Проза

 

 

Дома, дворы, глухая стена, сад, калитка... Потом вагоны длинным рядом, короткие просветы между ними, вагоны мимо вагонов. Пустырь, костер... Дальше какой-то дым или пар – все заволокло, а когда развеялось – больше не было ничего. – Небо. Столбы. Стук колес.

            Спалось и хотелось спать, и проваливалось все куда-то. Между сном и несном – призрачное существование.

            Холодный ветер влетал в окно и раздувал дымы над головами курящих.

            После станции Калина разносили кашу, и Борисов понял, что не может больше числиться больным. На станции назначения он уже вместе со всеми стоял в строю, склоняясь под тяжестью выкладки и прожитых лет.

            Борисов не мог решить для себя, кто он на самом деле есть – мобилизованный или доброволец. Может быть, это он раздваивался после болезни.

            Как посмотреть, рассуждал он, с одной стороны – мобилизованный, потому что призвали, с другой – очевидный доброволец, потому что мог убежать и не убежал.

            Но теперь это уже было все равно. Одетый по форме человек, если это такой человек, как Борисов, даже в самой полной сумятице и неразберихе не имеет выбора и пути назад. Борисов был человек верный.

           

В середине дня вышли походной колонной. Вечером стали на привал.

            Сделав по пересеченной местности довольно большой переход, оказались снова у железной дороги. Незнакомая станция отражала лунный свет маленькими окнами без огней.

            Авангард уже успел встретить врага и обратить его в бегство. Все были возбуждены, громко разговаривали, кто-то смеялся.

            Боец Акакий в штанах и рубахе исполнял перед огнем какой-то горский или языческий танец, рассматривая на свет шинель, пробитую пулей. Он держал ее на вытянутых руках и что-то бормотал, соображая, вспоминая или высчитывая.

 

 

Больному Борисову есть и пить давал его боевой товарищ Лебедев.

            Несмотря на болезнь, и есть, и пить хотелось всегда.

            В жару бреда снились еда и большие тяжелые ведра воды.

            И еще один бред: Английская королева давала бал.

            Королева была маленькая зажравшаяся девчонка, похожая на Нину Яхонтову из уездного кафешантана...

            Когда-то, до всего этого, до войны, Нина была его любовницей.

            Поцелуями он стирал с ее маленьких щек горечь, пудру, помаду.

            Нина танцевала в городском саду, на маленькой сцене-ракушке, а Борисов приходил туда устраивать электричество.

            – Кроме тебя,- говорила Нина Борисову,- у меня нет никого на свете.

            За стеной всегда кто-нибудь пел, кашлял или смеялся.

            Тогда они хотели уехать куда-нибудь далеко-далеко...

            А Нина-королева, королева бала-бреда, была сытой, вялой, капризной и всем недовольной. Роль хозяйки играла через силу.

            Ее венценосный супруг, точная копия трубача Агафонова, пощипывая усищи, отвечал на громкое приветствие Борисова сухо и односложно. Смотрел неприязненно. Догадывался? О чем?

            Танцевали скучно. Как заводные.

            Нина-королева только один раз, вскидывая фейерверк юбок, показывала па. Дамы повторяли. Борисов все выбирал, кого из них пригласить, и не мог выбрать.     

            Нина-королева тихо, чтоб не слышал муж, шептала Борисову:

            – Люблю... балы...

            Английский государственный канцлер осторожно проносил через зал свое нечеловечески рыбье тело: плоскую спину и тяжелые большие глаза...

            На кого он был похож? Инженер Говядин? Или географ в реальном училище?.. Нет. Никто.

            Очнувшись, Борисов смотрел в потолок, думал.

            Паутина в углу... Движущийся воздух тихо ее колеблет... Зима... Паук... Сеть... Зачем он ее плетет зимой? Кого в нее можно теперь уловить?

            Появлялся Лебедев с бледным, как свеча, лицом.

            Хлеб. Мысли пропадали.

 

 

 

После ужина, у костра, когда уже очень хотелось спать, Борисова, как понимающего дело, позвали в штаб: что-то у них там не ладилось с телеграфом.

            Ему бесконечно доверяли и при нем говорили не таясь.

            Говорили о недобитом вражеском отряде, оставшемся в тылу.

            Начштаба, из интеллигентов, бывший актер, бледный и взволнованный, восклицал:

            – Он над нами висит, как дамоклова шашка!

            Явился разведчик. Стал докладывать, что удалось узнать.

            Как человек, побывавший в пекле, разведчик перемежал свою отрывистую и сбивчивую речь ругательствами в бога и в душу и сопровождал ее отчаянными гримасами и жестами рук.

            – ... и тогда они, гады, решили... А потом завели патефон, стали пить и жрать и привели мамзель...

            – А ты?- спросили разведчика.

            – И я с ними.

            – ?

            – То есть я не с ними, а с вестовым во дворе, он мне оказался земляк... Там тоже была одна деревенская... И от нее я тоже узнал военную тайну...

            Разведчик зашептал на ухо самому командиру. Прошептав, засмеялся в голос.

            – Да ну тебя,- махнул рукой командир.

            Борисов, починив аппарат, ушел, а утром всех выстроили и объявили, что, по имеющимся данным, враг собирается наступать.

 

 

 

Было гнусно, серо. С утра шел дождь. Остатки снега дотаивали в низких местах. В поле и на дороге никого не было.

            Бойцы ждали, до тоски в глазах всматриваясь в ненастную даль.

            Вдруг кто-то сказал, и это разнеслось по цепи, что враг у них в тылу. Все без команды, дружно, как сумасшедшие, оставили позиции и бросились громить прорвавшегося неприятеля.

            Это был тот самый заблудший, затаившийся, оторванный от своих отряд, который так смущал начштаба. Обоз был уже разбит.

            Борисов вместе со всеми часто стрелял, передвигаясь перебежками.

            В это самое время враг своими главными силами ударил по покинутым бойцами передовым позициям. Но это стало известно уже потом, а пока, ни на что уже не надеясь, Борисов вместе с другими отстреливался из длинного амбара, в котором удалось укрыться и который было приказано защищать до последнего.

            Взводный Ермолаев, бывший матрос, размахивал маузером и сулил гадам здорового хрена.

            Пули отрывали от бревен длинные щепки, ударяя в бывшие в амбаре мешки, осыпали обреченных мукой.

            На белых лицах красных бойцов, как звезды, горели глаза.

            Некоторое время удалось продержаться.

            Белые в серых шинелях, увлеченные атакой, слишком смело выбежали на открытое место, и многие были расстреляны, как дичь, из амбара и соседних домов.

            Боясь потерять напрасно людей, они остановились, выкатили пушки.

            Редко стреляя, в амбаре приготовились принять смерть.

            Первые снаряды подняли дым и пыль, у крайнего дома разбили крыльцо.

            Кто-то с криком ужаса бросился из амбара прочь. Взводный вскинул ему вслед маузер:

            – Стой, гад, застрелю!

            Но взводный убить его не успел. Парень остановился и повернул назад.

            – Наши! – как безумный кричал он и размахивал винтовкой.

            Вражеские пушки больше не причинили вреда: неизвестно откуда взявшееся мощное конное подкрепление немедленно перевесило чашу весов.

            Это была бригада самого Капустина.

            Враг бежал.

            Широко открытыми глазами спасенные смотрели на горящий дом, на убитых товарищей, друг на друга.

            Комбриг Капустин остановился среди них. Он смотрел со своей высоты всадника и смеялся чему-то. Потом слез с коня, разделся до пояса и у колодца ледяной водой вымыл шею, лицо, руки. Ординарец дал ему полотенце.

 

Бойца Акакия Борисов нашел в обозе.

            Рядом с мертвой лошадью он лежал, крепко обняв туго скатанную шинель.

            На другой день небольшой отряд, в котором был и Борисов, получил приказ овладеть каким-то мелкотоварным производством – не то мыловарней, не то сыроварней. Приказ был передан по эстафете, в результате чего смысл утратил определенность. Последний гонец не смог точно сказать, чем именно предстояло овладеть. Но, главное, известно было, куда идти. Вперед две версты, за небольшим лесом.

            Неприятеля там не оказалось, а были какие-то котлы, в которых варили когда-то, вероятно, все-таки мыло: так они скверно воняли. Предприятие было давно заброшено, и часть забора сломана на дрова. В углу двора валялись бараньи кости и головы. Головы отдельно.

            Мыловарню вскоре покинули, наступая далее, а для охраны в ней оставили двоих: Скворцова и Кузьмина.

            Скворцов был известен как рубаха-парень, душа общества и самый настоящий герой. Кузьмин наоборот – был тих, застенчив, слаб. Так что среди товарищей он и за человека почти не считался.

            К вечеру на них, вернее, на охраняемую ими мыловарню напали, Скворцов оставил Кузьмина отстреливаться, а сам поскакал за помощью. У них была на двоих одна лошадь.

            Кузьмину ничего не оставалось, как занять оборону у окошка, и плохо бы ему пришлось, не подойди помощь вовремя.

            Врага отогнали и увидели, что Кузьмин стал весь белый, седой.

            Оконную раму расщепило пулей над самой его головой.

            Командир коршуном налетел на Скворцова: зачем оставил товарища одного?

            – Так за подмогой же я... А как же?..

            – Вот бы и отправил его, а сам остался.

            Скворцов что-то неясно замычал, а потом не нашел ничего лучшего, как сказать в свое оправдание:

            – Да что вы, в самом деле, товарищ командир... Это ж Кузьмин – нашли кого пожалеть...

            Но вместо того, чтоб успокоиться, командир еще сильней рассердился:

            – А Кузьмин что? Кузьмин тоже человек! Жить всем хочется. Все люди одинаково жить хотят.

            Неизвестно, что было б дальше, но кто-то из стоящих рядом бойцов сказал задумчиво:

            – А вот во втором взводе Булавин, он разве не человек? А жить он не хочет совсем, сам смерти ищет всегда...

            Это, действительно, известно было за Булавиным. Золото был, не человек, но уж больно себя не берег, даже безо всякого смысла готов был жизнь отдать, ни во что ее ставил...

            Так ничем и не кончился этот разговор, потому что за командиром прискакал адъютант.

            Борисова поставили охранять пленных. Он половину ночи проходил у сарая, в котором они были заперты, иногда прислушиваясь к голосам внутри. Там кто-то утешал и убеждал кого-то: "... это ничего не значит. Известны многие люди, которые в молодости часто и подолгу болели, а между тем прожили долго и славно... Суворов, например..."

 

 

 

Населенный пункт Цаплино взяли без боя. И там остановились.

            Враг отступал. Преследовать его не было ни возможности, ни приказа.

            Более или менее просто вживались в относительно мирную жизнь с ее относительными радостями и тревогами.

     Комиссар агитировал. Борисов слушал и мало что понимал. Хоть и старался понять.

            Бойцы обедали, мылись, чистили оружие, играли в карты.

            Начальник тыла громко щелкал на счетах, давая волю воображению.

            Для написания лозунга необходимо потребовалось полотно.

            Командированный добыть его во что бы то ни стало Борисов пошел к Лебедеву.

            Лебедев бил молотком по гвоздю. Гвоздь клал на топор. Говорил:

            – Подожди! Я тебя выправлю и заставлю служить трудовому народу.

            Лебедев всегда чутко реагировал на просьбы, только спрашивал: зачем?- И, не дожидаясь ответа, выдавал просимое.

            Добыв у Лебедева полотно, длинную серую ткань, и передав нетерпеливо ожидавшему художнику, Борисов пошел обедать, а после обеда от нечего делать отправился бродить по окрестностям.

            Весна. Тепло, и земля в цвету, удовлетворенно думал он.

            По дороге шла девка, спотыкалась и хрипло пела вполголоса.

            Борисов видел ее раньше в деревне и знал, что ее зовут Глашей и что война была, по выражению фельдшера Потапова, в некотором роде ее стихией.

            Борисов сделал к ней шаг и полшага, Глаша остановилась, подалась назад. Как будто она не хотела, чтоб Борисов сделал еще один шаг.

            Видом своим Глаша давала понять, что это уж слишком.

            Борисов увидел на дороге трех, а потом еще двух молодых и, по-видимому, вполне беззаботных бойцов.

            – Давай-давай... – подбадривали они Борисова,- мы уже...

            Борисов близко перед собой увидел большое Глашино лицо с тупым и мученическим выражением на нем, растрепанные волосы и бледные губы.

            Что-то лишнее подкатило к горлу.

            Под свист и улюлюканье он пошел прочь.

            Дойдя до края обрыва, сел в траву и долго смотрел на реку, на начинающие зеленеть поля.

            Птицы вокруг звали друг друга насмешливыми голосами.

 

На другой день был суд.

            Бледный комиссар в очках говорил о настоящем моменте, о долге бойца и о том, что некоторые гады запятнали себя по отношению к населению. Они оказались не только недостойны быть нашими товарищами, но и дышать общим с нами воздухом.

            Их подлая мерзость может дать повод думать о нас неправильно, может бросить черную тень на наши славные подвиги и дела.

            Глаша подлила масла в огонь, показав перед судом, что у белых и красных очень много общего.

            Бледный комиссар еще сильней побледнел.

            Собравшиеся высказывались неодобрительно.

            Глаша, перешагнув стыд, говорила все новые подробности – кому-то смешные, кому-то скучные.

            Виноватые бойцы сидели, низко опустив красивые головы.

            – И этот, – Глаша нашла глазами и показала Борисова в третьем ряду у окна, – тоже был.

            Бойцы и крестьяне выдали его из своих рядов.

            – Я? Нет. Я не был...

            – Он был? – спросил Глашу комиссар.

            Борисов, затаив дыхание, смотрел в бесцветные глаза еще молодой и по-своему красивой женщине.

            – Он не был... Но тоже хотел...

            Кто-то из зала спросил:

            – Не смог, что ли?

            – Нет. Он сразу ушел... Посмотрел и ушел...

            – На что посмотрел?

            – На меня...

            Все, кому было до смеха, засмеялись, а Борисов был возвращен в зал.

 

            – Детка, – кто-то сказал тихо Глаше, – а ведь их расстреляют сейчас...

            – Да?.. Правда расстреляют? – Глаша повернулась к комиссару.- Правда?

            – Это решит суд. Мы, – выдавил комиссар.

            Глаша растерянно обводила взглядом людей, тесно сидящих вокруг, подсудимых, комиссара.

            Потом, как будто вспомнив, что она здесь как пострадавшая имеет по закону голос и власть, решительно и громко сказала:

            – Не надо.

            – То есть как не надо? Как совершившие против тебя как дочери народа преступление, они должны быть беспощадно осуждены. Наша справедливая кара...

            – Не надо, – тихо попросила Глаша.

            – То есть?..- комиссар решительно сжал кулаки. Глаша беспомощно смотрела по сторонам.

            – Нет...

            Пока в зале удивленно шумели, кто-то что-то подсказал, и Глаша стала менять показания.

            – То есть, я правду говорила...  То есть, нет... То есть по воле я... Сдуру... Ничего не помню... Браги выпив... Они принесли...

            – Да мы тогда вместо них тебя сейчас... За смущение бойцов и трудового крестьянства... За превращение революционного суда в балаган...

            Глаша плакала и бормотала что-то невразумительное: ничего нельзя было понять.

            Табачный дым над людьми сиял проходящими сквозь него солнечными лучами.

            Каким-то образом комиссар догадался, что было бы неумно и неосторожно нарушать общее положительное настроение. Поэтому он только еще раз поговорил о текущем моменте, о долге и задачах, о светлом далеком, которое уже близко.

            На другой день Борисов ходил к Глаше, и она приняла его хорошо.

            Он вошел в избу, постоял, посмотрел и бухнулся в ноги.

            С лавки слез мальчик лет пяти, подошел и взялся за Глашин подол.

            Он очень удивился, увидев бойца, стоящего на коленях.

            Глаша тоже никогда прежде не видела коленопреклоненных бойцов, но еще больше она была удивлена дарами: спички, сахар, хлеб, рыба...

            Снаряжавший Борисова Лебедев даже сам удивленно покачал головой, взвесив на руке узел.

            Глаша, может быть, один только глоток выпила принесенного Борисовым самодельного вина:

            – Боюсь...

            Ребенок громко грыз сахар.

            – Как звать тебя?

            – Власом, – ответила за него мать. Накормленный и обласканный Влас скоро уснул.

            На невысоком холме, видимом из окна, лежала большая и плоская голова заходящего солнца.

            Когда Глаша уснула, Борисов тихонько выбрался из домика.

            При луне он попытался читать бывшую у него толстую книгу.

            Фамилия автора, кажется, была Рэклю. В книге говорилось о земле, о ее странах и континентах, о населяющих землю расах и племенах. Борисов долго смотрел на фотографию негритянки.

            Ее гладкий уверенный лоб казался при луне таинственным, как сама луна.

            На другой день Борисов пришел к Глаше поздно.

            Прибывшая из центра женщина-агитатор с силой и страстью взялась за подъем боевого духа и культурное строительство одновременно.

            Гордая амазонка со строгим лицом и резким голосом, она никому не давала покоя. Много говорила она красивого и непонятного. Все называли ее товарищ Полина. Рассказывали, что когда-то она сама делала бомбы и в то же время учила грамоте крестьянских детей.

            Борисову она, узнав о его профессии, предложила в тот же день к вечеру прочесть бойцам и населению лекцию о сущности и свойствах электрического тока.

            – Хорошо было бы, – сказала она, – если б лекция имела одновременно антирелигиозный характер.

            Борисов остановился и открыл рот, как будто его хлопнули по лбу. Он даже не догадался отговориться неготовностью и слабыми ораторскими данными.                      

            И вечером при полном стечении кусаемого комарами народа импровизированный доклад был произнесен, и даже, пожалуй, удачно.

            Было показано, как обыкновенная расческа, натертая тканью, поднимает человеческие волосы дыбом.

            Демонстрация пускающего искры кота не состоялась из-за малодушного бегства последнего.

            А утром объявили: выступаем.

            Борисов едва успел сказать Глаше "прости".

 

 

 

Отряд был брошен на борьбу с потерявшими человеческий образ бандитами, для убийства, насилия и грабежа поднявшими черные знамена анархии.

            Пьяные анархисты защищались отчаянно.

            Крики, стрельба, взрывы бомб раздавались повсюду, нельзя было понять, кто где. Половина станции Озёра горела. На площади бросалась к людям, пока ее не пристрелили, обезумевшая от происходящего собака.

            Засев в нескольких домах, бандиты сдерживали наступающих, нанося им невосполнимые потери.

            Только опасаясь окружения, они стали медленно отходить.

            Теперь надо было перекрыть им все ближние и дальние пути к отступлению.

            Отчаявшись как-нибудь понять происходящее, томясь, тоскуя, не зная, куда себя деть, Борисов вызвался добровольцем.

            Он, Телегин, Абрамов, Егоров, Потапов и другие – всего десять человек – были высажены с тачанок в трех верстах от станции за поворотом дороги.

            На людях смерть красна, подумал почему-то Борисов, прячась, согласно полученному приказу, в кустах бузины.

            Вскоре показались анархисты, беспорядочно отступавшие верхами и на тачанках.

            Борисов рассматривал их в трофейный бинокль – последний подарок Лебедева.

            Страшные и веселые, перекрещенные пулеметными лентами, одетые в черное и во что попало... Борисов насчитал больше двадцати человек.

            Один, видно, пьяный, рвал на груди гармонь, оглашая степь сумасшедшими звуками.

            Самому молодому, казалось, было не больше шестнадцати лет.

            Знакомое как будто лицо... Где я видел его?

            Павла Дроздова не узнал Борисов. Обучал он его когда-то за три рубля в месяц четырем действиям и письму и, сам не зная зачем, рассказывал про устройство динамо-машины.

            Пашка ходил тогда за ним, как привязанный, а Борисов был еще совсем молодой. Позднее Пашкин отец по личной дружбе с инженером Говядиным устроил Борисову место на военном заводе, освобождающее от солдатской службы... А еще позднее...

            ...Борисов, он был в этот раз за старшего, скомандовал залп.

            Анархисты остановились. Пьяный с гармонью полетел в пыль. Остальные, стреляя, попытались прорваться.

            Стреляли беспорядочно с обеих сторон, но попадали те и другие часто. От кустов бузины летели клочья.

            Конный взвод прискакал на помощь отряду Борисова, уцелевшие бандиты повернули назад – прямо на шашки преследовавшего их комбрига Капустина.

 

 

 

Откуда прилетела эта маленькая пуля? – Спросил сам себя Борисов и сам себе удивился – праздный вопрос.

            Но почему именно она, его единственная?

            Он чувствовал отвращение, как будто его душили.

 

Перед боем Потапов говорил о дарвинизме.

           – Эволюция,- говорил он,- не прямая линия. Нет, она разветвляется: птица, сосна, женщина, человек...

            Борисов ничего не понял. Кажется, Потапов что-то еще хотел сказать. Про голо- и покрытосемянные, про двудольные и однодольные...     

            Потапова убило раньше. Вернее, он сам себя убил, неловко обращаясь с гранатой. Фельдшер, бывший студент, почти доктор, ученая голова, а гранату не смог понять... Он был на самом правом фланге.

            Хорошо еще, что был один.

            Борисов вспомнил, как накануне был расстрелян за мародерство Лебедев. С брезгливым выражением на лице он снимал с мертвой женщины золото и шелка.

            Напрасно он уверял, что женщину убил не он, а отступающие бандиты, не желавшие, чтоб она досталась кому-нибудь.

          – Еще бы! – гремел над ним суровый и неумолимый какой-то чужой командир, – если б ты сам убил, тебя б и расстрелять мало было!

            Борисов бросился к ним, стал убеждать, просить, сбивчиво рассказывать, какой Лебедев доблестный и сознательный боец, какой верный товарищ. Его оттеснили, и почувствовал Борисов, что он ничего не понимает на свете.

            Лебедев и убивавшие его ушли куда-то. Борисов затосковал.

            Все вокруг было небольно и хорошо, и только в нем самом – боль и тяжесть.

            Я ли это? – подумал Борисов.

            И какая случайность довела именно до этого времени и до этого места? Когда столько раз могло...

            Снова перед глазами пошли Лебедев, Потапов, Николаев, Гусев, Иванов, Глаша со своим ребенком, Полина, другие и третьи.

            Борисов увидел и себя – электриком. Паяльник, медные провода, динамо.

Женщины на сцене, которую освещало устроенное им электричество... Вольтовы дуги, прожектора, далеко освещавшие путь впереди поезда.

            Потом он увидел родную улицу, дом, корову, мать и отца, реальное училище, церковь...

            – Люди, любимые...

            Никого вокруг.

 

Возник или почудился какой-то свет.

            Что это?

            Какая-то другая страна.

            Может быть, та, о которой пелось в песне?

            Свет померк.

            Борисов открыл глаза, увидел прямо перед собой – удивился: земля это...

            Лучше, может быть, было ему тогда быть на Луне.

            Хотя, может быть, теперь и там уже то же самое.