Проза

Среди расселенцев подремонтированной бывшей начальной школы появление Иваныча – что солнышко сквозь свинец туч. Приветлив, ростом не задался, зато кость да плечи широкие, душа-гармонь праздничная, шустр, будто наскипидарили, минута простоя немыслима. Жизнь мяла не единожды, малость подрихтуют  – и вновь в строй. И было в жизни Иваныча всё, что предписано его поколению: сиротство, война, путь от Сталинграда до Берлина, ранение, победа, свадьба на Красную Горку, жена Олюшка, двое деток, дом в пять комнатей. Будни сластились праздниками и, казалось, улыбка с лица жизни не спадёт до веку. Но так ведётся: чем крепче скроен, тому и груз поболе, оно и горюшко в окопе не отсиживалось. Умер сын Ваня, дочка Любка из передовиков в пьяницы подалась с мужем-маломеркой Петюней-питьюней; уговорили дом продать, дескать нечего ломаться на грядках, с нами будете, что тебе сыр в масле. Поддался Иваныч уговорам сладким, дом продал, да только денег не видал, без него управились-оправились, тю-тю денежки. Загоревал, что за помрачение нашло?.. Как цыганки очаровали и обобрали. Нет, Иваныч страсти к деньгам не питал, да и денег таких в руках не держал, в лабазе на спички, на соль  хватало только, а в остальном у нажитых мозолей на довольствии состоял. Деньжата за проданную картоху ,телкА, боровкА появлялись, дак сразу таким же манером и исчезали на одежонку детям, да и самим прикрыться. А тут – дом. Сколько труда положил, всё сам до единого гвоздика и за всё это – пшик.

 Недельку «поболел» беспробуду, опохмелился и зажил крестьянским укладом в около городской среде. В самый раз весна подоспела: рассадой стал заниматься, тепличку соорудил, кроликов завёл и пошло-поехало, дела, что бусинки на ниточку дней нанизывает, точку всякой работе метлой да веничком ставит, порядок у Иваныча – на загляденье. Крылечко починил, скамеечку, столик поставил, славно сработал (в ФЗО на плотника учился), инструмент тот ещё: рубанок, шерхебель, калёвки самодельные, фуганок трофейный, топор, стамески – кузнецом из рессоры кованы. Нового не признаёт, разве точило электрическое прикупил и тисочки с собой из дому. Закипела жизнь, та, которой он, крестьянский сын ,жил, литовочкой ладно отбитой, с косовищем осиновым, только держи да поспешай за ней. Иваныч не из тех хлюпиков-лимитчиков, которые отреклись от корешка, сладкой жизни городской за подол ухватились-приклеились, нет в них крепкого деревенского и городскими не стали, до сего дня всё бегут и власть ругают. У Иваныча она не меняется, билет партейца при нём, майор Сидоркин в Сталинграде вручал, перед боем.

- Вот встрену его там, вернуть даст команду, тогда и верну.

И то правда, не запятнал Иваныч (будь она не ладна) этой книжки, разве что, когда ранило, а так всё по-людски, по вере. Верил, верил, что тебе Берегине, такой ад прошёл, сколько народу покосило, а он, минёр, живым-целёхоньким дошёл до Берлина. Над кроватью, рядом с портретом Сталина, иконка Николы-угодника. Иваныч любую каверзу на счёт иконки пресекает:

- Не твоего кургузого ума эти рассуждения, дедами, прадедами завещано. И больше ни слова. Крестика, правда, не носил, как и юбилейных медалей.

- Моей бабке модистка Верка приторочила таких же бирюлек к платьям, вот пусть и идут к ней в строй.

У него только те, что по ходу наступления и в конце войны с барельефом генералиссимуса. Денежное довольствие получал, потом отменили, о здоровье пеклись, кабы не зажирел. По телевизору только и гундосят про всякую хрень против ожирения, а тогда одним росчерком «ныськ», и лопай свои пампушки. Сквернословить Иваныч не научился ни тогда, когда байстрючонком голоштанным бегал, ни на фронте, а на старости зачинать это дело худое ни к чему. Олюшка под рюмашечку манерно (будто коза паршивая) «орехов» пару горстей просыпет, хлопнет по столу кулачищем Иваныч, как муху назойливую пришибёт и снова тишь, озон, благодать. Присядет цыгарочку посмокчать, мысли-думы роятся всякие, порхают, будто бабочки на огонь: явится, сгорит, следующая, от иных горько да стыдно, от другой без мёда сладко. Беспричинная радость коровкой божьей душу лапками щекочет, вдруг замрёт, откроет пятнистый сундучок и неведомая подъёмная сила унесёт эту кроху в небесный простор, наполняя радостью, надсадой, ожиданием. Или вот ещё, как после войны народ кинулся в работу, как сладко  грезилась сытная жизнь, сколько выстрадано за эту мечту. И пошло… Да как, всё гуртом, всё- от постройки дома – до опускания на рушниках, всё всех касалась и была в людях совесть, были застолья, были песни, где все были желанны. Сидит-покуривает, а сам на ходики поглядывает, Ванятку Центнера поджидает, сдружился, всё по душе, а особливо фамилия. Центнер – это для беженцев из колхоза чума, язва сибирская, для Иваныча – ветреный первопуток, сани, гружёные этим центнером, натужно лошадки тянут с Ильинского, Понизовки, Солотино, на Покровскую мельницу, приветливо машущую руками-крыльями, чудом устоявшую в войну. Мельник Дмитрич весь белый, ангелом снуёт вверх-вниз, покрикивает, шевелит ротозеев, дабы успеть, пока запас ветру не скончался. Смех, шутки, самокруточки, «козьи ножки», набитые самосадом, жито янтарной струёй в жернова течёт, течёт… Вдруг разом все стихают, Манёк приехала; в тулупчике-бухарочке цветистой, глаз не отвести, нет ни одного мужика, чтоб языком не цокнул, да не крякнул, и всё зазря, опустит Иваныч глаза, проронит:

- Здравствуй.

Благо погрузился и давай настёгивать Савраску, только дома, за столом с картошечкой рассыпной, огурчиками, да мочёной антоновочкой в ржаной соломке, пропустит три фронтовые нормы и пойдут они по крови, как курсанты по Красной площади. Успокоится, повеселеет, придвинется к Олюшке и будут строить планы, распределять этот драгоценный центнер на долгую зиму.

Дел у Иваныча не переделать, нет им конца. Городских Конституция бережёт, восемь часов и шабаш. А, значит, Ванятка, если в карманах форточки настежь, заявится, а чуток закучерявилось, пену с бокала, оттопырив мизинчик, сдувать будет, да с Васяткой зубоскалить. Ждёт Иваныч, ждёт. Прихватит Ванятка с работы гвоздочков-семидесяточек, досочку обрезную, так нужную в хозяйстве, упаси Бог, не позарится Иваныч на краденое с дачи, либо из дома на пропой, а здесь и ему «жаба титьку дала». У Ванятки оправдание этому есть: не ворую, а беру ,что не доплатили. Пытался как-то Ванятка делом помочь,
 поправить навес над верстаком, спешно, косо-криво лишь бы живо. Не люба такая работа Иванычу, только и сказал:

-Рубаночком, сынок, рубаночком, папа потом топориком поправит. Так и остался Ванятка на снабженской должности прислуживать, да дружком не разлей вода.

День выдался хлопотливый, Олюшка загодя пиджак, брюки отпарила, стрелки – бриться можно; Иваныч пастой награды поновил, себя бритовкой опасной поскоблил, «Шипра» не пожалел, не ходит, а летает, поручениями-наказами Олюшку по- молодецки одаривает. Впервые за все годы 9 мая справлять на выселках будет: Ванятка с Васяткой на скамейке с утра дежурят, после получки в «лекарстве» нужду большую имеют, а тут повод, Иваныча поздравить, не на халяву заявились, званными гостями. Соседи подтягиваться начали; увидев Светку в наряде с приколотой побрякушкой к пупку, Васятка мечтательно заохал.

- Сиди, разохался, тебе окурком в урну не попасть, а тут дело ювелирное.

- Причесал Иваныч вздыбленные страсти Васятки. Светка засмеялась, тем самым подтвердив верность сказанного.

- Тесновато получается, пойдём, Ванятка, ещё скамейку принесём. И что это я тебя всё Ванятка, Ванятка, по батюшке тебя как?

- Адольфович.

Иваныч замер в несуразной позе.

- Как?.. Каааа…к?

- Адольфович.

- Так это же…, Адоль…ффф…

Иваныч всё еще пытался не поверить услышанному. Васятка «включив» громкость, (после контузии Иваныч слышал плоховато) переходя почти на крик, начал толмачить:

- Немец он, и фамилия Цетнер, уезжает к сестре на постоянку, отвальная на той неделе, вчера на работе поляну накрывал, одно гулевание за другим, сказка, а не жизнь.  

- Ну, да… ну, … да немцы бывают тоже хорошие… почти шёпотом сказал Иваныч и пошёл одевать пиджак с наградами.

Иваныч пил много, Олюшка из-за любви к узвару не отставала, больше недели не просыхали-гужевались. Когда Иваныч вышел из штопора, Ванятка уже уехал, пытаясь помочь, по незнанию накормил кроликов росной травой, кролики-животинка квёлая, полёгли в одночасье. Рассаду удалось спасти и вЫходить, уродило, оббору не было. На расспросы – какие сорта, Иваныч отвечал:

- Уход, да любовь – и добавлял, что зима лютой намечается, а природа завсегда подсобляет птахам, зверю, гумосу-сапиенсу.

Когда была сожжена картофельная ботва, вскопаны под зиму грядки, задождило, Иваныч неожиданно слёг. Несколько раз забегала Сонька (жена Ванятки), приносила приветы, говорила, что обустроился хорошо, работает, что нашёлся покупатель на квартиру, и она скоро уедет к нему. Лица Иваныча коснулась еле заметная улыбка:

- Вот и я, скоро поеду…

- Что ты, что ты, Бог с тобой.

- Черёд подоспел, разве в охотку это дело.

Сороковой день, как схоронили Иваныча, пришёлся на Покрова. Слава Богу, душа его отошла и не была омрачена проводами. Завидев меня, Васятка открыл окно, стал махать руками, силясь зазвать на поминки, но, столкнув герань, стоявшую на окне, смачно выматерился. Снежинки, лаская охру разбитого горшка, таяли…