Проза

 

     

 

Писать рассказы трудно. Это можно понять, сев за стол, включив компьютер и щелкнув кнопкой мыши по значку Word. Первая строка дырява и до предела затёрта, как старый изношенный ботинок. Можно изобразить вдумчивую работу над ней, налив себе чашку кофе и закурив сигарету. Строка не поддастся, сколько бы кофе и табака не было израсходовано.

Мой стол стоит напротив окна. Видны раскачивающиеся ветки дерева и небо над ними. Ворожит весна. Поэтому ветки голые и встревоженные, как девушки перед купанием, а небо всё время куда-то летящее.

Приятно курить, пить кофе, смотреть на голое дерево, неуловимое небо, чистый монитор компьютера и думать, что ты писатель.

Лёгкое и возбуждённое чувство в эти минуты такое же, как у пешехода, чудом не угодившего под колёса автомобиля. Сначала что-то туповатое, вроде короткого «блин!», а потом счастливое «повезло!»

Моя жена И. говорит кому-то по телефону: «Он сейчас работает».  В этот момент мне ещё лучше, чем уцелевшему пешеходу. Ему надо придумывать, что делать со своей жизнью дальше, а мне нет. Я уже знаю, что я писатель и всё, так сказать, мне ясно.

Кроме загадочной первой фразы рассказа, который я задумал написать.

Я беру пульт телевизора и включаю «ящик». На экране коричневые сосны, белый покатый склон и куча лыжников, карабкающихся по нему куда-то, растопырив ноги и склонив по-бычьи головы. Лыжники напоминают мне персонажей картины Репина «Бурлаки на Волге». Сначала я смотрю на них с лёгким злорадством, но потом чувствую, что мне ничем не лучше с чёртовой начальной фразой, и выключаю телевизор.

Кофе выпито, сигарета докурена, а рассказ так и не начат. Прошёл целый час, так что уже можно кому-нибудь позвонить. Или опять покурить. Или ещё раз выпить кофе.

Я поворачиваюсь к двери и громко прошу И. сварить мне кофе покрепче.

- Хорошо! – отвечает она из кухни. -  А что сделать к обеду?

«Подай ростбиф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет, и Страсбурга пирог нетленный, меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым», - хочется крикнуть мне.  Но я ещё ни черта не написал сегодня, поэтому отвечаю скромно:

- Что тебе самой хочется.

- Какой ты милый! – отвечает из кухни И. – Потушу кабачки. Можешь ещё полчаса поработать, а потом будем обедать.

Так что ростбиф окровавленный пусть пока нагуляет жирку и мяса на пастбищах.

Я очень люблю свою жену.  Когда она смеётся, мне хочется смеяться вместе с нею. Если грустит, говорить тихо и умно. Если плачет… Кстати, я никогда не видел, как И. плачет!  Такой у неё характер. Не скрытный, нет. Крепкий. Переживая или страдая, И. становится серьёзнее и строже. Карие глаза темнеют, а на щеках появляется бледность, аристократическая и чуть высокомерная.

Один наш общий друг зовёт её баронессой, а я королевой.

У неё мягкие тёплые руки и узкие прохладные щиколотки. Зимой она бегает на лыжах, летом катается на велике. От её тела пахнет какой-то лесной травой, приятной и ароматной, названия которой я не знаю.

Она независимая, но умеет любить так, словно в мире никого, кроме любимого ею человека, не существует.

Наконец, И. приносит мне новую чашку кофе. Я достаю новую сигарету и опять смотрю в окно. Там новый свет, более яркий и резкий. Скоро два или три часа, значит, пора обедать.

Фраза не написана. Поле монитора чистое и по-прежнему готово к новому рассказу.

Вдруг я отстукиваю название этого рассказа. Какое? Хорошее, неожиданное, удивительное?

Поживём, увидим.

За обеденным столом мы ведём разговор о новостях.

- Утром гуляла с Собой (это наш золотистый ретривер Бэла, её домашний позывной) и двадцать минут проболтала с соседом у подъезда. Ему лет семьдесят, он инвалид и не верит в Путина.

- Какая связь?

- То есть?

- Ну, между тремя этими данными: возраст, инвалид и Путин?

- Они все в него верят.

- Чушь. Верят в господа Бога, а не в президента. Какое-то время я тоже верил в то, что жэк сделает мне капремонт. Заблуждение. Потом я понял, что меня не крестили в детстве, поэтому до сих пор в моей голове путаница.

Жена размеренно ест и в конце концов произносит:

-  Господи, ну что мне делать с этим человеком? Он всё готов превратить в шутку. 

Тут что-то происходит, что-то вроде короткого замыкания в мозгу. Я понимаю ясно, о чём будет мой рассказ. С трудом дождавшись конца обеденной процедуры, бегу в свою комнату и бросаюсь к компьютеру. Клавиатура подмигивает мне пластиковыми буквами и ждёт шедевра.

- Свари мне ещё кофе, - кричу я жене. – Только покрепче.

- Ты же только что обедал, - отвечает она голосом врача, уставшего от фантазий бесконечных пациентов. – Может быть, позже?

- Пожалуйста!

Жена долго молчит. Я не выдерживаю:

- Хорошо. Сейчас я приду на кухню и сварю себе кофе сам.

- Ладно, - говорит И. – Сиди, работай. Кофе будет через десять минут.

И вдруг добавляет без всякой связи:

- Ты меня любишь?

У моей жены И. очень красивые плечи, лопатки на гибкой спине и ноги. Анатомические тайны её тела похожи на смугло-розовые неровности, впадинки и выпуклости плохо изученной географами территории. Осмотры и прикосновения к ним занимают время всей моей экспедиции. Точки на них то предостерегающе холодны, то возбуждающе теплы. Я приятно устаю, путешествуя по ним вверх-вниз десятки раз. Наши разговоры на время этого путешествия прерываются или становятся бессмысленными.

Даже почти детскими, если бы детям такое разрешалось.

Потом жена И. скрывается в душе, а я лежу на полуразобранном диване и курю.

Весеннее солнце кипит в окне и прожигает насквозь полузакрытые занавески. Голые ветки дерева теперь похожи на девушек, которые тщательно вытерлись после купания и от этого стали ещё тревожнее.

День медленно уходит за тёмный шёлковый занавес. Люди возвращаются с работы домой. Они бесшумны и строги, потому что сейчас им предстоит быть самими собой.

Полночь. Жена спит. Я пишу. Рассказ катится, словно сани с горы. Едва успевают за его полётом мои пальцы, бегающие по клавиатуре. Готово уже восемь страниц.  Пожалуй, ещё 10 тысяч знаков и можно будет заканчивать работу. Рассказ мне нравится, потому что я пишу об И., которая нравится мне ещё больше…

 

 

В школе я был тихоней. Учителей презирал, а девочек боялся. Ростом не выделялся. Волосы у меня были густые, длиною до плеч, наглые глаза и беглый ум. Я почти не учился и всё равно получал в основном четвёрки и пятёрки. Меня нередко ставили в пример, над чем я укатывался.

Короче, тип я был ещё тот. Одноклассники дали мне прозвище Лучок, от моей фамилии Лукьянов.

И. сидела за партой через ряд от меня со своей подружкой Людкой Безхвостовой. И. была красавицей и умницей, с недлинной стрижкой, когда волосы уложены свободными, но аккуратными волнами, и спортивной фигурой, а Людка дурнушкой и дурочкой. Так не бывает, но тем не менее они дружили. Безхвостова всё время липла к И., не отпускала её ни шаг, сопровождала её всюду. В школу и из школы девочки ходили вместе, поэтому их дразнили «сладкой парочкой» и говорили про них: «Безхвостые идут!»

Фамилия у И. была…

Впрочем, неважно.

К десятому классу я неожиданно подрос и стал стесняться себя ещё больше. Комплексовал по-настоящему. Тем более, что стал нервничать, когда в класс входила И. С одной стороны, мне хотелось наговорить ей гадостей, а с другой полностью заменить собой Людку Безхвостову.

То есть я без памяти влюбился в И. Видел в классе только её одну, слышал тоже. Куда ни пойду, а там она со своей «парочкой». Казалось, что открою дверь в туалет для мальчиков, а тут она стоит в предбаннике и спрашивает:

- Тебе чего, Лукьянов? Дверью ошибся?

Сумасшествие полное!

Ещё одно лицо из нашего 10 «Б», похожее на шкаф с носом, ртом и глазами – Чурилов. Он сидел за последней партой среднего ряда в позе недораспятого святого. Его было слышно, даже когда он молчал. В классе его все боялись. На пальцах у него были татуировки черепов с костями и росли чёрные пружиноподобные волосы. Он любил повторять: «Шик-блеск, красота!» - за что ему дали кличку Шика.

В тот день Людка Безхвостова в школу не пришла, И. сидела за партой одна. Я извёлся. Ко второму уроку я перестал слышать, что происходит вокруг, потому что понял, что надо проводить И. до дома. К четвёртому онемел. А к шестому, последнему, физике, стал полностью неадекватен происходящему. Когда прозвенел звонок и И., собрав свой портфель, вышла из класса, я бросился бомбой за ней следом. По дороге сбил с учительского стола учебный макет гироскопа, чуть не опрокинул первую парту во втором ряду да ещё наступил на ногу нашей физичке Алле Марковне, крохотуле Морковке. Не извинился, а побежал, побежал, побежал. Вихрем промчался мимо И., спускавшейся по лестнице, потом опять вверх, потом снова вниз и, наконец, выскочил на улицу. И. стояла у ворот школьного дворика. Я как-то медленно подбежал к ней и, почти теряя сознание, произнёс:

- Можно, я провожу тебя?

И чуть не добавил: «Вместо Безхвостовой», - как полный остолоп.

Дальнейшее почти не отложилось в моей памяти, подобно звуку лопнувшего воздушного шарика или звону упавшей на пол столовой ложки. Помню только, что мы шли рядом и я нёс её портфель. Он был зверски тяжёлый, что доставляло мне странную физическую радость. И ещё помню чувство, что я всё могу и при этом ничего не понимаю. Два противоположных ощущения производили эффект маленького смерча в моей груди. Я шёл немного пьяный и нёс какую-то околесицу. И. всё время молчала, только иногда взглядывала на меня с удивлением, точно изумляясь, как я ещё держусь на ногах.

- Мы пришли. Спасибо.

Мы стояли у подъезда её девятиэтажки. И. смотрела на меня и чуть улыбалась. Как же она была красива! И как же ей шла эта стрижка! Мы молчали, а мне казалось, что я кричу и кричу ей эти слова, про её красоту и про такую суперскую причёску.

Я протянул ей портфель. Она взяла его и сказала:

- Пока!

И ушла.

Дверь подъезда захлопнулась, а мне всё казалось, что я слышу, как стучат по лестнице каблуки её туфель.

Тут меня в плечо сильно толкнули.

- Теперь у нас ещё одна счастливая парочка? Шик-блеск, красота!

Я развернулся. Передо мной стоял Шика и нехорошо улыбался. Я понял, что он ждёт от меня какой-нибудь провокации, чтобы развернуться во всю ширь. Плечи его поскрипывали, а кулачищи потрескивали. Шкаф и есть шкаф! Прибьёт насмерть и даже не заметит.

Я молчал, чтобы не дразнить полудурка. Шика выждал несколько секунд и, думая, что я трушу, начал меня подначивать.

- Теперь будешь таскать за ней портфельчик? Шестёрка на посылках? – Шика глумился надо мной и себя раскачивал.  – Потом лизаться начнёте, тискаться, пуговички друг на дружке рвать. Да?

Я пожал плечами.

Он вдруг сделал такое выражение лица, какое бывает у слонов, когда они поднимают хобот и готовятся выпустить из него фонтан воды. Ужасно глупое и до смеха беспомощное.

- Потом чики-пуки сделаете, да? – он изобразил пальцами непристойный жест. – Потом деточки пойдут, пелёночки, колясочки, да? На свадьбу-то пригласишь, Лучок?

Как мне было смешно всё это после того, как я шёл рядом с И., разговаривал с нею и нёс её тяжеленный портфель. А как она на меня смотрела! Как улыбалась! А как стучали её туфельки по ступенькам!

Я посмотрел в глаза Шике и сказал:

- Пошёл ты!

Он обрадовался.

- Чего-чего? Ну-ка повтори!

И я произнёс по слогам, как для иностранца:

- По-шёл ты!

А дальше, только он собрался сделать ко мне шаг, взял и от души плюнул в его слоновидную морду.

Он завопил что-то грязное и похабное и ударил меня справа по лицу. Я устоял. Тогда он ухватил меня за шею и стал мотать из стороны в сторону. Цепляясь за его локти, я пытался удержаться на ногах. Сделать это было трудно. Силищи Шика был неимоверной и к тому же взбешён.

Рядом никого не было, ни одного прохожего, так что скоро я должен был стать калекой.

И вдруг прозвучало очень серьёзно и по-королевски:

- Хватит, Чурилов! Отпусти его немедленно!

Шика от неожиданности меня выпустил. Я отскочил в сторону. Перед нами стояла И. в школьном платье и глаза её твёрдо смотрели на Шику.

- Чего ты там пищишь, Безхвостая? – начал он свою волынку.

- Отойди от него, Чурилов, плохо будет, - как-то очень настойчиво попросила И., добавив в утвердительной форме.  – Ты меня понял.   

Шика развёл руки, словно ловил рыбу, и двинулся на И. При этом он мелко переступал ногами и писклявым голосом приговаривал:

- Цып-цып-цып-цып!

Что-то подбросило меня вверх и как будто обожгло. Такое было со мной впервые. Я бросился к Шике и встал между ним и И. Собрав все силы и сжав кулаки, я принялся лупить его куда ни попадя, именно лупить, а не бить, потому что драться толком не умел. Он взревел и стал тяжёлыми ударами уродовать мне лицо. Я терпел и бил в ответ.

- Прекратить! Немедленно!

С этим возгласом И. вклинилась между нами. Началось самое страшное. Шика бил нас обоих, словно у него работала паровая молотилка.  И. глухо вскрикивала, а я молча старался отвечать обидчику жидкими апперкотами и вцепляться ему в руки, чтобы он не ранил И.

Через минуту мы с ней, измочаленные до непристойности, сидели на земле. Шика стоял над нами и вытирал кровь с нижней губы. Всё-таки я зацепил его, мерзавца.

- В следующий раз убью вас, зассанцы, - промычал он и пошёл прочь. Рукав школьного пиджака у него был разорван. Он удалялся с шумом, словно по асфальту в вертикальном положении волокли шкаф.

Улица и двор по-прежнему были пустыми, точно в кино. Светило весеннее солнце, щебетали птицы, за оградой стояло дерево, молчаливое и тупое до невозможности

Наверху хлопнуло закрывающееся окно. Значит, соседи наблюдали эту сцену и обсуждали между собою.  

Я встал и подал обе руки И. Она мягко взялась за них и тоже встала.

- У тебя всё лицо разбитое, - сказала она. – Просто ужас!

Я посмотрел на неё очень внимательно. Мне было спокойно и на удивление хорошо.

- У тебя под глазом синяк, - сказал я. – Скоро почернеет и расплывётся вокруг глаза.

- Надо что-то делать.

- Пойдём ко мне. У меня сестра медичка. Сегодня она дома. Обработает раны со знанием дела.

- А что ей скажем?

- Что упали на физре. Я с перекладины, а ты с брусьев. Она доверчивая.

- Тёмные очки есть?

- Найдём. У моей мамы их много. Пошли скорее!

Мы неслись по улице как угорелые, взявшись за руки. Это было ещё лучше, чем тащить её портфель. Никто на нас не обращал внимания, как будто юноши и девушки в школьной форме и с разбитыми лицами бегают по нашим улицам толпами.

На второй этаж мы взлетели, не пользуясь лифтом. У двери я предупредил И.:

- Перед моей сестрой особо не распространяйся. Пострадали на физре и всё.

           - А если она не поверит?

           Я сделал лицо усталого и умного человека, как у Штирлица.

- Поверит, - сказал я. – Охотней всего люди верят самому явному вранью.

И. посмотрела на меня глазом, вокруг которого расплывался синяк, и качнула головой: верят – значит, верят.

Моя сестра осмотрела нас очень быстро и усмехнулась:

- Хиппово выглядите. Поссорились что ли?

- Из-за чего? – буркнул я. И уточнил: - Мы даже не дружим.

И. терпеливо молчала.

- Просто несчастный случай на физкультуре, - для чего-то я по-шпионски огляделся и понизил голос. - Я сверзься с перекладины, а она с брусьев.

- И так несколько раз, - моя сестра улыбнулась.

И. вздохнула и кивнула.

- Кончай трепаться! – мне вдруг стало неудобно маячить между двумя девчонками и я рассердился. - Лучше займись делом. Подлечи нас по-быстрому. Замажь там чем-нибудь, сделай какой-нибудь компресс или что там ещё надо. В общем, ты сама всё знаешь. И давай побыстрее, пожалуйста! И как можно лучше. Главное, чтобы у И. родители не испугались.

Моя сестра подошла к холодильнику, вытащила оттуда аптечку и начала надевать резиновые перчатки.

- Идите умойтесь, гимнасты. Надо остановить подкожное кровоизлияние, чтобы не было тромбов. Бегом в ванную! Вот вам ватные тампоны, чтобы не пачкать полотенца.  И быстро ко мне. Тампоны потом в мусорку. И не трогайте руками зеркало, только сегодня его мыла.

Через полчаса наши лица были приведены в порядок. Раны чем-то замазаны и присыпаны. У меня только болела левая скула и кости пальцев на правой руке, которой я бил Шику. На И. почти ничего не было заметно, лишь лицо у неё стало побольше, чем обычно, словно его чуть растянули вверх и вниз, и вокруг правого глаза кожа была немного темнее и как бы тоньше.

Потом мы подобрали ей тёмные очки из маминого гардероба. И. надела их, покрутилась у зеркала и сказала:

- Шикарные. У меня таких никогда не было.

- Италия, - объяснил я. -  «Труссарди». 40 евро.

И. охнула и почти выкрикнула:

- Не надо!

- Надо.

- Я обязательно верну!

Я махнул рукой.

- Нормуль. Мама и не заметит. У неё таких игрушек завались и больше.

- Перестань, Лукьянов, - И. была очень серьёзна. – Чужие вещи раздаривать пошло. Когда разбогатеешь – тогда и шикуй, понял?

В её голосе было что-то педагогическое. Мне стало немного смешно, потому что в тёмных очках И. вдруг оказалась старше себя лет на десять и похожа на какую-то диву с киноэкрана.

- Тебе идут «Труссарди», - сказал я. – Всегда покупай такие, когда разбогатеешь.

- Язва.

- С кем поведёшься.

И. дёрнула плечами и холодным голосом сказала:

- Мне пора домой. Спасибо твоей сестре за помощь.

Я промолчал.

- Ты меня слышишь, Лукьянов?

- Слышу. Я ей передам. Можно тебя проводить?

И. поправила на переносице очки и сказала:

- Можно. Только давай без подколов.

- Можно.

Мы вышли на улицу. Уже совсем стемнело. В воздухе по-весеннему пахло липовым цветом и выпустившей белые глазки́ акацией.

Я долго молчал и потом признался как на духу:

 - Тебе действительно идут «Труссарди». Ты носи их подольше. А маме я всё объясню. Она поймёт, она клёвая.

И. ничего не ответила и прибавила шагу. Мне показалось по её походке, что моё предложение пришлось в самую кассу.

У подъезда её дома мы стояли совсем недолго. Тупое дерево роняло на нас тень и молчало. Становилось прохладно. Я видел, что И. мыслями уже дома, но никак не мог придумать, что сказать ей на прощанье.

И. сняла очки и посмотрела на меня.

- Ну что?  - спросила она. – Пока?

Сердце у меня упало вниз и стало маленьким-маленьким. Я не понимал, что делать. Если бы вдруг здесь появился Чурилов, я бы подрался с ним ещё раз только ради того, чтобы задержать И. подольше.

- Ну, я пошла?

- Да, - прошептал я.  Потом ухватил её за плечи и беспомощно поцеловал в щёку.

- Ты что? – оттолкнув меня, спросила она испуганно.

- Так просто, - ответил я.

- Ну и дурак!

 

 

… Проснувшись, я долго смотрю на свою жену. Она сидит у компьютера и читает. Наконец, она чувствует мой взгляд и оборачивается. Карие глаза одаривают меня строгостью. Я предпочитаю молчать, делая вид, что никак не выйду из крепких объятий Морфея.

Наконец, я «просыпаюсь» и спрашиваю:

- Читаешь?

-  Уже прочла.

- Понравилось?

И. пожимает плечами. Я молчу. Мы хорошо знаем друг друга и хорошо знаем, что иногда вопрос, как и ответ на него, значат не то, что они как будто бы значат. Тут не надо спешить. Спешка всё запутывает. Если терпеливо подождать, то можно понять, что наша семейная жизнь гораздо глубже взаимных вопросов и ответов.

- Думаешь, я не знаю, зачем ты всё это пишешь?

Я задумчиво морщусь, после чего говорю:

- Ну и зачем?

- Тебе хочется заново выдумать велосипед. Глупо.

- Всем пишущим снятся велосипеды, однажды выдуманные, но никем не освоенные. Хочется их обкатать.

- Все стихи однажды уже были?

- Ну да. Нам восстановить их предстоит.

Потом мы завтракаем, молчим и думаем каждый о своём. Может быть, это одна из самых ценных вещей между близкими людьми. Когда они могут молчать и именно этим молчанием быть счастливы.

- И всё-таки, - чуть позже спрашивает жена. – Почему ты написал такой рассказ?

Я пожимаю плечами.

-  Ведь такого никогда не было?

- Откуда ты знаешь? А что, если было именно так?

Мы стоим, обнявшись, у окна. Разгорается новый день. За стеклом видно синее небо и раскачивающиеся голые ветви весеннего дерева.

Всё ещё будет. Пусть не совсем так, как задумано. Но может быть, как раз так, как хотелось бы мне и моей любимой жене И.