Проза

  «Продается дом! Продается дом с фруктовым садом!» ­­– продажа старого дома известный сюжет. «Походите, проходите… Северная терраса, брус… печь… проходите… газ».  В ответ грубо плюют с порога: «Сарай», «халупа», ­– разворачиваются и уходят. Не надо на них злиться, кричать им в след гадкое, бить тяжелым по затылку. Они также бедны, царапают землю, выживают, хотят жить лучше, копят–продают–покупают, им всегда не хватает на мечту. Некоторые ходят осматривают, следят ноябрьской грязью, расспрашивают, задают вопросы каверзные, хотят зачем-то поставить меня на удобное для них место. И я уже готова признать все изъяны этого жилища и все свои ошибки различной тяжести и степени давности, раскаяться и рыдать у них на плече, шепча им на ухо свою цену, которую ни в коем случае уже нельзя снижать. Ведь и у нас свои мечты.

 А сегодня раздалось «Берем!», то есть покупают, и скоро все это: скрип двери, ведущей в сени, солнце на широких крашеных досках пола, звон чугунной заслонки и теплый шершавый бок печки, куст жасмина у крыльца – все это станет принадлежать другим. Они смогут делать, что захотят: заменить на современное, вырубить, перекрасить, поменять местами, снести наконец… О, Охара, Охара, на этот раз ты по-другому распорядилась своею землей.

Едешь в электричке домой, мысли мельтешат, точно в спешке пакуют вещи, толкаются, мешают друг другу, плачут и смеются, путают чемоданы. На зимний красный закат обрушивается ледяная тьма, внутри которой вьются рельсы железных дорог. Собственно это было только полдома: за стеной уже давно обосновались новые жильцы, сводить с которыми тесное знакомство у меня не возникало никакого желания. Они обшили пластиковыми панелями старый фасад с резным крыльцом и наличниками, после чего та половина дома просто перестала для меня существовать. Она свернулась во времени свиным хвостиком, став отрезанным на краю вечности островом. Последние несколько лет я редко сюда приезжала, но каждый раз, засыпая под своим пледом в черно-красное домино, под которым спала, сколько себя помнила, все вслушивалась в звуки за стеной. Но за шепотом шагов не  угадывались знакомые черты лица, оттуда больше не доносился такой странный Любкин смех. К нему все давно привыкли, но если быть честной, он ведь напоминал визг гиены, разевающей пасть посреди африканской ночи.

Много народу тогда жило в доме с обеих сторон. Нас, детей, было столько, что стены порой ходуном ходили от наших бедовых затей.  Помимо тех, кто жил в доме, прибредали приятели с соседних улиц. И было одно лето, лучше которого уже никогда кажется и не случалось. В последние дни августа все должны были разъехаться, обрушив на летнюю свободу графитную доску школьного заточения, поэтому в порыве общего благодушия было решено целым домом устроить прощальный пир.

Девочки были старше меня, и хотя и дурачились порой, разыгрывая нас даже изобретательнее, чем мы все вместе могли придумать им в отместку, а все равно уже барышнями были. Они то яйцо на стул подложат, когда встаешь, – говорят «Тань, а Тань, яичко-то свое забери. У нас еще вчера купленные есть». Начинаешь озираться, смотришь на стул, краснеешь, сама не знаешь почему. И правда, откуда бы ему там взяться? Берешь его и в задумчивости уходишь. То вот Светка взяла и нас с Ленькой в сарае заперла, когда мы там лопали сырые сосиски. Стыдно было и обидно: все без нас на речку пошли купаться, а потом говорили, что думали, мы вперед ушли. А сами они смеялись, сдержаться не могли. Теперь, как оказываюсь в ситуации, из которой выйти без потерь не удастся, все слышу запах прогретых солнцем бревен и чувствую вкус холодных сосисок.

Света в городе занималась танцами и потом показывала нам эти смешные отточенные движения. Мы крутились под однообразный набор песен выбранной на лето радиоволны, пытаясь втиснуть свои отражения в триптих небольшого зеркала на комоде. А мальчишки подглядывали в окна и потом без устали передразнивали нас, когда мы ходили купаться. Любка обижалась всерьез, хватала полотенце и полная решимости, с красными пятнами на щеках носилась вдоль воды за своими племянниками, поднимая ледяные жгучие брызги. Я отмахивалась и делала вид, что меня совершенно не тревожат их насмешки, а потом бросалась к реке туда, куда Любка гнала обидчиков. Вот Свете на происходящее было действительно решительно наплевать. Она была очень высокого роста и, как нам тогда казалось, невероятно сильной: она существовала в нашем обществе с полным сознанием своего величия и с пониманием того, что при желании поймает и забросит на глубину любого из нас. Мы ходили на речку гурьбой, пытались пасти коров, тайком от их пастуха, то есть перегонять их из одного конца поля в другое. Обегали поле кругом, чтобы защититься его теплом, когда плюхнешься в быструю воду. Удары пяток по дороге отдаются в груди и в ушах, летняя барабанная дробь гонит вперед и разрешается всплеском, который выбивает дух и забрасывает его на мгновение куда-то очень далеко отсюда. В начале каждого лета мы ждали, чем засеют поле в этом году. Вода будила голод и мы недальновидно объедались горохом или молодыми пшеничными зернами. Потом весь вечер бегали вдоль забора до нужника, перешучиваясь через решетку забора. Река перед закатом казалась теплее. Мы ходили к монастырю за родниковой водой, что подразумевало и неизменный прыжок в воду. И лучше было скорее нырнуть, чем ждать остальных, стряхивая комаров и пытаясь удержать легкое покрывало тепла, которое вечер стягивал с твоих плеч. Девочки переодевались в роще в окружении берез с атласными розовыми стволами. Кругом необычайно тихо, мы не спешим, снимаем мокрые липкие купальники. У нас одно на троих полотенце. Каждая ждет своей очереди, пытаясь согреться в лучах уходящего дня. Мне кажется мы очень хороши собой в этот момент. Не знаю, что думают об этом Любка со Светой, как-то неловко об этом сказать вслух. «Ну сколько можно?! Без вас уйдем!» – мальчишки кричат из-за поворота. Дольше всех ждем Любу: она всегда очень аккуратно складывает вещи. Даже здесь на даче у нее на полке лежат выглаженные белые футболки и шорты, в которых она ходит в магазин. Носить на даче белое могла только она, мне стоило пройти по дому, и меня покрывали полосы печной сажи, а в волосах застревали сухие листья, там путались мухи и бились у меня над ухом в жужжащей агонии. У Любы волосы были невероятные – вязкий поток солнечного света, гладко зачесанный назад и собранный в косу. Ее мать носила тугой, темный с проседью пучок, точно приколола на макушку большую блестящую ялтинскую луковицу. После смерти мужа она продолжала делать все тоже, что и прежде, но только на несколько тактов медленнее. Тогда я единственный раз увидела, как она сидит утром на веранде и не спеша расчесывает густой поток волос, точно приводит в порядок темные воды времени, пытается в них что-то разыскать.

За несколько дней до прощания с летом Люба собиралась на свидание. Им со Светой стало тесно в зеркале на трюмо и они частенько стали ходить на местные танцы. И вот теперь она собиралась на прогулку. Мы все над ней посмеивались, мол нашла, где кавалеров себе искать. Она обижалась, поджимала губы, отворачивалась. Сколько себя помнила она сидела с детьми старшей сестры, которые хотя и были не намного ее младше, упрямились, но в конце концов всегда ей подчинялись. 

– Люба наша будет учительницей. У нас в семье много учителей, и она так хорошо ладит с мальчиками. – Так говорила и ее мать и ее сестра, и все вокруг были в этом убеждены. А она, ничего никому не сказав, стала готовиться к поступлению на программиста. И потом, кажется, успешно там училась. Вот и тогда она нам сказала: «Пойду и все!» Мы со Светой поливали ей голову из ковша, пока она вымывала пену из тягучих как клейстер волос. Люба красила ресницы, глядясь в зеркальную створку двери с обглоданной по краям амальгамой. За окном было слышно как подъехала машина. Люба резко повернулась к нам: тушь точно тень города отдалила ее от нас. Скрипнула калитка, потом дверь. Это моя мама зашла посмотреть, где я и позвать ужинать.

-О, девочки, за кем там приехали?

-Я гулять иду, – смущенно отвечает Люба, которая на самом деле не ожидала увидеть машину у своих ворот, но все же украдкой смотрит в зеркало, не помята ли юбка.

-Э, нет. Люба, ты машину эту видела? – Мы кидаемся к окнам и глядим в щелки между занавесок. Машина как машина. «Москвич» какой-то. Мы недоуменно оборачиваемся, ожидая объяснений.

-Темные стекла не о чем не говорят? – Моя мама стоит, прислонившись к косяку двери, и лукаво нас всех оглядывает. Я держу в руках тюбик с помадой, который Люба попросила принести из комнаты, и чувствую себя полной идиоткой. Люба смотрит в окно, потом в зеркало  и колеблется между покорным разочарованием и желанием бросить вызов.

-В общем я сейчас пойду и скажу, что ребята что-то напутали. Таня, ты догоняй давай, поесть нужно.

Мы видим, как она выходит на улицу, подходит к машине и хлопает ладонью по крыше. Там опускается стекло, мама что-то говорит, смеется, опять говорит. Стекло поднимается. Она отходит к нашей калитке – машина все еще стоит на месте. Мама оборачивается и резко кивает головой. Мотор обиженно заводится и машина трогается: отъехав, опять останавливается. Мама выходит на дорогу и с наигранным удивлением разводит руками.

Люба выходит на крыльцо, кутаясь в вылинявшую кофту, не от холода, а так просто – машина уже уехала. Она вся печаль, она растворяется в покое августовского вечера. Сегодня опять будем играть «в козла» на чердаке, мальчишки опять будут ее дразнить и подкидывать случайные карты, накормит их ужином, помоет посуду, ляжет спать.

Продано.

Пеку к нашему празднику пирог из остатков последней вишни. Ягоды ждали в холодильнике – потемневшие и тугие, точно истосковались по солнцу. Наверное с час просидела над миской, вставляя вишни одну за другой в обоймы машинки для выбивания косточек. Ослепительный день за окном выбелил листья и цветы, он отстает от ранних сумерек в доме. Этой машинке уже не меньше сорока лет: то одни, то другие руки, исписанные въевшимся соком ягод, заставляли сжиматься  ее пружину. Потом она вдруг куда-то пропала. Бабушка навсегда осталась уверенной в том, что машинка была украдена соседским Ленькой. Никаких доказательств этому не было. Кроме того, что обозленный на весь мир он не мог устоять перед сокрытой в ней притягательной простатой кинетической энергии. За ним и правда было несколько гадких и бессмысленных поступков… Он и правда несколько часов подряд из гуманных, по его словам, соображений пытался убить ворону с подбитым крылом. Она все каркала и каркала, и непонятно, почему его так никто и не попытался остановить. Он гнал ее по двору, выслеживал в свекольной ботве, делал вид, что отказался от своих намерений, и наносил новый удар палкой. Я уже совсем не помню, чем все это закончилось, а возможно, никогда и не знала. Но только на участках в какой-то момент разлилась тишина.

Ленька был никому не нужен, пожалуй, кроме деда, человеческий век которого закатился слишком рано, чтобы научить мальчика любви к миру. Этот взъерошенный волчонок играет со мной в футбол, мы оба серые от грязи, он бьет со всей силы, чтобы мне было больно. Мне это ясно и я каждый раз с полным равнодушием залезаю в пышный куст крыжовника за мячом, потом долго отцепляю пронзенный шипами подол. Его злого и беспомощного я дважды вытаскивала из коварных вод, вопреки течению, своему малому весу и прочим обстоятельствам. Последний случай, наверняка, все будут обсуждать сегодня, провожая лето. Он соскользнул по глинистому дну реки в подводную яму, он не умел плавать и теперь захлебывался незаметно для всех. Я случайно оказалась рядом. Он рвал на мне волосы, пока я тащила его с глубины, пытался затолкать меня на темное дно, чтобы самому остаться в живых. Мне лишь интересно, живет ли он и сейчас так?

Пирог стоит в духовке на другой половине дома, потому что у нас только электрическая плитка и печь, которую бессмысленно топить днем. Я не слышу его запаха и слежу за часами поверх книжных страниц. Но вот он готов, он прекрасен, я откидываю дверцу и он окутывает меня с головы до ног. Я уже вижу, как все будут всплескивать руками, когда я проткну его сердцевину ножом, обнажая густую бордовую начинку. Резать так, чтобы всем досталось по кусочку – я продумываю стратегию, пока достаю его на свет.  Соседей нет дома, но они оставили мне ключи. Обеими руками сжимаю края блюда, следую за ним сквозь сумрак прихожей, напитанный сыростью подвала. Ключи висят на одном из пальцев, открываю дверь. Я аккуратно протискиваюсь в проем, и вдруг что-то происходит, объяснить это невозможно: наваждение заставляет меня пытаться запереть дверь с блюдом в руках. Его фаянсовый диск переворачивается в воздухе, подмигивая заводским клеймом, а пирог ускоряясь несется вниз, всхлипывает, выпускает горячие бурые брызги. Пятно, оставшееся на крыльце, никогда не отмыть. Трагическое тавро навсегда оставило напоминание об этой кулинарной трагедии. Каждую весну оно выглядывало из-под наледи в ожидании нашей встречи. Пирог, собранный из разрозненных частей, слипшихся кое-как на тарелке в холодильнике едва ли мог сообщить то видение, которое явилось мне из духовки. Кажется, я так и съела его одна в стремлении скорее поглотить свою печаль.

Продано.

Грузчики подняли и понесли верхнюю часть буфета, точно открыли крышку саркофага, под которой стал виден паз для выдвижного ящика со столовыми приборами. Это обнажение вернуло миру правду о том, что, несмотря ни на что, машинку для выбивания косточек Ленька все же не брал. Оттянула пружину и нажала на спуск: механизм скрипнул, порвал неопрятную паутину своего недавнего насельника и выстрелил призрачным вишневым ядром.

Наша семья никогда не была богата, хотя и случались эпизодические финансовые удачи, а вот соседи наши были скорее бедны. Об этом твердил миллион деталей, но подвернутые рукава и штанины, обувь на размер больше и саму меня преследовали до тех пор, пока я не перестала расти. Мы играли все вместе, и когда наступала пора обеда или ужина они звали всех без разбора к своей незатейливой трапезе. Мне запрещали есть у соседей, говорили «объедаешь их», «стыдно». Но у нас никогда не было четко установленного расписания, а хотелось и есть и продолжить игру, вместе шалить за столом. Шершавая алюминиевая ложка шаркает по языку, и это так не вяжется у меня с представлением о домашней еде, это кажется таким необычным. Может тогда я научилась получать удовольствие от неизвестного прежде вкуса, даже если потом я никогда больше не решусь приобщиться к нему вновь? Тетя Маша, мать Светы и Пети, уехала в город по делам. Передо мной тарелка зеленых щей с крапивой, берусь за ложку.

– Погоди! Так не вкусно. – Светины руки с пакетиком в каждой руке повисают над моей тарелкой и выдавливают в нее бледную ленту майонеза и алую струйку кетчупа. Суп становится мраморным и правда невероятно вкусным. Я потом начала было так делать и дома, но вкус был уже не тем и, наверное, это не слишком одобрялось родными – мать, скорее всего, незаметно от меня удивленно вскидывала бровь, отец, видимо, хотел бы в возмущении встать из-за стола, но она не позволяла, – и я довольно быстро оставила эту затею. 

Продано.

Мы собираем грибы в лесу у запруды. Между тонких высохших стволов елей к нам прорывается звук подходящего к остановке автобуса. Ломаем сучья, спешим, взвизгивая от их тычков. Тетя Маша прорывается своей массивной фигурой вперед, она все еще в купальнике, взмахивает на бегу руками, и кажется, она рассекает штормовые валы леса. Мы теряем ее из вида как исчезнувшего в морской ряби дельфина. Визг тормозов. Вырываемся к свету, перед нами шоссе, еще не улегшаяся пыль вьется над разогретым асфальтом, у обочины стоит автобус с открытыми дверями, а перед ним тетя Маша, которая спешно застегивает сарафан и кричит нам, чтобы мы быстрее садились по местам. Следующего автобуса пришлось бы ждать не меньше двух часов.

Продано.

Ложка стоит стоймя в переваренном варенье, она постовой этой ночи. Впереди последний школьный год, я почти месяц живу на даче одна. По ночам ребята приходят на партию «в дурака» и откровенные разговоры ни о чем до первой зари. Еще три лета назад Петя был похож на юного прекрасного бога. Мы забирались по вечерам на длинную ветвь высоко в кроне старой яблони и она качала нас на ветру в пространстве бесконечной красоты, между скомканными сумерками на земле и красным шлейфом скатившегося за горизонт солнца. И эта ветвь, это небо, мы сами – все было лишь ради нее. Хотя окружающие с тех пор и не звали яблоню иначе, чем «дерево любви», а речь ведь шла совсем о другом. Тогда же Петя роет яму, без цели и предназначения. Он роет ее уже несколько дней, никому ничего не объясняя. Мы приходим узнать новые показатели глубины, сидим рядом, перебирая ягоды, ковыряем землю перочинным ножиком, пытаемся угадать, зачем же она нужна, а он только посмеивается и выбрасывает все новые кучки земли с песком. Окончание каждого нового захода сопровождает демонстрация того, насколько сложно Пете в этот раз выбираться наружу. Но вот ему был знак, и он считает яму завершенной: ее края ровно на локоть возвышаются над Петькиной головой. Теперь он разрешает залезть вниз, чтобы оценить значимость своего творения. Вылезая, мы с Ленькой серьезно и с одобрением киваем головами.

 И вот среди этих карточных игр, магнитофона, который работал только под углом в тридцать градусов, прилежащим к катету сигаретной пачки, мы разыгрывали старинный сюжет детской игры в чаепитие. Петька заметно обрюзг и стесняется этого как девчонка – мы даже не решаемся его дразнить. И зачем нам непременно нужно было сидеть ночи напролет? Возможно, нам чудилась магия часа, «когда взрослые заснули», а может мы пытались продлить вдвое остаток лета… Из печи доносился треск сухих яблоневых ветвей, в чашках дрейфовала садовая мята, на стол ложилась карта, вслед за которой мог невзначай, без всякого вызова последовать вопрос вроде «а ты там уже бреешь?» С ребятами было так уютно.

Привезя раз из города любовную тоску и отчаяние, которые не давали уснуть, жгли спину своим инквизиторским огнем самокопания и все снова и снова задавали протокольный вопрос «ну почему же он не звонит?», я лежу без сна уже пару часов за полночь. Слушаю, что происходит кругом: тяжело слетело на крышу террасы несколько листьев, тетя Оля на соседнем участке выплеснула таз, ребята прошли на другой конец их участка, проехала машина. Тихо. Время ползет, сползает по мне, цепляясь своими коготками. Вылезаю из-под одеяла, надеваю платье и кутаюсь в шерстяной платок. Стою в нерешительности у дыры в заборе, прислушиваюсь. Из соседского сарая слышатся голоса, звенит настраиваемая струна. Подумываю, не вернуться ли в постель, быть может короткой прогулки по саду было бы достаточно, чтобы уснуть… Но дом почти неразличим в полумраке и кажется, он уже очень далеко, и нужно продолжать путь, раз уж он начат. Собственно ничто не мешает посидеть немного в мальчишеской компании, если они не будут против. Старая шаткая лестница скрипнула под моими ногами. Внутри сарая голоса сразу смолкли – вот дурачки, боятся ночного разоблачения. Предупреждаю о своем появлении заклинательным «тук-тук! Это я! Можно?» Пауза. Слышу «Это Танька». Опять тишина. Потом тяжело отваливается в сторону дверь, Ленька выглядывает, настороженно оглядывает ночь и пропускает меня внутрь. Кажется, это была первая рюмка водки в моей жизни. Конечно, с «Дюшесом». Никто не спросил объяснения моего внезапного появления, а я совершенно не собиралась делиться своим нытьем. Мальчишек смущало мое присутствие, но в общем у них не было причины выставить меня вон. Через несколько часов мне уже было не до городских переживаний, и можно было просто радоваться такой теплой и дружественной ночи. Сквозь щели в сарае стал пробиваться седой рассвет, мы вылезли наружу и я отправилась домой. В кураже забралась через окно на террасе, что в общем последние пару лет мне было запрещено: мать боялась, что я расшатаю подоконник. Голова потонула в подушке и я уснула.

Продано.

Продано за деньги, которые, наверное, не так велики, и вот они лежат такие никчемные передо мной на этом кондовом столе. В тесной комнатушке при банковских ячейках только я и они под этим бледным заменителем дневного света. Даже не верится, что эти тоненькие пестрые бруски вмещают в себя столько: множество новых вещей, нового пространства и всех тех полузабытых людей, которые собираются в беседке моей памяти.

Они болтают, угощают друг друга, делают замечания младшим. Любка со Светой уже говорят о том, как славно будет загорать в поле следующим летом, если опять посеют рожь или овес, мы с мальчишками набиваем животы пирожками с капустой и пинаемся под столом. Моя мама посмеивается над тетей Машей, но та в отличие от моего отца этого не замечает. Ленька время от времени радостно поглядывает на свою мать, он так рад сидеть с ней за одним веселым столом, а его бабушка в конце вечера стала почти такой, как прежде, и словно прислонилась к кому-то невидимому сидящему рядом. Моя бабушка втягивает ее в разговор о теплицах и навозе.

География моего детства точь-в-точь вторила окружению моей матери, когда та была ребенком. Мы прятались на одном и том же крыльце с резными балясинами, кормили большого паука, живущего под водостоком, бегали по одной и той же бесконечно длинной дорожке, ведущей к реке через поле, читали книги в тени сирени, гнули тонкие стволы ирги, сгоняя с них певучих птиц, обжигались о черную заслонку печи…

Для моих крох всего этого никогда не случится. Все это продано, а на эти деньги будет куплена новая бледная контурная карта, по которой они начертят свои тропы и реки, долы и леса, собачьи будки, голубятни, земляничные поляны, колючие заросли и кошачьи подвалы, о которых я всегда буду знать так мало.