясь бессознательно к болезни, а не к счастливым и прекрасным целям? Как это случилось? Почему?

        Итак, у меня не было выбора. Лишившись будущего и мало участвуя в настоящем, я решил ещё раз пережить прошлое. Чтобы разобраться в том, с чем угораздило столкнуться.

        Человек, которому я доверяю больше, чем самому себе, убедил меня в том, что об этом нужно написать.

        Так родилась эта небольшая повесть. 

               
БОЛЕЗНЬ ПРИХОДИТ ТОГДА, КОГДА ТЫ НАЧИНАЕШЬ ЕЁ ЖДАТЬ

               
        Ещё одна предыстория.

        Новый 1996 год мы с Леной Кравченко, моей знакомой по одной театральной работе, встретили за океаном. Нас, безработных тогда артистов, пригласил в США мой учитель, режиссёр Семён Ривкин. Он эмигрировал в конце 80-х, бредил театром, осуществлял небольшие постановки с любителями для таких же, как он, эмигрантов. С Леной и со мной, как с настоящими профессионалами, он вознамерился сделать спектакль «Двое на качелях» Гибсона. Поэтому осенью он прилетел в Москву, оформил нам загранпаспорта и визы, и 30 декабря мы уже были в Бостоне, штат Массачусетс.

        Через месяц Лена забастовала, и репетиции, которые мы вели в бейсменте, подвале его дома на 43-й улице, прекратились. Режиссёр с нами не разговаривал, и мы без цели мотались по городу. Валюты было в обрез, но сидеть у Семёна в доме было тяжело. Мы были предателями и чувствовали себя лишними.

        Однажды, идя с девушкой через сквер на площади Бостон Коммон, я ощутил странную боль в правой ноге. Даже не боль, а неудобство. Словно я подвернул стопу пару дней назад, и только теперь травма дала о себе знать. Мы остановились, я выкурил сигарету, боль улетучилась. Далее мы зашли в магазин «Мэйсис» поглазеть на красивые шмотки, потом перекусили в «Макдоналдсе» и на метро, которое бостонские эмигранты называют трамваем, так как станции обозначены зелёными буквами «Т», а короткие составы из четырёх вагончиков ходят в основном наверху, а не под землёй, вернулись на 43-ю улицу. О странной боли в стопе я больше не вспоминал.

        Ещё через десять дней Ривкин усадил нас в самолёт чешской компании «Чеш-Эйр» и отправил домой в Россию.

        Прошёл год. Я метался по Москве, подрабатывая то в модельном агентстве преподавателем актёрского мастерства, то концертами (играл на гитаре и пел свои песни), то принимая участие в спектаклях хилых самодеятельных театров-студий, то давая частные уроки русского языка и литературы. В объявлениях я указывал, что имею диплом ВГИКа по специальности литературный работник кино и телевидения, то есть киносценариста. Это внушало родителям доверие, и они приглашал меня муштровать их чад.

        Царило время серой безнадёги и щемящей пустоты. Сейчас, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что сам раскачал эти пагубные качели.

        Дело в том, что за два года до Бостона я получил несколько тяжёлых оплеух от жизни.  Сначала рухнула моя семья, поскольку жену перестала устраивать жизнь с безденежным актёром. У неё появился богатый любовник, занимавшийся книжным бизнесом. Она потребовала развода, я покорно согласился и, оставив им с дочкой трёхкомнатную квартиру, ушёл жить в комнату в коммуналке. Буквально через полгода я поссорился с главным режиссёром театра «На досках» Сергеем Кургиняном, и он уволил меня к чёртовой матери! И ещё меня обманула моя любимая женщина. Она заявила, что никогда не уйдёт ко мне от своего мужа, потому что он – самый лучший мужчина на свете.

        Мне казалось, что я потерял самого себя в очень тёмной комнате, и теперь бесплотной тенью брожу по улицам, не в силах вспомнить, где та самая комната.
       
        Без своего обжитого дома, без работы и без той, которая казалась мне единственной, я впал в глубокую депрессию. Почти не спал, шарахался от машин и чуть не падал в обморок, когда меня неожиданно окликали или хлопали за спиной дверью. Знакомые привели меня к знаменитому психологу, профессору Смулевичу. Лысый и длинноносый старик ковырял спичкой в зубах и смотрел на меня, как на дохлую мышь. Наблюдал, буду ли я реагировать на хамство. Задал всего один вопрос:

        – Что скажете о нынешней жизни?

        – Она ужасна.

        – Кладите его в мою клинику, – сказал профессор ассистентам и перестал обращать на меня внимание.

        Так я стал психом и на своей шкуре испытал, что значит пролежать три месяца в сумасшедшем доме.

        Но всё-таки жизнь не добивает человека окончательно. В последний момент она подаёт ему спасительную палочку. И тогда всё зависит от того, ухватится он за неё или, одурев от несчастий, пройдёт мимо.

        Я ухватился. Америка, та бессмысленная и авантюрная поездка на противоположную сторону земного шарика, о которой я рассказал чуть раньше, перевернула меня и словно вытряхнула из гниющего нутра поселившуюся там заразу.
   
        Кто-то из древних мудрецов говорил, что путешествия не лечат, потому что человек в путешествие берёт себя вместе со всеми своими проблемами.

        Но, может быть, этот мудрец ездил не туда, куда нужно.  Я оказался везучее. Меня вовремя перебросили с материка на материк. За океаном всё было иначе, и мне пришлось стать иным. То есть закинуть мучающие меня тревоги куда подальше. И потом, мне не досаждали люди. И я их не трогал, поскольку никого не знал. И почти не понимал, о чём они говорят. А ведь мы, наша болтовня, взгляды или намёки чёрт знает на что в отношениях друг с другом могут быть самыми травмирующими, разрушительными и даже убивающими приспособлениями.

        Ад – это другие, предупреждал Сартр.

        Хотите верьте, хотите нет, но из Америки я вернулся абсолютно здоровым. Плевать хотел на своё одиночество, бездомность и безработицу. Теперь у меня был опыт преодоления пусть не такой большой, но всё же беды. Я был спокоен и уверен, что можно справиться с бедой любого размера.

        Беспокоила меня только время от времени появляющаяся боль в правой стопе. Возникала она, если приходилось долго идти пешком. Стопа начинала тогда слегка подворачиваться внутрь, и я наступал не целиком на всю подошву, а на правый край. Отчего и возникали болезненные ощущения.

        Подумав, я решил меньше курить и, главное, не циклиться на этой болячке.  Я знал, что я здоров, и иное знание меня, как здорового тридцатишестилетнего мужчину, не интересовало.

        Так вот, качели. Мне, благодаря фартовому путешествию, удалось восстановить свою психику, избавить её от самоедства. Но оказалось, что я так и не соскочил с примитивного и опасного аттракциона. Дело было в том, что я метался от одного дела к другому, грузил себя то одной заботой то другой, и в конце концов стал не жить, а выживать. Я боролся с химерами, которые сам же породил. А бороться мне надо было с собой, со своей дурной привычкой хвататься за тысячу дел, чаще всего уповая не на знание или умение, а на удачу. Я вообще считал себя везунчиком и талантливым удальцом. Таким «одним махом семерых побивахом». Не повезло сегодня, повезёт завтра! Не справился с этим делом, справлюсь с другим! Не мытьём, так катаньем!

        Это и были качели, которых я упорно не замечал. Я должен был остановить этот кач, спуститься на землю и хорошенько подумать: чего я на самом деле хочу и чего собираюсь добиться? Я не стал хорошим актёром, интересным музыкантом и певцом, классным сценаристом, в конце концов, надёжным мужем и отцом. Если бы мой мозг заработал трезво, как следует, я понял, что нужно делать выбор, пока ещё не поздно, и служить своему выбору.

        Но я упорно стопорил мозг, боясь, как я теперь понимаю, включить его на максимум, понять и признать, что я сам порождаю в себе безнадёгу и пустоту.

        Взобравшись на гору, увидев чистое небо и солнечный свет, я опять покатился вниз, туда, где повонючей и потемней.

        Всё одно к одному. Вдруг мне позвонила та единственная, благодаря встрече с которой я пережил то, что называется настоящей любовью – страданье, равное счастью, и озарение, равное безумию. Мы вежливо и отстранённо поболтали ни о чём. И вдруг на пятой минуте разговора она сказала:

        – Помнишь, в последнее время я жаловалась на хромоту? Так вот, мне удалось показаться классному неврологу. Он сказал, что у меня, скорее всего, рассеянный склероз. Я прошла обследование на компьютере, МРТ мозга и всё такое, и диагноз подтвердился. Ты знаешь, что такое рассеянный склероз?

        Я не знал. Но посочувствовал и пожелал выздоровления, предполагая, что ей вскоре удастся справиться с этим склерозом.

        – С ним нельзя справиться, – она произнесла это весело, как заигравшийся ребёнок. – Эта болезнь навсегда. Вроде онкологии.

        Всё дальнейшее произошло быстро, как в кино. Само собой, я не стал читать в медицинских справочниках, что такое рассеянный склероз. Зачем мне это? Но нога у меня подворачивалась всё чаще. Спустя год я лёг на обследование в городскую клиническую больницу. Кости ног, суставные связки, позвоночник и сосуды были в порядке. В конце концов, врач отправила меня в АО «Медицина» на 2-ой Тверской-Ямской сделать МРТ головного и спинного мозга. Я привёз анамнез, составленный доктором-компьютерщиком по моим снимкам, даже не заглядывая в него.  Я был в полном порядке, какой анамнез!

        – К сожалению, у вас рассеянный склероз, – сказала врач. – Мне очень жаль, но мои подозрения подтвердились. Что ж, будем лечиться. Главное, не переживайте, он не так страшен, если начать лечение вовремя.

        Я не переживал. Наивно думал, что рассеянный склероз просто вызывает слабость в ногах, но после уколов и таблеточек всё встанет на место.

        Теперь я понимаю, что на самом деле побоялся узнать что-либо о своей болезни. Я вообще избегал признания, что болезнь – моя. Позже я не раз видел, что люди, получившие диагноз «рассеянки», как её называют больные со стажем, чаще всего избегают исчерпывающих знаний о заболевании. Очевидно, это последняя форма самозащиты, когда непонятное словосочетание «рассеянный склероз» начинает вызывать у человека слепое предчувствие большой беды. Не зная ничего о болезни, ты как бы от неё застрахован. Специалисты, особенно неврологи, объясняют, что РС надо начинать лечить сразу, как только поставлен диагноз. Часто больные не верят врачам. И попадают в ловушку из собственных страхов. То есть они предчувствуют, что дела плохи, но отказываются признавать себя больными. Ждут беды, повторяя при этом, что её не существует. Во всяком случае, в отношении них самих.

        Мне тоже пришлось долгое время делать вид, что я абсолютно здоров – ну, врачи там чего-то напутали, бывает! – подсознательно понимая, что мне хана. 

        Тем не менее, я согласился пройти первый курс лечения у того самого врача, которая поставила мне диагноз. Мне переливали кровь из вены в артерию, кормили непонятными таблетками и советовали почему-то съедать яблоки целиком, вместе с косточками. После утренних процедур я выходил из больницы и обычно шёл в магазин за бутылочкой любимого пива «Гамбринус». Потом сидел в больничном дворике под акациями и пил пиво. Весна в том году была ранняя, земля прогрелась быстро, в воздухе пахло  молодой травой и сладкими цветами акаций.

        Короче говоря, слегка поболеть было недурно.

        Как только я вышел на свободу, мне опять позвонила та, единственная.

        – Ну что твоя правая нога? – вдруг спросила она (в тот раз я, ради поддержания её настроения, сболтнул о лёгкой хромоте). – Ходишь?

        – Я тоже прошёл МРТ, – сказал я неожиданно. – У меня рассеянный склероз. 

        – Надеюсь, меня ты в этом не обвиняешь? Он этим самым путём не передаётся.

        Несколько раз мы были близки, она имела в виду именно это.

        – Конечно, нет. Мне вообще кажется, что врачи перестраховываются. Когда в юности я занимался лёгкой атлетикой, то часто получал травмы почему-то на правой ноге. Рвал мышцы, подворачивал стопу. Наверное, отголоски.

        Единственная была очень нежным созданием, умевшим сразу становится резким и жёстким.

        – Есть книга австрийского доктора Евы Майды, – сказала она голосом прокурора. – Называется «Справочник по рассеянному склерозу для больных и их близких». Почитай. Майда – один из лучших специалистов в мире по этой болезни.

        – Зачем?

        – На всякий случай.

        Читать я не стал. После больницы мне стало лучше. Я прекратил припадать на правую ногу. Жил и верил, что здоров, как в прежние годы. Зачем мне откровения «великой» Евы Майды?   

        Конечно, я не предполагал, какие неприятности и мучения ждут меня в скором времени.  Что «Справочник» Майды станет моей настольной книгой. Повторю ещё раз: я не верил, что заболел, и одновременно ждал, когда болезнь прижмёт меня к стенке. Это тоже было похоже на сумасшествие.  Причём, осознанное и страшное. Если в первый раз меня спасла Америка, то теперь я оказался с ним один на один.

        И я спрятал голову в песок, как страус. Закрыл глаза, словно ребёнок, прячущийся в слепоту от окружившей его темноты. Взирая из своего настоящего на то прошлое, я понимаю, что вёл себя чудовищно. Я просто падал в пропасть и делал вид, что мне ни с того ни с сего захотелось полетать. При этом я цеплялся за тех, кто оказывался со мной рядом, чем приводил их в ужас. Они видели, что мне очень плохо, и не понимали, почему я не признаюсь самому себе в катастрофе.
Дальше я осознал беду и стал с ней бороться ежечасно, ежедневно, постоянно. Но тех нескольких лет, которые я растратил на глупейшее самоуспокоение, уже не вернуть. Поэтому я и стал думать из своего настоящего, что сам обкорнал возможное будущее.

        Я ещё расскажу о том, как, пережив огромные потери, всё-таки не утратил веру в то, что человек может даже в самой пиковой ситуации оставаться человеком. Быть если не совершенно счастливым, то радостным и добрым.  Это непросто. Чтобы стать сильнее, придётся расстаться со своими слабостями. Но и их терять жалко. Они такие свои, такие пушистые и любимые.

        Но это надо сделать. Позволю себе цитату из Хемингуэя. В жизнелюбивой повести-притче «Старик и море» говорится: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».

        Всякая болезнь, любая беда грозит каждому из нас уничтожением. Но победив себя, свои страхи, лень и косность, можно свести такую угрозу к минимуму.

        Это единственная победа, которую человеку дозволено – и необходимо! – одержать над собой.

ПО МИННОМУ ПОЛЮ

        Приобретение любого опыта начинается с промахов. Болезнь, как особая форма реальности и жизни, тоже подкрадывается к человеку с грузом ошибок. Опыт болезни не страшнее любого другого. Надо относиться к нему философски и с иронией.

        В цирке самые опасные трюки всегда выполняются с улыбкой. Поэтому мы с детства любим цирк и только потом узнаём, какая это каторжная и изматывающая – иногда насмерть – работа.

        Моя первая ошибка заключалась в том, что я испугался.

        Представьте, что человек беззаботно шёл по городу и вдруг, выйдя на давно знакомую улицу, увидел рукописную табличку «Осторожно. Мины». Раньше этого идиотского предупреждения здесь не было! И что? Да ничего. Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие! Человек идёт дальше, только думает он уже не о цели прогулки, а о каждом новом шаге.  И об этой идиотской табличке.

        Представили?

        Я тоже нашёл себе такую опасную улицу в начале 2000-х и пустился в путь.

        Так как ситуация с правой ногой обострялась, я стал путешествовать по московским клиникам, оказывающим помощь больным с диагнозом РС.  И это было хуже всего. То есть моя неразборчивость. Куда пристроюсь, там и полечусь. Понимая, что передо мной табличка «Осторожно. Мины», я делал вид, что беспечно иду по своим скромным делам.

         И платить за это не придётся.

         Правда, у меня хватило ума почитать кое-что об этом заболевании, ту же Еву Майду. Информации было достаточно для того, чтобы понять всю серьёзность положения. Точнее, безвыходность. Простите, но я не стану подробно излагать медицинские тонкости. Во-первых, те, кого только-только настигла «рассеянка», не поверят услышанному с чужого голоса. Очень это, на первый взгляд, неправдоподобно. Во-вторых, мне кажется, надо преодолеть свои заблуждения или страхи, и узнать истину. Она не оздоровит тело. Но убережёт сознание и, дай Бог, душу.  А с этим можно будет жить.

        Если коротко, рассеянный склероз (или Multiple Sclerosis в иностранной терминологии, аббревиатура MS) – это аутоиммунное заболевание, связанное, скорее всего, с какими-то инфекционными поражениями. Этиология туманна. Есть несколько теорий о его происхождении. Но главное заключается в том, что иммунная система, предназначенная для уничтожения вредоносных вирусов и бактерий, по неизвестным причинам «пьянеет», «слепнет», «сходит с ума» и начинает уничтожать миелиновую оболочку нервных волокон собственного организма. Как голодный хищник. Удар приходится по головному или спинному мозгу. Реже – одновременно в обе области. Сначала определить точку удара невозможно. Поэтому он и рассеянный, то есть бродящий инкогнито по всей нервной системе. Несчастный начинает ощущать непорядок чаще всего с опорно-двигательным аппаратом, мышцы ног и рук перестают слушаться, возникают то анемия, то спазмы, то плохая управляемость. Болей нет никаких, что сбивает с толку заболевших и их близких.  Иногда первые симптомы проявляются в том, что ухудшается слух, зрение, затрудняется речь, появляется туман в голове и проблемы с мочеполовой системой. По первости – так, слегка, временно. Как было у меня, похромал – перестал. Потом эта дрянь нарастает. Степень – разная для каждого заболевшего.
 
        Поэтому осмеливаюсь просить вас: если ощущаете что-то похожее на описанные мною симптомы, почитайте об этой проблеме специальную литературу. Не откладывайте на потом. Улетучится страх. Это главное. На минное поле вы не попадёте никогда. И начнёте решать ПРОБЛЕМУ, а не замирать как кролик перед удавом перед окаянной, неизлечимой БОЛЕЗНЬЮ. 

        А если рядом с вами окажется пациент с таким диагнозом – поверьте, он будет вам благодарен за ваше знание, мужество, спокойствие и милосердие.

        Я совершил первую ошибку, характерную для новичка. Не поверил предупреждению об опасности. Неверие толковалось мной как оптимизм, крепость характера, удачливость. Хотя неверие на самом деле рождала позорная трусость. Мне казалось, что я прав, храбрясь и потрясая кулаками: вот я тебя, треклятая болезнишка!  Но в конце концов, этот самообман прекратился.

        Тут та же история, как с чистой любовью. Сначала подросток целует одноклассницу и впадает в истому – вот оно, высшее блаженство, чувственный эмпирей! Взрослея, он целует других женщин. Почти то же самое, но что-то уже не так. И, если случится, однажды он, наконец, поцелует ту, которая является любимой. Вот тут-то и осознаётся разность между поцелуем вообще и поцелуем своей судьбы. 

        Между ёканьем в животе и разрывом сердца.

        То есть самообман исчез, когда я ощутил, что у меня бьётся сердце и ему может быть очень больно. Укрыть от боли его нельзя, потому что это не ёканье, а разрыв. Моя история развивалась так, что заставила сначала пережить боль рядом, чтобы я понял, что такое вообще – боль, и перестал валять дурака.

        В конце зимы 2000 года мне удалось устроиться в НИИ неврологии РАМН, расположенный на Волоколамке. Профессор Завалишин осмотрел меня, понимающе кивнул седой головой и выдал направление на госпитализацию. Через три дня я расположился в палате неврологического отделения, где лежали ещё пять мужиков. Начались процедуры, уколы, капельницы, таблетки. Вот и хорошо, думал я. Можно на время забыть про гадкий плакатик со смертельно опасной надписью и продолжать движение.

        В то время мне уже пришлось нередко, особенно при дожде или снегопаде, пользоваться палочкой. Правая нога ослабла настолько, что без палочки угроза падения на скользкой улице или даже в помещении, на ровном полу, стала очень вероятна. К тому же нога подволакивалась, а не шагала бодро вперёд, как принято.  Из-за чего порой стопа цеплялась за дверные порожки, углы паласов, ковриков или случайно брошенный вниз сор. Далее – п отеря равновесия и приземление носом на пол, ровно как у младенца-первоходунка.

        У нашего организма есть десятки механизмов преодоления окружающей среды. Например, «мУга». Это понятие из восточной медицинско-эзотерической практики, когда человек идёт, не думая о том, как это делать. Работает «муга», а человек просто правильно и легко шагает, минуя ямки, барьеры, грязь и прочие препятствия.

        Короче, моя «муга» к тому времени уснула. Частично её подменила небольшая чёрная трость из пластика с удобной ручкой наверху.

        Лечение через неделю дало плоды. По узкому коридору НИИ неврологии я стал ходить без палочки. Стены близко и вдоль стен: банкетки, стулья или небольшие кресла в дерматине. Всегда можно ухватиться и присесть. Профессор во время утреннего обхода одобрительно кивал головой и советовал лечащему врачу корректировать дозировки лекарств и периодичность процедур.

        Я шёл по заминированной улице в сопровождении опытного сапёра.

        Быстро обнаглел и на выходные стал уезжать из клиники домой, в свою коммуналку. Ради чего, спрашивается? Да всё то же самое. Бегство от реальности. Пусть два дня в неделю, но я здоровый человек, понимаете? Угрозы – никакой. Сапёр отдыхает в казарме. Дорога чистая и ровная, выстланная тканым ковром. Мины – ну если только в виде коровьих «лепёшек». Ха-ха три раза!

        Но дело в том, что если человек сам не может удержать себя в руках, лишается по своей неосмотрительности способности быть трезвым и, как ему полагается, sapiens, на помощь приходит иная «муга». Подсказка, предупреждение, слово или окрик. Зависит от того, насколько человек восприимчив. Тогда эта иная «муга» сама выбирает способ встряхнуть его по полной программе. 

        Однажды вечером после ужина в НИИ неврологии ко мне неожиданно подсела девушка, собственно, девочка, в широком цветном пуловере и дешёвых серых джинсах. Ей было лет шестнадцать или семнадцать. Среднего роста, широколицая, с грузноватым и плотным телом, но собранным словно не до конца или с ошибкой. Короткая и не очень аккуратная причёска, вернее, стрижка, дополняла в её облике элемент случайности. Меня удивили девчачьи глаза. Карие, любопытные и – постаревшие! Девочка смотрела на меня так, словно мы, давние знакомые, наконец-то встретились. 

        Познакомились легко и сразу разговорились. Кино, музыка, погода, врачи, меню в столовой, даже что-то забористое, не помню точно – то ли мировоззрение Сальватора Дали, то ли эстетика Будды.

        Маша заканчивала одиннадцатый класс и приехала с мамой из Челябинска, чтобы заняться лечением.

        Честно признаюсь, я неисправимый бабник.  Даже когда между мной и барышней стоит барьер лет в пятнадцать-двадцать, первым делом я тлею от её женственности. Трезвею, конечно, быстро, всё-таки сороковник разменял, но ретивое поначалу учащает пульс.

        И вот тут в моей голове случился коллапс. Или, скажем миролюбивей, путаница. По одной оси я чувствовал скромное мужское удовлетворение – девушка, а льнёт. По второй – сомнение в том, что разность в возрасте позволяет мне смотреть на неё как на пару, а ей на меня как на кавалера. По третьей, самой скользкой – очевидность того, что Маша больна и, самое печальное, тяжело и сурово.

        Очень скоро я познакомился с её мамой. Сорокалетняя женщина в вязаном длинном кардигане почти всегда сидела в больничном коридоре возле палаты, где лежала Маша, и смотрела в окно. Словно ждала, что там появится что-то хорошее. Катя была по-своему приятна и обаятельна. Невозмутима и предупредительна. Позже я понял, что это спокойствие заключённой, приговорённой к ужасному концу.

        История, история… Катя рассказала, что год назад Машу стали одолевать страшные головные боли, дочь били длительные конвульсии и порой она падала от мучений в обморок. Анальгетики помогали мало, челябинские врачи путались в диагностике, поэтому облегчить страдания девушке почти не могли. Муж – как это часто бывает в подобных случаях – подал на развод и, мало того, начал судиться из-за двухкомнатной квартиры в пятиэтажной «панельке».  Мама собрала деньги и привезла дочь в Москву. Надежда умирает последней. Катя готова была биться за свою кровинушку до конца. За крохотные деньги ей разрешили сидеть здесь дни напролёт, а ночью спать в пустой палате. Питалась она в городе и, по-моему, как придётся, впрочем, не придавая этому никакого значения.

        Однажды я, проходя мимо Машиной палаты, не увидел Кати на посту и без спроса открыл белую крашеную дверь. Решил поприветствовать Машу, узнать, как её самочувствие. Эгоист и фанерный добрячок!

        Девочка лежала на взбитой постели и стонала. Её выкручивала страшная боль, она упиралась затылком в подушку, визжала и билась всем телом о матрас. Мама ревела и держала дочь за руки. Два доктора и дежурная медсестра пытались сделать Маше обезболивающую инъекцию и нависали над ней со шприцами и капельницей, как инквизиторы со страшными пыточными орудиями. Меня потрясла босая нога девушки, свисавшая с койки. Маленькие пальцы были скрючены, как у старого паралитика, а по коже, девчачьей, свежей и матово-молочной, растекались трупные синевато-малиновые пятна.

        Не знаю, что со мной произошло в ту минуту. Скорее всего, я понял, где нахожусь и что с нами, пациентами, здесь творится.

        Через день мы с Машей сидели в небольшом баре на первом этаже НИИ. Девочке стало легче, приступ малопонятной мигрени или чего-то там ещё, миновал. В баре можно было выпить чашку кофе, съесть крендель или бутерброд с резиновым сыром.  Но главное, поболтать. Не знаю точно с какого момента, но я понял, что девочка цепляется именно за эти разговоры. Причём, со взрослым мужиком. Наверное, это всё-таки была такая сублимация, она переносила на меня роль папы, который сволочно бросил её и её маму. Искала мужской защиты. То же самое я почувствовал, когда разговаривал с Катей. Помочь несчастным я ничем не мог, но умудрялся говорить правильные слова, закатывать глаза, играть желваками и молоть чушь: всё будет хорошо, отечественная медицина не дремлет, космос за нами и танки наши быстры. 

        Уберегло меня от позора – и, надеюсь, барышень из Челябинска от самообмана – то, что я вовремя себя возненавидел. Какого дьявола я тяну этих несчастных за собой по опасному пути? Мне стало стыдно. Стыд отрезвил меня. Я прекратил корчить из себя благородного спасителя и обещателя счастливого исхода за чужой счёт. Помните старичка Луку, мякиш для беззубых из горьковской пьесы «На дне»? Это плохой персонаж, сладкий лгун, чья кошачья проповедь чревата трагедией. «Чего там понимать? Всяко живёт человек… как сердце налажено, так и живёт… сегодня – добрый, завтра – злой…»

        Чудом, но я выдавил из себя призрак этого Луки.

        Я понял, что моя личная первая ошибка – трусость, закамуфлированная под задор идиота – может подвести к смертельной ошибке чужих мне людей. И остановился. Постаревшие глаза одиннадцатиклассницы и бессмысленный взор на больничное окно погружённой в отчаяние сорокалетней женщины преследовали меня потом лет десять.

        Надеюсь, что они нашли-таки деньги и уехали лечиться за границу. Подальше от нашего подловатого и безнравственного «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». От ханжеской говорильни на дармовщинку. Если Маши уже нет на свете – поверьте, этот надрез в моём сердце останется незаживающим навсегда.

        Через год я угодил в следующую больницу, на улице Россолимо в Хамовниках. Называлась эта научная вещь Клиника нервных болезней имени А.Я. Кожевникова. Не сразу, но я понял, что заведение, имевшее под боком исследовательский центр и лабораторные корпуса, занимается больше подготовкой научных кадров, чем лечением больных. Нет, меня кормили всё теми же таблетками и укладывали под капельницы с витаминами и гормонами. Но я понимал, что оказался на пороге второй ошибки. Вместо того чтобы заниматься собой и своим конкретным лечением, я продолжал участвовать в каком-то бессмысленном маскараде, псевдолечении, похожем на ходьбу по канату с завязанными глазами под громогласное туше. 

        Дойдёшь живым до того конца – и слава богу. Сорвёшься и расшибёшься насмерть – что делать, от ошибки никто не застрахован.

        Мой лечащий врач, пожилая сухонькая женщина с лицом человека, видевшего столько беды, что уже перестала обращать на неё внимание, тихо улыбалась, согласно кивала, наблюдая мои спотыкания и борьбу с мышечными спазмами на ногах и руках, и только повторяла:

        – Терпи, сынок. Не всем везёт в нашей жизни. 

        И фамилия у неё была какая-то нездешняя, Румилло. Звучавшая, как хаканье ножа в мясорубке. В общем, вторая моя ошибка ослепила меня вроде луча авиационного прожектора.

        На угловой койке в палате лежал молодой парнишка, с густыми чёрными волосами и длинными безвольными руками. Толя, лет восемнадцати, молчаливый и неподвижный. Он не вставал, не ворочался на постели, не мог даже сесть без посторонней помощи. Ни с кем в палате не разговаривал. Во время обхода встречал врачей междометиями: «да», нет» и бесцветным «всё равно». Из переговоров между докторами я понял, что у парня крайняя стадия рассеянного склероза – полная обездвиженность.

        В самом начале жизни!

        «Шагреневая кожа», сократившаяся почти до предела сразу же, словно её в первый день рождения парня обрезали ножницами или подпалили. Во время процедур с капельницей под него укладывали железную «утку», раз в день вывозили на коляске в общий туалет, кормили и поили с ложечки. Вот и весь набор.

        Я заметил, что врач Румилло беседовала с ним ровно и механически. «Терпи, сынок. Терпи, родной». Так говорят с клиентами в похоронном бюро: как причешем, как уложим, во что оденем, будет ли удобно близким?

        Толя безучастно смотрел в потолок.  Боюсь, что он всё понимал и старался уже никому не мешать. Один раз я увидел в его глазах влагу. Он плакал, как плачут иногда собаки, молча и из другого мира.

        – Помочь? – спросил я Толю. Парень внезапно ответил:
- Мне надо знать, какой сегодня день. В среду должна прийти мама. Забрать меня домой.

        Мама не пришла к нему ни разу.  Теперь у него были только казённая кровать, потолок, тарелка с ложкой, кружка и железная «утка». Потом Дом для престарелых и инвалидов или…

        У окна парковался другой персонаж, Никитич, розовощёкий, толстопузый, хамоватый простак лет около пятидесяти. Ростом и конфигурацией с небольшой холодильничек. Такой типичный шофёр «маршрутки» или охранник в дешёвом магазине. Никитич не спал, страдал какой-то бесконечной, как греческий миф, бессонницей. Иногда его отключали   седативными пилюлями. Ночи напролёт он сидел в обнимку с радио, залепив барабанные перепонки наушниками.

        Никитич всех и вся посылал «нахер». Причём это ругательство ругательством не являлось. Просто всё заслуживало одного точного адреса – «нахер». Когда Никитич переставал воспринимать происходящее как бессонный миф, он вдруг произносил, подмигнув собеседнику, загадочную фразу:

        – Чем быстрее, тем скорей.

        Меня удивило, как бережно он при этом ухаживал за Толей. Приподнимал его, когда санитарки меняли парню постельное бельё, переодевал, пересаживал в кресло-коляску, выносил за ним «утку», обновлял запас питьевой воды в пластиковой бутылке.

        Дальше, перемещаясь из клиники в клинику, я заметил, что многие пациенты именно так, спокойно и трогательно, помогают тяжело больным соседям.
Значит, всё-таки в людях больше человеческого, чем звериного. Жизнь молотит нас чем попало, требуя: озлобься, щёлкни зубами, огрызнись! А мы показываем ей горячий, выразительный кукиш!

        Иди ты нахер!   

        Светлая мысль: надо линять отсюда подобру-поздорову – посетила меня на пятый день. Но дурацкая надежда на медицинскую помощь не умирала.

        Больше всего меня раздражали в Клинике на Россолимо безобразное питание и вечно запертая душевая комната на этаже. С первым я боролся, уходя на обед в ближайший ресторан при пивном заводе «Хамовники» – за сто двадцать рублей там можно было получить более-менее сытный «комплекс». Душевая жила по загадочным правилам. Несмотря на табличку «Открыто ежедневно с 16 до 17 часов», этот «сим-сим сезам» оставался для всех terra incognito. Может быть, откроют, а может быть, и нет. Не мыться, в принципе, можно, но ощущать себя грязным или потным – упаси боже!

        Тут произошло то, что, наверное, и спасло меня от безвременной гибели на реальной мине – на отчаянии. В больницу примчался мой знакомый Илья Т., работавший тогда режиссёром на окружном телевидении СЗАО города Москвы. Он заказал мне три сценария: клипа с песенкой «Бабочки» в исполнении талантливой девчушки из Тольятти и двух рекламных роликов – ЗИЛовского «Бычка» и ЗИЛовского кабриолета. Я отключился от реальности и, поднимаясь из-под капельницы, часами просиживал в больничной палате над сценариями.

        За окном шумел листвой смышлёный московский клён. В раскрытую фрамугу бил летний воздушный фонтан. Странное дело, но в эти часы я был счастлив.

        Через неделю сценарии были куплены у меня заказчиком за 150 долларов. Но дело было не в гонораре. Я понял, что живу, когда работаю, а не когда ищу оправдание или причину, почему мне не удаётся поработать.

        Последним толчком к самому себе и истинному положению дел стал разговор с лечащей врачом Румилло.

        Чем, в конце концов, вы способный мне помочь, спросил я её напрямик.

        Можем направить вас на ВТЭК для получения инвалидности.

        И всё?

        В вашем положении это самое лучшее.

        Мне стало ясно, что обманывать самого себя дальше нельзя. Надо принять свою беду, не теряя рассудка и не впадая в истерику. «Praemonitus praemunitus» – «Предупреждён – значит, вооружён». Теперь оставалось хладнокровно продумать всю систему лечения. Выбрать знающих врачей, комфортную больницу, доступные лекарства, хорошие медицинские технологии – и твёрдо следовать указаниям медиков. Что ждёт впереди – по возможности об этом не думать. Палочку я уже освоил, смирился с ней, хотя в первые дни выходить на улицу, опираясь на трость, стеснялся. Но ничего, не расклеился. Дальше, возможно, придётся переходить на костыли. Потом – инвалидное кресло. Если повезёт – лежачим больным, как Толя, не окажусь. Но если удача изменит и подведёт организм…

        Тут, честно говоря, мысль обрывалась. Ужасное ужасно не реальностью, а неизвестностью.

        Девочка Маша, её мама Катя, Толя, Никитич, профессор Завалишин, врач Румилло, узкие коридоры НИИ неврологии на Волоколамке и вечно запертая душевая в Клинике нервных болезней им. А.Я. Кожевникова…  Четыре года я потратил на знакомство с этими людьми и с этим лабиринтом. С меня слой за слоем сдирали кожу, подбираясь к моему нутру. Больно, гадко и страшно.

        Очевидно было и другое. Государственная система здравоохранения линяла за угол. Возможно, это было связано с обострением узко корпоративных интересов. Возможно, не хватало средств на огромный и прожорливый лечебный механизм. Возможно, так называемая элита общества требовала для себя отдельного и качественного лечения. Только обыкновенные люди, тяжело заболевшие и нуждающиеся в немедленной помощи, стали отжиматься чиновниками Минздрава от клинического ухода.

        Лично я чувствовал, что средств для спасения всё меньше и меньше. Кто мог, уезжал лечиться за рубеж, в Германию, Израиль, Штаты или Китай. Понятно, что запертая душевая комната, паршивая кормёжка и железная «утка» делали страдающих от тяжёлого недуга людей неизлечимо больными. Зрело леденящее сердце подозрение, что здесь, заболев, мы больше никому не нужны.

        Я читал форумы в Интернете, переписывался с подобными мне пострадавшими в Фейсбуке, смотрел ТВ, слушал радио и видел, что лавина больных рассеянным склерозом нарастает.

        А родная медицина вместо модернизации и постоянного совершенствования, коснеет и стареет на глазах.   

        Можно предположить, что без такого знания мне было бы лучше. Но если я его не избежал, значит это то, с чем я обязан был столкнуться. Так? Я не фаталист. Но понимаю, что, попав в ловушку, не надо паниковать, не надо истошным криком пугать тех, кто ещё не увяз в капкане. Лучше всего подать чёткий сигнал: сюда заходить опасно.

        А ответить, почему лично я не обратил внимание на возможную угрозу, проще простого.

        Я не принадлежал себе. Я принадлежал своей иллюзии.

(Продолжение следует)