Проза

Снесла яичко – думала, вот чудесно: будет у меня птичка. Певчая будет у меня на плече сидеть посвистывать, ворковать, курлыкать, попискивать. А вылупился комочек – чешуя померещилась. «Чу!» – Думаю, – «Какая чешуя? Это от волнения первой встречи все». Хотя древние ящеры-то, говорят, тоже с перьями были… Ну да не будем об этом. Потом моя птичка встрепенулась, отряхнулась и явилась взъерошенным воробушком желторотым. Не райская птица, да и не соловей, зато юркая и звонкая.

Вот ращу своего воробушка, вместе встречаем звенящие рассветы за нашим окошком. Закатываю ему в клювик хлебные шарики с мушками да жучками, изюмом. На прогулках сидит птичка моя на плече, пересвистывается с такими же, что прячутся в ветвях низких густых кустов, которыми обсажены дорожки парка. А мы по ним кружим, точно письмена выводим, петлю на петлю накидываем, вензель за вензелем выводим. Может там и правда остаются тайные наши имена, выписанные нашими шагами, и они тихо полыхают синим прозрачным пламенем, когда мы уходим. Могла бы я их прочесть, не стала бы удивляться, что воробушек мой вдруг отрастил себе сильные такие ножки с перепонками, а перышки скинул. Шлепнулась моя птичка на пол и запрыгала лягушкой. Вот, думаю, напасть-то! А она прыг-скок по комнате и на колени ко мне. Что ж, лягушечка так лягушечка. Вечер мягок и сиз, июнь безоблачный стоит. Лежу на диване, фильм смотрю исторический, а земноводная моя рядом прикорнула и мелодично так курлычет по-лягушечьи.

И кем с тех пор яичко мое не оборачивалось. Ласочкой вилась вокруг, пока я пироги пекла, в духовку темную заглядывала, фыркала от брызг, выскакивающих из раковины. Из школы встречала козочку мою в палисаднике у последнего дома на нашей улице, снимала ранец с ее нежных рожек, и она тут же срывалась с места и принималась скакать по бетонным клумбам вдоль дороги. Я только вдогонку ей кричу, чтобы осторожнее, чтобы копытца не сколола, да под машину не сорвалась. Она в ответ только весело брыкается. Вот коза-дереза!

С пеликаном моим розовым нелегко приходилось. Ходит тяжело по дому, думу себе под нос серьезную думает. Еще иной раз клювом своим нешуточным клацает, головой трясет, крыльями широкими бьет по воздуху так, что стекла в шкафах дрожат, да двери хлопают. Зато вдруг достанет из зоба своего что-то невиданное. Вот думаю, откуда что берется?! Всегда ведь удивить меня может. И только любуешься этим многосложным, искрящимся, домотканым, шестереночным, неуловимым и прочим творением.

А оцелот мой глазастый столько котов за своим пятнистым хвостиком и мягкими лапками приводила. Весь дом ведь, гады, провоняли: каждый метку ставил, думая других отогнать. Под окнами до утра кричали. Иногда и сил уже нет, наберу в таз воды и плесну на них. А дикарка моя с любопытством на них сверху глядит, как они там шипят и разбегаются, потом спрашивает, нет ли у нас мяса. Вот режу да подбрасываю алые кусочки, а оцелотушка моя за ними прыгает точно бабочка порхает.

И росомахой была, никого не пощадила, путь себе когтями прокладывала (хотела я росомашку мою урезонить, но одумалась); и медведицей с медвежатами приходила голову мне на живот усталую клонила…

С умудренным варанчиком моим мы неспешно бродили вокруг пруда, застывшего подо льдом, говорили о том о сем – почем хлеб, что в стране, что в театре, - пока ветер гнал нам под ноги снежную пыль. «Пузо, - говорю, - свое низкостелящееся не застуди!»

А потом как-то сидели, гости все разошлись, стол еще не прибран, чай с ликером потягиваем. Вдруг рыбка моя радужноперая хвостом взмахнула и возгорелась пламенем неудержимым. А с ней и стол весь, и я. Горю и вижу в огне птичку мою ясноокую. Сама я истлела вся, серым прахом обратилась, и к птичке моей пепельной прильнула. Вспыхнули тогда угольки в перышках ее, голову свою гордую она вскинула, крикнула, пронзив вселенную, и восстала. Птичка моя красоты неистовой, феникс мой ненаглядный!