Проза

 

 

 

Хорошо было жить в детстве.

И в печальной и туманной юности.

В школе. В старших классах.

Только порой и эта жизнь трудной казалась.

От непривычки, наверно.

 

В 9-ом, 10-ом классах так хотелось на переменах между уроками курить в туалете, а вместо этого приходилось иногда «дежурить»: торчать на втором этаже, где были младшие классы, и следить, чтоб они не очень поубивались, бегая, а еще лучше - ходили бы чинно по кругу парами. Как пенсионеры.

И торчал бедный акселерат Вася, педагогическими (бедагогическими) способностями не отягощенный, высоко над клубящимися, кружащимися, резвящимися, весело дерущимися, спотыкающимися и падающими мышино-серыми «школьными» форменными костюмами и разгоряченными лицами первоклассников, не умея с ними справиться и совладать. И даже не думая выстроить парами. И как же они страшно все шумели! Беспомощно стоял над ними Вася и думал свои грустные думы…

 

А мысли иногда приходили странные: совершенно никчемушные и не нужные. Вася с высоты своего роста и возраста смотрел на младших школьников и представлял, что и кто из кого вырастет.

 

Да, нет, не представлял, он это ясно видел. Он не хотел этого, не придумывал, это само получалось. Они просто оживали перед ним в своем недалеком будущем и во взрослом виде. Он так ясно представлял это, что самому страшновато становилось.

 

Вася не угадывал, не умом сознавал, он видел их живых, какими они станут через относительно недолгое время. Когда вырастут.

 

Этот, толстый с большими щеками и хищной улыбкой, будет (Вася не сомневался, точнее быть не могло) директором, все равно чего, но непременно директором – и хитрости, и наглости довольно, а совести совсем нет… Будет носить костюм и широкий галстук… Вася чувствовал даже, как трудно было бы ему, простому, в сущности, человеку с ним, таким важным  разговаривать, как он будет неприятен ему, когда вырастет…

Этот, полный и темненький, непременно и, похоже, по следам родителей, станет завбазой или завскладом, во всяком случае, не последним человеком в торговле или снабжении…

А этот - совсем уже очевидный будущий партийный бонза, партайгеноссе и вообще… Он и теперь уже совершенный секретарь райкома, только маленький…

Этот за границу поедет. Нет, не в эмиграцию, конечно. В посольство. Дипломатом… Будет, пользуясь иммунитетом, шмотки из-за кордона таскать…

А этот простоват: так и останется навсегда честным пролетарием и, может быть, героически умрет под забором… И этот тоже… И этот… Жалко, если совсем напрасно погибнет… Такой добродушный…

 

Ни одного музыканта или художника не наблюдалось среди такого множества малолетних человеческих лиц… И ни одного летчика или геолога. Ни учителя, ни врача…

Потом уже Вася догадается: те, которые могли бы вырасти в летчиков и врачей, представлялись честными пролетариями или даже погибшими в подзаборной…

 

Школа была новая, окна в ней большие, но это не радовало, потому что ничего нового или примечательного в них видно не было.

Потолок подпирали две квадратных колонны, двери в классы были обыкновенные…

Не на чем было остановить взгляд, задержать внимание…

Только эти первоклассники, клубящиеся, вертящиеся, смеющиеся и дерущиеся, но и они мелькали так шумно и быстро, что все смешивались в один ненужный ком…    

 

 

Годы пролетели, прошли, прозвякали.

Эпохи сменились.

Новые эры настали.

Что-то из общественных бурь и потрясений удалось, конечно, проспать, проспать и пропьянствовать, сделать вид, что не заметил, но оттого многие новые условности и несообразности жизни показались, или оказались еще неожиданней. Мучительней и смешней.

Много-много воды утекло. Кое-что даже и под лежачий камень попало…

Подорожало метро. Подорожал хлеб. Вино, табак и так далее. И вообще все подорожало и стало дорожать уже непрерывно, так что к этому стали почти привыкать.

Да, и не только в этом дело.

Стало доходить до того, что многие люди стали как бы немного портиться. И не любить друг друга. Подозрительно относиться.

Как будто все друг от друга ушли, и нередко, увы, по причине одной только бедности и сопутствующих ей бед…

Так разошлись, что уже не собраться, а если сходимся, то большей частью для взаимного неудовольствия и злословия…

И вожделенной свободы как-то не получилось.

То есть, с одной стороны, свободы вроде бы стало немного больше (номинально, по крайней мере), а с другой – гораздо, гораздо меньше…

 

 

… Фу, какая мерзкая рожа!

И, кажется, я где-то видел ее.

Хотя где и с какой стати?

Черепаший бред.

Нигде я не мог ее видеть.

А мерзкая рожа улыбалась со всевозможной приятностью:

- Что вы? Вы ошибаетесь… Не было при вас никаких денег… И телефона не было. Вот посмотрите, все записано: ботинки, носовой платок, рубашка (грязная)… Книги, 3 штуки:  Я. Полонский, «на иностранном языке» и «церковная»… Все. Больше ничего нет. Наверно, раньше где-то потеряли…

Жизнерадостная рожа была в капитанском милицейском кителе и фуражке.

- Вот здесь распишитесь, и вы свободны, гражданин Горохов.

… И все же знакомая рожа…

Веселая летняя улица цвела и благоухала. Деревья и тени от них… Липы, клены, трава… Птицы и бабочки…

… А все же хорошо еще, что на дворе лето. И дождя, кажется, не ожидается.

 

 

Еще почти не начало темнеть.

Василий шел возле университета. Того, что пленные немцы построили на Ленинских горах. Башня, клубная часть. Памятник. И человек на памятнике показался вроде знакомым. Не как тот великий ученый и поэт, который «песчинка как в морских волнах», которому памятник, а просто, как теперь говорят, «по жизни». Где-то он его видел? Где?

Василий шел дальше. Химфак, биофак. Нескончаемая оранжерея.

Еще памятник…

Махатма Ганди.

С виду – черт чертом, и к тому же с палкой, а ведь на самом деле, неплохой был, вроде, мужик, только худой очень.

И непонятно почему, тоже как будто знакомый…

Миша Захаров?

Что-то общее есть. Хотя Миша, вовсе никакой не индус и не индуист, а наоборот почему-то стал вдруг убежденным католиком, хотя раньше православным был, ходит теперь в костел Непорочного Зачатия, что на Грузинской улице, и Горохова несколько раз туда звал…

Нет, не Миша, конечно. Просто похож.

Вася шел дальше. Мимо широких витрин, к Мосфильмовской.

Неожиданно асфальт поднялся и двинулся ему навстречу.

 

 

It was… It was… Не знаю, как дальше сказать не по-нашему. А по-нашему тем более не знаю, как сказать…

Было ранее утро. Прекрасное, живое, радостное летнее утро.

И хотя физически и телесно, Горохов чувствовал себя хуже, чем кое-как, душа его изо всех своих последних сил «звучала и пела».

Горохов шел от трех вокзалов в направлении Красносельских улиц, строил какие-то мелкие жизнерадостные планы на предстоящий день, но, главное, наслаждался относительным душевным покоем и сладкой погодой. И непонятная ночь прошла, и солнце светило…

Неожиданно путь ему преградили двое. Совершенно неизвестно откуда взявшиеся.

- Слушай, - стал говорить ему один, «кавказской внешности», - тыщу заработать хочешь?

Он выражал свои мысли нескладно, но внятно. Другой, большого роста, явный монголоид, может быть, дунганин или бурят, солидарно молчал.

… Конешно, нет слов, Горохов в тот момент жизни очень хотел заработать тысячу, тысяча ему была в тот момент очень даже необходима. Тем более, тысяча была в то время еще совсем не то, что теперь, это были еще довольно-таки большие деньги, а у него денег совсем не было… Но не надо было быть очень умным, чтобы понять, что та тысяча, которую ему предлагали заработать, была совсем не та тысяча, которая была ему нужна.

- Видишь, там, на остановке мужик в белом стоит? Я видел, у него есть деньги. Подойди, скажи ему, что хочешь ему комнату сдать, отведи его за угол, больше ничего не надо, мы все сами сделаем, и тыща твоя, честно… Ты только за угол его уведи.

Горохов, естественно, сказал, что ему это не нужно, и тыща не нужна, и что он никуда не пойдет, но человек был настойчив, и с блеском совершенного безумия в глазах, и отвязаться от него было не просто:

- А если нет, не пойдешь, мы тебя самого сейчас здесь кончим… Ну!.. А так: Тысяча!.. Честно, без обмана…

И еще монголоид держал руку так, что, похоже, у него был нож в заднем кармане рыжих штанов…

Не имея с утра особенных сил драться, да еще с двумя, Василий кое-как вырвался от них на средину Краснопрудной улицы, и пошел там, посредине, благо, ради раннего часа, машин было совсем мало…  Посреди проезжей части все же не станут приставать. Одуревшие венцы творения на проезжую часть, действительно, не пошли, что-то кричали и грозили ему с тротуара.

Прекрасное утро было испорчено. По крайней мере, осквернено.

Похоже, наркоманы, думал Горохов. Совсем без ума… Но этот, кавказец, вернее, скорей, полукровка, полукавказец… Я где-то видел его. Совершенно точно, видел… Но где? Когда?

При всем своеобразии его прошлой и нынешней жизни ни при каких обстоятельствах такая колоритная фигура не могла возникнуть в кругу его знакомств.

И все-таки он его где-то видел.

И еще с чувством бессильного негодования на этих людей, испортивших ему такое прекрасное утро, он думал, что, может быть, он неправильно поступил… Надо было подойти к тому типу в белом, с понтом, чтобы увести его за угол, и предупредить о грозящей опасности…

Хотя реально: могли ли они ему что-нибудь сделать? Едва ли…

Слишком яркое утро и слишком людное место. На широкой улице вблизи трех шумных и как будто хронически не выспавшихся вокзалов… А за угол с ними этот тип в белом не пойдет…

А вообще… Ну, их всех совсем! Какое мне до них дело!

И кавказца этого я вспомнить не могу… И видел ли я его вообще когда-нибудь…

 

 

С виду мирный, безопасный, не слишком проблемный и очень-очень обыкновенный Горохов имел, однако, как и все мы грешные, свои тайные недостатки и мелкие слабости.

Например, он любил читать книги по истории и при всякой возможности вспоминать и, не то что б обдумывать, а, скорее переживать  прочитанное и даже воображать себя участником событий.

Начиная с пунических войн, и до…  А, неизвестно, до чего… Никакие войны у нас не кончаются, ни пунические, ни героические…

А история – материя тонкая и неоднозначная.

Особенно, учитывая, что хотя у Горохова была когда-то не плохая память вообще, но очень плохая на даты, а с возрастом постепенно и на имена…

Так что представления об истории у него выходили порой весьма несвязные и несообразные.

Тем более что эта самая история, даже если она и не очень длинная, другой раз так разветвляется и перепутывается, то и дело на всякий вкус разнообразно пересказывается, что никакой памяти не хватит…

 

Однажды сын, когда он пытался убедить его хоть немного учиться, и истории в том числе, сказал ему следующее:

- Да, я согласен (вроде, уговорил) история - это очень интересно, но зачем она вообще-то нужна? Какая от нее польза? Какой смысл? Ведь это все прошло и уже никогда не будет. Зачем ее изучать?

И ничего существенного Горохов ему на это ответить не мог.

«Чтобы быть человеком, а не животным… Чтоб себя уважать и хотя бы попытаться понять… Что история повторяется…» - все это были бы правильные, но все-таки слова.

Ничего «реального» они не содержали.

 

Но вот теперь для нее, для истории, стало явно обнаруживаться некоторое понятное практическое применение: для утешения. Для понимания, что переживаемое в настоящий момент не есть самое худшее, что в истории человечества бывало. Всякое бывало. И хуже тоже.

 

 

… Однажды, правда, ему все же удалось объяснить другому человеку, зачем нужна историческая наука…

            К нему пристал с этой проблемой  один малознакомый азербайджанец, неторопливый и обстоятельный человек:

            - Ну, а в государственном масштабе история, зачем нужна?

            - Ну, это очень просто… Ты, например, утром встал и забыл, как штаны надевать. Ну, и пошел по улице со штанами на голове…

            - Нет, а в государственном масштабе?..

            - А в государственном, тем более… Представляешь: вся страна со штанами на голове…