Проза

           Почему-то нигде не написано о промежутке времени между снятием с креста и похоронами Христа и его воскресением. Сочетая в себе божественное и человеческое ему пришлось (думаю, с тоской) прощаться в себе с земным началом и переходить внутри всё больше к началу небесному. Он, в том числе, потому и нёс бремя величия, что не мог не любить тех, за кого он и ликовал, и страдал. Любил ли он при этом себя?!

          О тех часах, о том безвременье, когда человечество было «без Бога», мой рассказ.

          Как меня несли и пеленали, я не помню. Будет странно сказать, но за последний день я безмерно устал и впал в глубокий сон. Без чувствований и сновидений. Дар человеческого сна – одно из благ, дарованных людям во имя вечной веры, возможности в самые бесчеловечные времена хотя бы на несколько часов забыть в себе переживания и страхи. Это также время, когда Бог может взвесить молитвы или их отсутствие, прожить внутри возможный путь человека. Наверное, поэтому так трудно пробудиться ото сна, хочется остаться в этом пребывании ещё хоть немного.

          Боли не было. Хорошо. В земном смысле я умер – от смерти оказалась такая неожиданная выгода.

          Пока, в первые мгновения после пробуждения (пробуждения ли?!), не приходило душевной боли за оставленных в миру любимых людей. Оставалось человеческое сожаление. «Интересно, останется ли со мной сожаление как чувство? Или, исполнившись, я лишусь его и многого другого внутри? Лишусь в том смысле, что эти чувства уже не будут необходимыми, не будут относиться к моей сути».

          Я знал о пеленальных покровах, но они не мешали: можно было не двигаться, или, возможно, я ещё не мог двигаться. Да и не было нужды – всё-таки суббота!

          «Слияние в сути и едином бытие с Богом-отцом и Святым духом. Будет ли мне от этого легче?! И в своей самоценности не станет ли оно основой моего забытья про человеков?!» Я попытался вспомнить то мучительное и бесконечное время нахождения на кресте. Я что-то говорил. Человеческое тело изнывало от боли. Многие боли от разных частей то разделялись, и каждая из них вскрикивала внутри в острые моменты, то сливались в одну волну, которая захлёстывала остатки разума. «Припоминаю, что я что-то кричал и говорил. От чего у меня сейчас горечь сожаления. Сожаления перед Ним. Вспомнить бы, что».

          Силы возвращались очень медленно. Я бы даже не смог сейчас высвободиться из савана.

          «Что же я прокричал? Я чем-то упрекал Господа».

          В просветах между гротом и загораживавшем проход валуном начал пробиваться рассеянный свет. В весеннем возбуждении вовсю загомонили птицы. Значит благость мира не остановилась. Хотя людских голосов слышно не было. И я тоже буду прощён, я, наверное, уже прощён.

          «Да. Боже мой, зачем ты меня оставил?» Помню, я не только спрашивал, а хотел нанести Отцу обиду! А про себя ещё думал: «Со мной ли ты сейчас, со мной ли ты сейчас на кресте? В Духе пребудешь ли со мной?» Я поступал как обидчивый ребёнок, желая внутри себя, чтобы мы навсегда с ним оставались отцом и сыном, чтобы не только я мог всех вечно любить, но и меня любили, не только из благоговения, но и простым образом, просто за то, что я есть, я у него, у тебя есть.

          «Хорошо, что казнь была продлённой. Но это только для меня благо. Моим последователям, если они будут, придётся сложнее.»

          Похоже, снаружи села роса. Влажное поветрие проникло внутрь, смочило ткань, местами прохлада достигла тела, осела на нём холодными каплями воды. Влага так и осталась холодной, начала неприятно стекать по шее и рёбрам. Кое-где вода смешивалась с загустевшей кровью, но не растворяла её.  

          «Интересно, будет ли сильна моя вера? Вспомнят ли обо мне, будут ли помнить?» Сил не пребывало.

          «Способен ли я, хотя бы для собственного убеждения, повторно взойти на крест?! Не знаю. «Счастливы люди многим, уже тем, что могут сомневаться! Если я могу любить их сейчас, значит мне можно смело уходить! Да, это хорошо».

          В расслаблении я откинул ранее чуть приподнятую мускульным усилием голову. Забылся. Но долго так было неудобно.

          «Не ведаю, что творю», – подумалось с улыбкой. Сказал на кресте: «Не ведают, что творят. Прости им! А сам, ведаю, что творю? От какого момента всё стало происходить с извечной предопределённостью?»

          Я прокручивал воспоминания, обстоятельства жизни и, когда мог, детали этих картин, но чёткой отправной точки или событий, сложившихся в итоге в распятие, определить не получалось. «Вёл я себя сам, или так сложилось?» В моменте решил, что я сейчас слишком слаб для такого поиска и решений.

          И да, Бог-отец пока также не проявлялся. Пусть скажет хоть что-нибудь. Вспоминаю ещё, что сказал: «В руки твои предаю дух мой!» «Принял ли он меня тогда же? Или он ждёт ещё чего-то? Может быть молитвы?»

          В волнении я собрал своё моление из разных чувств, слова из различных воззваний смешались, руки непроизвольно зашевелились, но им не было свободы. «Услышь меня, пусть не первым, услышь в очереди за другими страждущими! Можешь не делать для меня ничего! Просто знай обо мне!»

          Тут у меня получилось выпростать руку, резко, не разорвать пелены, а как-то высвободиться её, без повреждения савана. Рука ударилась о гроб. Раньше я его не ощущал: в неподвижности пространство мне казалось просторным, без краёв. Значит, я сейчас не всё знал о себе. И, может это он так пришёл ко мне.

          «Наверное, духу моему есть ещё время на земле».

          Солнце поднялось выше, прекратило росу, полностью очертило дверной камень. Несколько лучей пробились по бокам, от движения светила стали переливаться, играть между собой. Я повернулся к ним, приподнялся на одном локте. Ящерка, вероятно жившая в гроте, показалась посреди лучей (ей там было теплее), замерла и стала глядеть на меня. «Так бы он ко мне не явился. О, Господи! Не покинь меня!» 

          Я вернулся в лежачее положение, откинул голову. И заплакал.

          Знаю, что мёртвые не должны плакать, но некоторые могут. Стекающих слёз я не чувствовал, или может их не было, а билось во мне только ощущение рыданий. «Вот, я хотел бы, если буду рядом с Отцом, даровать людям способность плакать мёртвыми, хотя бы некоторым. Чтобы могли они исполниться сами и исполниться за многих других!» Обращайте внимание на ваших умерших.

          Волна переживаний снова обессилела моё тело.

          «Остаться бы так навсегда. В предвечном покое, пусть даже в умственном и сердечном волнении за всех. Но в недвижности. Пусть в неведении многого. Почему ты не уготовил для меня другой судьбы?»

          Как надолго я задремал было непонятно. И сейчас это не имело значения.

          «Что станется с матерью? Чем она будет жить? Как сделать, чтобы она не пребывала в вечной скорби?» Я вспоминал эпизоды из детства и юношества, слова, которые она мне говорила, а ещё больше ту невысказанную, но всегда осязаемую любовь. Ради этого одного стоило пройти земной путь. И его нельзя мерить тем, был ли он короткий или длинный. Не числом дней и ночей ценна жизнь.

          Я посмотрел на эти воспоминания её глазами. Да, она была счастлива. Да и сейчас она счастлива – только другими чувствами. «Мне было больно недолго – ей может быть больно навсегда».

          Солнце повернулось боком, и его лучи уже не попадали в грот напрямую. И так будет тысячи тысяч раз, но уже без меня на земле.

          Когда я представлял своё детство её глазами, я вдруг подумал, как хорошо было бы мне вот так же наблюдать своё дитя. Пройти путём человека до конца, в трудах получать самому и приносить близким малую долю счастья. А счастье не может быть малым, ведь его можно разделить на те же тысячи частей и потом каждую такую часть разделить в свою очередь на неменьшую тысячу. В юдоли жизни сокрыто многое, чего мне уже не познать.

          Часть моей ноши теперь нести матери. Она не будет тяготится этим и, возможно, сочтёт это бремя благим напоминанием обо мне. «Мама, пожалуйста, не плачь!» Наверное, я мог бы сейчас донестись к ней, дать какой-то знак, что вот он я, рядом, и буду всегда рядом, но её никак нельзя было растревожить неизвестной надеждой.

          «Как многого я на земле не успел! Прошёл долгими дорогами, но туда ли я шёл? Туда ли иду?» «Могу ли я считать вас всех своими чадами? Смогу ли о вас заботиться, по-родительски защитить? Господи, дай мне знак, знак, что смогу!»

          Таким ли знаком стало то, что я начал ощущать пространство вокруг моего временного пристанища, увидел людей, услышал, как некоторые собираются ко мне. Я отвёл их намерения на следующие дни: ведь я сам был не уверен.

          Предвечернее время меня занимали мысли, каким Богом я буду. Поначалу захотелось отомстить всем своим гонителям. Я даже прокручивал в голове варианты, каким образом можно наказать каждого из них. А кого-то можно собрать вместе и, например, утопить их всех в море. А кто-то, кстати, пусть живёт, каждую ночь проводит в кошмарах и просыпается лишь затем, чтобы тщетно прятаться от своих демонов в повседневных заботах. Ведь многие боги древних народов были злобными существами, да и становились богами в тирании и от страха людского. И чтобы им оставаться на мнимых вершинах, им необходимо продолжать создавать не созидание, а ужас. Они без этого уже не могут.

           Я уже мог полностью высвободиться из савана и разбить свой гроб. Пока не получалось разбить входной камень. Наверное, не тело, но дух мой уже свободно передвигался в гроте. Я не роптал от такой немощи.

          «Я продолжу свой путь, чтобы не только воплотить замысел Божий, но и дабы продолжить путь земной, путь человеческий!»

          В ожидании уже помысленного я лёг на пол, раскинул руки в готовности принять новое движение и заснул до поры…