Проза

 

Эссе

 

 

 

 

В последнее время я часто просыпаюсь от звука жужжащей дрели – в подъезде идут какие-то электротехнические работы. Грубо рвётся кружево нежных снов. Вместо плавного перехода в реальность из царства Морфея под щебет птиц или тихую музыку души это скрежетание тащит меня за шиворот в мир бытовых дел и скучных обязанностей. Вот и сегодня я проснулась под эти невыносимые рулады. Это хуже будильника или громыхания трамвая. «На заре ты её не буди...» Какое там!

А когда-то я просыпалась совсем не так. Когда-то меня будили его поцелуи.

 

Сна ещё не ослабла власть, 
но сплетённое рвётся кружево...
Я ещё не сбылась, не срослась.
Поцелуем твоим не разбужена.

Это сказка ещё или быль?..
Грёз обрывки... не помню, о ком они.
Губ твоих ощущаю пыл,
но мои пока сном закованы.

От луча глазам горячо.
Кто-нибудь, веки мне разлепи мои...
Потягушечки... Где тут плечо
моего бесконечно любимого?

Белый свет побеждает тень.
Сколько ждёт нас здесь всякого-разного!    
Здравствуй, день, новых дел канитель!
Как тебя мы сегодня отпразднуем?

 

Давид обычно вставал раньше, успевал умыться, побриться, выпить таблетки, сбегать в магазин, если это требовалось, а когда я начинала скрипом кровати подавать признаки жизни, подходил, обнимал и будил поцелуями.

 

Так медленно ласкали губы,
слегка касаясь, пригубя,
не торопливы и не грубы,
оберегая и любя.

И кажется, что вновь разбудишь
ты поцелуем, как тогда…
Спасибо, что ты был. И будешь.
И не исчезнешь никогда.

 

Так начинался мой день. И ещё — очень часто – он начинался для меня цветами. Это бывало и без повода, хотя повод всегда находился — успешно прошедший вечер, публикация стихов, вышедшая книга, годовщина нашей встречи… Давид бежал на базар, пока я сплю, и покупал там самые шикарные — всегда ярко-красные – розы на длинных толстых стеблях. Я выходила из спальни и первое, что видела – этот пунцовый букет в большой вазе на столе. И ахала от восторга.

Я-то любила больше цветы пастельных тонов, розовые, кремовые, карминные. Но эти розы были превыше всех вкусов и предпочтений. Эти огненно-красные цветы буквально кричали о любви. Это была сама любовь.

Я вспомнила старинную игру «Цветочный флирт», о которой рассказывала мне мама – её поколение увлекалось ей в юности. Это была модная салонная карточная игра, популярная ещё в XIX веке, в которой даже самые застенчивые могли объясниться в любви на языке цветов. В процессе игры партнеры передавали друг другу картинки с цветочными изображениями и с подходящими высказываниями как бы от имени этих цветов. К примеру, один участник сообщал: «Бегония» (Это означало: «Предлагаю сердечную дружбу)», а другой мог ответить: «Гиацинт» («Вы играете со мной?)» или «Водяная лилия» («Чувства в моей душе бушуют)».
В игре назначался Почтальон. В его обязанности входило разносить записки адресатам, при этом не разглашая их тайны. Для окружающих такое общение выглядело совершенно невинно. Один говорил: «Незабудка», а другой ему отвечал: «Ландыш». Для играющих же это звучало совершенно иначе:
— Вы несравненны, я у ваших ног!
— Мое сердце несвободно, но все может быть…
Порой такое общение могло привести даже к предложению руки и сердца.

В годы моей юности уже не было этой игры. Но если ассоциировать себя с каким-то цветком, то я никогда не ощущала себя розой. Ландыш, незабудка, сирень… Мне нравились маленькие пушистые разноцветные хризантемки. Фиолетово-белые кудрявые георгинчики. Жёлтые как солнышки одуванчики и ромашки. Одевалась я так же неброско, в мягкие пастельные тона, или что-то простенько-пёстренькое, что отвечало моей внешней непритязательной сути. Но в глубине души мне всегда хотелось носить что-то ярко-красное, озорновато-оранжевое, а вечером – что-нибудь мерцающе-сверкающее... Но эти подспудные желания ещё не были никем разбужены и оправданы жизнью, не были мне самой себе разрешены.  Золушка пока не превратилась в принцессу. Спящая царевна ещё ждала своего пробуждающего поцелуя.

 

Я не роза – сорняк, одуванчик,
путь плетут из меня венки.
Хочешь, дунь на меня, мой мальчик,
мои дни полетят, легки.

Одуванчик – пушок, обманчик,
дуновеньем одним гоним.
Как прозрачен мой сарафанчик,
лишь одно сердечко под ним.

Незаметна, неприхотлива,
на подъём и помин легка.
Мне не нужно тепла, полива,
только ветер и облака.

Кто без дома, семьи и крова,
не обласкан и одинок –
пусть утешит их – не лавровый –
одуванчиковый венок.

 

И ещё я очень любила ландыши. Этот незабываемый дурманящий аромат… В них была подвенечная чистота, детская хрупкость и вместе с тем некий неуловимый холодок отношений. Ландыши — ещё не любовь, не страсть, это только прелюдия, ожидание, предвосхищение, самое начало...

 

Тоненькие вкладыши
в книге берегу –
ласковые ландыши
на лесном лугу.

Свет небесный, радужный,
мятный холодок.
На ладони — ландыша
нежный завиток…

 

Каждую весну мы ходили в лес — а он у нас в получасе ходьбы, только на гору подняться – за ландышами. Потом они стояли у нас всюду – в комнате, в кухне, в спальне в специальных маленьких вазочках. Но мне было мало этого, я ещё брала несколько стебельков в руки и носила их всюду с собой – не могла надышаться.

Помнишь, собирали ландыши в лесу –
до него рукой подать нам было.
Каждый чем-то был похожим на слезу...
До сих пор в душе я ландыши несу.
Как я эти цветики любила!

Запах нашей юной свежести лесной,
жаль, не передать его словами.
Каждый год я покупаю их весной.
Ландыши прохладой дышат даже в зной,
а зимой летят над головами...

Да, потом, когда Давида уже не стало, мне порой напоминал их пушистый снег, летящий с небес, снежинки, искрящиеся на солнце. И ещё – они были похожи на слёзы… Ландыши, колокольчики – очень грустные цветы. Но их грусть светла...

Не снежинки, а нежные ландыши
из твоих поднебесных рук...
Словно хочешь сказать мне: на, дыши,
набирайся сил для разлук...

Ландыши, колокольчики –
слишком они нежны.
Этой любви укольчики
больше нам не нужны.

Но как они отчаянно
смотрят туда, где ты...
Эти всегда печальные,
плачущие цветы.

Жизни – на самом кончике,
но – словно свет из тьмы:
ландыши, колокольчики,
что собирали мы…

 

Но ещё больше ландышей я обожала сирень. Причём не бордовую, не белую, а именно сиреневую, лиловую – классическую сирень. Ещё с детства, когда мы с дворовой детворой обламывали её пышные разросшиеся кусты в Липках, на Советской, на Пушкинской, выискивая там своё «счастье» – пятизвёздочный лепесток.

 

О сирень четырёхстопная!
О языческий мой пир!
В её свежесть пышно-сдобную
я впиваюсь, как вампир.

Лепесточек пятый прячется,
чтоб не съели дураки.
И дарит мне это счастьице
кисть сиреневой руки.

Ах, цветочное пророчество!
Как наивен род людской.
Вдруг пахнуло одиночеством
и грядущею тоской.

 

И сейчас ещё, проходя мимо кустов сирени, невольно замедляю ход. Ломать уже не решаюсь, но иногда нагибаю к себе веточку, вдыхаю любимый запах…

Нет, она – могла ль я обознаться? –
за год позабытая сирень!
Пахнет так, как будто мне семнадцать,
песнь моя, души моей шагрень!

Обрывая звёздочки желаний,
сокращаю свой короткий век.
Молодость жива ль ещё, ушла ли? –
дай же мне сиреневый ответ!

Так же бело-розово-лилова...
Я ищу в тебе, не находя,
счастье – пятизвёздочное слово,
чтобы так же и свежо, и ново,
соткано из неба и дождя.

 

Очень любила и люблю мимозу – эти пушистые цыплячьи комочки, душистые  бабочки-однодневки, которыми город запружен только один день в году – 8 марта. А дома они стояли у меня долго, даже без воды. Давид покупал мне их каждый год, но всё же главными царицами стола всегда были красные розы – цветы любви.
В 90-е годы мы с Давидом трудно жили, с деньгами было туго, и когда надвигался мой день рождения, смыкающийся с 8 марта, я умоляла его не покупать мне таких шикарных цветов, наш бюджет бы этого не выдержал. А втайне ждала, что он меня не послушает… И каждый раз, несмотря ни на что, утром этого дня меня ждали на столе роскошные красные розы на длинных стеблях. Давид покупал самые крупные и дорогие, что были на лотках. И сейчас, спустя годы, я думаю, как же он был прав тогда! Всё денежные трудности, крупа по талонам, лишения привычного, долги и прочие неурядицы — всё постепенно рассасывалось, так или иначе разрешалось, забывалось. А эти розы, кричащие о любви, ощущение себя Женщиной, балованной, лелеемой и желанной – я буду помнить всю жизнь.

На вечере памяти Давида Людмила Калинина принесла мне точно такой же букет алых роз, на мощных длинных стеблях. Как она догадалась? У меня брызнули слёзы.

 

Цветы по праздникам и на похоронах…
цветы в границах, в рамках дисциплины...
Но это было точно не про нас.
Спасением от плена или сплина,

они цвели на кухне, на столе
и в нашей жизни были вне контекста,
они хранили жизнь мою в тепле
и не было на нежность лучше теста.

Ты покупал мне розы по утрам
и выбирал всегда на длинных стеблях.
Я ахала, едва глаза продрав,
как будто огонёк в душе затеплив.

Так были розы огненно красны –
цвет страстности, пылающих признаний,
и жили мы всегда среди весны,
не важно, за окном — зима, весна ли.

А на ночь ты их в ванну опускал,
так бережно их лепестки расправив,
как будто не цветы — меня ласкал,
и это было вне границ и правил.

Теперь же, приходя в твой новый кров,
такие же я покупаю розы,
чтобы «люблю» сказать тебе без слов
и отогреть от твоего мороза.

 

На том вечере памяти 19 января 2019 года зал был переполнен, несмотря на гололёд и снежные заносы. Давида многие знали, помнили, любили. И было очень много цветов. Это были цветы ему, но в то же время и мне.

 

Когда цветов лежит копна,
весь стол мой погребя,
я чувствую себя как на
похоронах себя.

Я всех цветов не обниму.
Смущением горю.
"Спасибо, что вы, ну к чему,
не надо," – говорю.

Но что-то вот уже не так
во мне и на земле.
Вся комната моя в цветах.
Душа моя в тепле.

Гляжу на хрупкость красоты,
на стеблей свежий срез,
и чувствую, как те цветы
нужны мне позарез.

 

В 2014 году Давид тяжело заболел. Диагноз звучал страшно: инфаркт мозга. Он стал всё забывать. Однажды я стала вспоминать вслух, как нам было хорошо на море в 80-е, и вдруг с ужасом увидела его потусторонние глаза. «Ну как же! А вот это… А там…  а тогда… а помнишь, как мы...» Он виновато смотрел на меня: «Я не помню...»

Я думала, что в старости мы будем вспоминать это вместе, самое счастливое время нашей жизни. Отныне я должна была помнить это одна…

Но самое страшное началось, когда Давид переставал узнавать меня. Он принимал меня то за соседку, то за дальнюю родственницу. Меня обжигало холодом, словно я проваливалась в ледяную прорубь. Я была как бы уже не я.

Приближался мой день рождения. Давид его не помнил. Утром впервые меня не ждали розы. Давид даже не поздравил меня, когда я ему напомнила. Он забыл, что это за день. Забыл, что это такое. Я пошла и купила на 1-ой Дачной самые большие красные розы и поставила их в вазу. Я хотела, чтобы всё было как раньше. Несмотря ни на что.

Но нельзя вступить дважды в одну реку. Те розы, из прошлого, стояли долго-долго. Давид каждый вечер опускал их в налитую доверху ванну, бережно расправлял лепестки, священнодействовал, любовался. Они были окружены любовью, восторгом, благодарностью, восхищением, и словно купались во всём этом тоже. И цвели изо всех своих сил. А эти мои розы завяли на другой же день. Цветы же всё чувствуют…

Я потом не раз это замечала. Цветы не выносят душевного мрака, тоски, грустных мыслей своих хозяев. Они отвечают на это нецветением. Я описала один такой случай в стихах.

 

Уж начал расцветать цветок,
и вдруг застыл, как передумал.
Как что-то увидал не то
и радовать не стал, – не ту, мол,

хозяйкой видеть он хотел…
А я стояла безутешно,
секрет цветочных душ и тел
постичь пытаясь безуспешно.

Что он увидел, заглянув,
мне в сердце, как на дно колодца,
вмиг лепестки свои свернув,
как будто в страхе уколоться?

Поила тёплою водой,
цвети, просила, как вначале.
Ты просто слишком молодой,
а я погрязла в тьме печалей.

На что обиделся цветок?
В душе увидевши смятенье,
какой-то тёмный закуток,
он мне ответил нецветеньем…

 

Но даже отцветающие цветы, печально роняющие лепестки, что-то говорили, шептали сердцу, обещали какую-то надежду…

Цветок прекрасен даже увядающий.
Опавшие безвольно лепестки
похожи на одежды ниспадающей
роняемые на пол лоскутки.

Пусть опадают ласково усталые,
нечётное число я сохраню,
чтоб по нему, что «любит», прочитала я,
прекрасному поверивши вранью.

Любуюсь, улыбаясь через силу я,
на танец опадающих одежд...
Цветы мои, бесхитростные символы
вовек не увядающих надежд.

 

Я теперь держала дома только алые цветы, – герань, бегонию, декабрист, мне хотелось, чтобы они напоминали о тех красных розах Давида. Но они часто напоминали мне кровь, закат, смертоносный огонь …

 

Цветочек аленький герани
на подоконнике расцвёл –
как крови капелька на ране,
как будто кто ножом провёл…

Бегония, бегония
сполохами объята,
как будто бы в огонь её
рука швырнула чья-то.

Бегония, бегония,
ты мой восход вчерашний,
ты то, за чем в погоне я,
безудержной и зряшной…

Жизнь шла вперёд, не останавливаясь. Без Давида, без радости, без любви. И цветы были часто болезненным напоминанием о том, чего уже нет.

 

Жизнь проходит упругой походкой,
и не скажешь ей: подожди!
Из чего её плащ был соткан?
Звёзды, травы, снега, дожди...

Жизнь проходит грозою и грёзой,
исчезая в туманной мгле,
оставляя вопросы и слёзы,
и цветы на сырой земле.
 

Но однажды… По утрам, часов в шесть, а то и в пять, я гуляла по спящему ещё городу до Торгового и обратно. Мне попадались маленькие уютные домишки с кружевными занавесками и цветами на окнах. Почему-то меня это успокаивало.

 

Скользну на улицу, спеша,
пока все горести уснули.
Как хороша моя душа
в часу предутреннем июля...

Весь город мой и только мой!
(Попозже выспаться успею.)
Куда б ни шла — иду домой.
Куда б ни шла — иду к себе я.

Шаги и звуки не слышны.
Лежит, потягиваясь, кошка.
Как страшен мир без тишины
и без герани на окошках!

Овечек поднебесных рать
залижет нам ночные раны.
Вставать, страдать и умирать
ещё так рано, рано, рано…

 

Подобно Мечтателю из «Белых ночей» Достоевского, я мысленно здоровалась и разговаривала со знакомыми – у него – питерскими зданиями, у меня —  провинциальными домиками. И они тоже, казалось, узнавали меня. Особенно полюбился один — с весёлыми цветными шторками и ярко-красной геранью на  свежевыкрашенном окошке. Я уже издали замечала это цветное пятно на общем сером фоне и у меня теплело на душе.

Но меня утешало чужое оконце,
где цветы полыхали весной,
словно милое сердцу домашнее солнце,
словно миру подарок цветной.

Понапрасну судьбу обвиняла в обмане,
в том, что ношу нести тяжело.
Мне казалось, что счастье исчезло в тумане,
а оно никуда не ушло.

А оно шелестело дождём и искрилось,
и чирикало звонко в лесу:
оглянись на меня, улыбнись, сделай милость,
я тебе буду очень к лицу!

Иногда я гадала на цветах – когда они выпускали свои бутончики, считала, чётное число или нет, читала по лепесткам то, что хотелось прочесть. Это были знаки, посылаемые мне Оттуда, из страны, куда уходит любовь.

 

А на кухне аленький
вырос цветик –
пять бутонов маленьких
в душу светят.

Это не случайности –
а подарки
для меня, печальницы,
с неба арки.

То окликнул ты меня...
Можно спятить:
букв в любимом имени –
тоже пять ведь!

Знаю, что не может
время — вспять…
Но в «люблю» их тоже
ровно пять!

Это ли не символ,
это ли не знаки,
что дают нам силы,
придают отваги.

Раз-два-три-четыре-пять –
я люблю тебя опять,
на земле и в небе,
в дождике и в снеге,
и в каштане, и в цветке,
в самом дальнем далеке…