Проза

Идти босиком по утоптанной земле становилось неприятно. Поле выдыхало вечерний холод. Наступало время лягушек, чернеющих прыгучими кляксами на светлой дороге. Пахло ужами, испуганными нашими с бабушкой Наной шагами. Вдруг становился слышен запах вечерних костров. В бабушкиной руке скрипит старое ведро с навозом, который мы собирали у реки. Она кормит им пионы, распускающие свои кудрявые морды под окном нашей кухни. Это наша тайна, потому мы ходим за ним вечером, после того, как длинный хлыст пастуха прогонит с поля коров.

На темной болотной воде распластались обрезки еще светлого неба. Здесь по поверхности мечется множество мелких жизней, и отсюда начинается луг с густой остролистой осокой. Прямо посередине над ним парит, как облако пара, конь с седыми боками. Тихо звякает невидимая длинная цепь, которая удерживает его от полета. Я надеваю сандалии, чтобы трава не колола, и ногам сразу становится тепло. Мы идем по лугу, и я замечаю темную сгорбленную фигуру, подмигивающую одним красным глазом. Нана, вероятно, приметила ее раньше и ведет меня прямо к ней.

 Конь и его хозяин молчаливо провожают  растворяющийся в сумерках день. Конь водит над землей головой и с силой рвет траву: кажется, кто-то беспощадно дергает из книги страницы одну за другой. Я люблю лошадей до удушья. Говорят, это свойственно многим девочкам. Нана взяла меня за руку, чтобы я не сделала какую-нибудь глупость. Конь огромный – он, как живая побеленная кирпичная стена. Он очень стар и раньше был в серых яблоках, но теперь они видны только на ногах. Он был выкуплен на конюшне, когда его списали. Из него могли сделать колбасу или корм для свиней. Бабушка разговаривает с его хозяином, стыдливо загородив юбкой наше ведро. Я жду, я знаю, что у нее в сумке спрятаны несколько кусков черного хлеба с солью. Я смотрю только на коня и боюсь, что Нана забудет о припасенном гостинце. Конь вдруг поднимает морду и тянет ее в нашу сторону. Наверное, он тоже этого боится. Он стоит, кажется, на одном и том же месте, каждый день, но мы редко близко подходим к нему. Это живая картина за прозрачной преградой. Он словно чего-то ждет, что-то такое же огромное, как он сам. Наконец, Нана наговорилась. Хозяин коня тушит окурок об отсыревшее бревно, на котором сидит и ведет нас к этому белому исполину. Он придерживает коня, и я могу погладить его плоскую твердую щеку. Конь вскидывает голову, и я отдергиваю руку – это Нана зашуршала пакетом. Хозяин расправляет мои пальцы и кладет хлеб мне на ладонь, как на блюдце. Торопливые лошадиные губы легко снимают темные подсохшие кусочки, оставляя соленые крошки. Один из сухарей соскальзывает и падает вниз – рядом со мной обрушивается седая морская волна. Но только вместо шума воды в тишине раздается мой крик, от которого замолкают лягушки и останавливаются на полпути жуки. Хозяин отводит коня в сторону и шепотом заклинает его какими-то дурацкими словами, а он упрямо все шарит мордой в траве. Нана наклоняется к моим ногам, и я в оцепенении смотрю на свои бледные пальцы. Они все на месте, только под корень отломан ноготь на большом. Он был слишком длинный. Летом можно стричь их не так часто, потому что не носишь носки и нет опасности их продырявить. Но сейчас я молчу и лишь не могу поверить в то, что конь съел мой ноготь. И теперь он внутри этого белого огромного тела. Оно приняло мою маленькую жертву, плоть к плоти.

 Хозяин рад, что я цела, и говорит мне, что конь уже очень плохо видит и случайно промахнулся мимо хлеба. Мне не страшно, но я сомневаюсь в случайности происшедшего. Я пытаюсь разглядеть цвет лошадиных глаз, но за его светлыми ресницами виден лишь их темный блеск.

Каждый раз по дороге к реке, еще сверху от перекрестка я пытаюсь увидеть, на месте ли конь, хотя отсюда виден только самый край луга и болото, да кладбище над ними. Колонка, старая телефонная будка, куча песка и бревна. У него мой ноготь. И я боюсь увидеть пустое пастбище, на котором ветер расчесывает траву.