Проза

Глазное

Проснулась, а глаз не открывается. Говорю ему, соберись, совсем от рук отбился! А он щурится и отвечает, что вообще рад стараться, но сегодня мир так колок, что лучше за веком посидит. Я вскочила в ужасе, думаю, сегодня он так, а завтра вовсе выскользнет и ищи его потом по водостокам. Он же глупый, как медуза, потеряется, плакать будет и засохнет. И получится из него не глаз, а изюм…. Мизинец в чай макнула, решила, на чашечку другую цейлонского его выманить. А он, шельмец, дразнится: «Ты бы еще пряничек захватила».

Соседка говорит, подбоченись деловито: «Нужно глаз черного петуха гвоздем в порог вбить. Петуха достану, если потроха отдашь». Мне потрохов не жалко совсем, я бы и всего целиком отдала, да подумала, может к доктору сперва заглянуть. Одним глазком, что называется. Соседка ответила, мол как знаешь, а сама за моей спиной все-таки сердобольно порог солью с базиликом присыпала.

Одноглазо доковыляла до поликлиники, поклонившись каждой выбоине, прикинувшейся двухмерной. Взобралась на третий этаж по лестнице убегающей из-под моих ног. Проникнув в кабинет, попыталась завести с доктором неспешную беседу, рассказать о себе, поделиться своими мыслями о смысле существования всего живого, чтобы ему, узнав меня поближе, было б легче вынести свой вердикт и не обмануться с диагнозом. А-то ведь бывает такое нередко, потом ненужные ампутации, отравления лекарствами и прочее, а все лишь от непонимания души, обернувшейся тряпицей плоти. Но доктор хитер точно индеец: «Глаз откройте», говорит. Думаю, хитер ли он или глуп ли? Разве так просто здесь разберешься?! Доктор принимается глаз мой уговаривать, и через шесть минут чувствую, ресницы уже затрепетали. А он тем временем на табурет меня усадил, офтальмоскоп настроил, сам приготовился. Ждем. И тут стал доктор про дальние края и про верблюдов рассказывать, про крепость на скале, про базары восточные в целый квартал, про пестрые паруса на море расписывать. Глаз вдруг, чпок, и распахнулся, слезы раскаяния из него ручьями сапфировыми потекли. Доктор в свой прибор  глядит, да посмеивается, инструментом своим чудным орудует. «Что смешного?», – говорю. Он отвечает: «Да глаз ваш чуть не ушел, уже собирался вовсю». Про себя начинаю возмущаться, ведь ничего смехотворного в этом и нет. Доктор, ослепляя меня софитом, продолжает измываться, говорит, что вот он и клубок припас, путь указующий. Никакого пойду туда, не знаю куда, расчетлив хитрец. То есть я хотел сказать, что глаз ваш глубоко благоразумен. Я усомнилась немного, нужно ли за такой комплимент благодарить, но спасибо отвесила. Доктор же вещает: «Ну да тут главное мотив угадать. А сейчас весна, и гадать нечего, глаза во все стороны света разбегаются. Там сакура цветет, тут каштаны свечи вознесли, а за горой на закате розовеют пески». Капли для ясности взора закапал и велел пустельгой по ветру виться, чем дальше, тем лучше. Вдогонку еще крикнул, прежде чем дверь затворить, чтоб в следующий раз, коль такое повториться, петушиный глаз к порогу прибила, не мешкая.

Голод

Жили по-студенчески, холодильник полупустой, точные расчеты изредка поступающих денежных средств, раздел шоколадок на равные доли, как в школьном или военном пайке, завтрак «печенье с чаем», вечно недовольно крутящийся около своей миски кот, проникновение в метро по одной «проходке» и проч. и проч. 

Ему по мужескому праву порции выделялись чуть больше, и долгое время это всех устраивало. Но вот в ней проснулся голод, и печенье уже не спасало, хотелось есть, сначала через час после еды, а потом промежуток все сокращался. И вот уже есть стало хотеться все время.

Тогда она проснулась, посмотрела с минуты три в потолок, потянулась и стала разводить кур. Развела под кроватью трех несушек. Стало немного веселее, хотя по полу в комнате все время летали перья и ошметки засохшего птичьего дерьма. Да еще теперь была постоянная тревога, что кот может разодрать сетку и передушить птиц. Но очень уж радовали еще теплые яички, рассекаемые ножом пополам, и застывающие бессмысленными глазницами на сковороде.

Оказалось и этого недостаточно, как-то раз она попросила, чтобы он принес ей мешок земли. Он насторожился, но принес и свалил в углу комнаты, где и была после разбита гряда с картофелем. Домашняя молодая картошка – это очень хорошо и сытно. А порезанная кругляками, пожаренная и залитая яйцом совсем замечательно. Так протянули всю весну и лето, а потом тяжелые кроны деревьев, стряхнув плоды, стали желтеть, и в воздухе потянуло осенним холодком и ужасным чувством голода. С каждым днем ужаса в ее глазах становилось все больше, и все мрачнее отражалось в нем серое напыщенное небо. Он как-то случайно, видя ее страдания, предложил отнести на рынок и попросить мясника зарезать одну из кур, но она хорошо понимала, что тушки куриной надолго не хватит, а жертва слишком велика. Но мысль была подхвачена и оформлена, и через несколько дней по комнате стал цокать поросенок, порываясь разрыть вновь всходящую под лампами картошку. А кот, играючи, прихватывал его когтистой лапой за зад, отчего тот взвизгивал и принимался носиться из стороны в сторону. Это было не очень хорошо, так как сгоняло у него вес. Кота за это бранили. Стало, конечно, тесновато и запах навоза мешал в досуге и труде, но поросенок рос и креп, питаясь объедками, как с их стола, так и со стола всех жителей подъезда, и смотреть на это было одно удовольствие. А ночами они все погружались в сон, истончавшийся раз-другой посреди ночи от сонного кудахтанья кур, всхрапывания поросенка и бренчания сетки, поддетой кошачьей лапой.    

И вот как-то утром он проснулся, нежась не слишком темному утру, потянулся, глядя в потолок, повернул голову и увидел, что она, кстати, заметно располневшая сидела рядом на краю кровати и свежевала порося, спуская его кровь в пластмассовый желтый таз. Видно, управилась она ловко, раз проснулся он не от поросячьего визга, а от беспокойного кудахтанья кур под кроватью и мяуканья кота, выпрашивающего свой кусочек добычи. Услышав, что он проснулся, она обернулась, радостно улыбаясь ему во все щеки, а у самой руки по локоть в крови. Тогда он кивнул ей, посмотрел еще минутку в окошко, встал, оделся и ушел, прихватив в кармане куртки одно еще теплое яичко.