Проза

Веерами разноцветья, фейерверками синих, красных, зеленоватых брызг переливались декабрьские, новогодние почти сугробы, когда двоюродному брату, подрабатывавшему дворником, помогал чистить пятачок около подъезда.

 Лопаты скрипели, и мягкий снежок, шедший так нежно и поэтично, устилал, точно играя, уже очищенные тропки.

-Хорошо! – остановившись, воскликнул брат, глянув в пепельно-тёмную небесную бездну.

Он тоже остановился, вытер лоб, поглядел на снежинки, быстро тающие на свитере, и, раскрыв ладонь в перчатке, поймал несколько снежных малышей, точно волшебных, тотчас испарившихся рыбок.

-Да, хорошо, - подтвердил, вдыхая крепкий, алмазный воздух…

И чистили дальше.

Фонари струили медвяный свет, и под ногами прохожих скрип казался своеобразной зимней музыкой…

В молодости многое хорошо – как в детстве.

…вспоминалось – на даче, с тем же братом, плавили олово, чтобы лить грузила: в специальной металлической жестянке, олово медленно превращалось в живую, туго мерцающую массу, огни вспыхивали на её поверхности, радужно растекаясь и переливаясь, а в земле были готовы треугольные выемки, куда, поставив в них железный стержень, нужно было залить жидкий металл.

Один раз брызга попала на руку брата: он не кричал, вообще густо одарённый терпением, но мучился какое-то время, что очевидно.

 Брат поступил в Московский автодорожный, и жил у них, в Москве, но так рвался в родную Калугу, связанный с нею прочнее прочного, что каждые выходные уезжал, и, кажется, не мог дождаться окончания учёбы.

Он рано женился, у него родился сын, и всё, интересное ему, было связано со старым провинциальным городом…

…но пока шёл снег, и чистили его, любуясь маленькой панорамой двора, предчувствуя скорый новогодний праздник.

Слоились воспоминания: лето, дача…

-Помнишь, ножики кидали?

Брат остановился, заодно и перекурить, поглядел на него.

-Ага, - ответил коротко.

А дощатый щит, белеющий, как нынешний снег, был прислонён к массивному стволу старой груши, и они отходили, прицеливались, бросали по очереди, редко когда попадая.

Бабушка ворчала:

-Потаскали у меня все ножи!

Однажды нож, сделав хитрый финт в воздухе, ударился ручкой о щит, ещё раз перевернулся, отскочил, и, пролетев немного, вонзился в тонкую ветку вишни, за грушей росшей.

-Нет, видал, а?

-Да, красиво, - согласился брат.

Скрипят лопаты жизни – лопаты в чьих же руках?

Могучие маховики и механизмы работают натужно, маятники качаются взад вперёд…

Ходики на даче давно были сломаны, но часы не выбрасывали, нет-нет, и ребята, тщась починить их, заглядывали в нутро, что-то отвинчивали – взрослым безразлично было: часы всё равно предполагалось выбросить: пусть пока ребята играются.

 Маятник ходиков тех висел безжизненно, точно сломанные ноги, и представлялась усталость часов: от времени, неясного механизма жизни – всего, что постепенно ломает и нас, ломает, делая более терпимыми, умными, усталыми, мудрыми…

Не в этом ли суть?

В болезненном переломе, кардинально меняющим сознанье?

Очистив положенный пятачок пространства, возвращались домой, душ принимали друг за другом, и, чистые, наработавшиеся, садились пить чай.

Баранки хрустели, и мёд золотился так, что никакая печаль мнилась невозможной.

Она, увы, возможна всегда, хотя принимает разные обличья: то это лёгкая, грустная девушка, встреча с которой не страшна, то лохматая, слюну кровавую роняющая зверюга: различные варианты выяснятся потом, как многое, как само движение и течение жизни – унесшее к половине века реальность братьев, один из которых продолжает ловить снежные высверки, думая, что в этом и сконцентрировано маленькое, человеческое счастье.