Проза

 

Через  час она вышла от руководства, как космонавт выходит с борта корабля в открытый космос.  Впереди была мгла, которая называлась будущая жизнь. Прошлая жизнь только что закончилась. 

Новую жизнь можно было начать по-разному. Варианта было два. Первый - радикальный: пойти напиться и забыть обо всем.

Второй – терапевтический.  Отвести душу там, где тебя по-любому будут слушать, – и всего за три тысячи в час.

 

Но прежде чем напиться или отдаться в руки психоаналитику, нужно было заехать еще  в одно место.

… Было, как обычно, немного холодно и стыдно. Марго уже тридцать семь, а она так и не научилась относиться к медосмотрам по-взрослому.

Он толстый, бородатый и всегда жизнерадостный дядька. Все делает с удовольствием, включая и то, что входит в непосредственные обязанности гинеколога. Марго дорожит этим знакомством.  

-  Правильно вы забеспокоились. Только поздно: шесть недель уже. О чем раньше думали?

-  Да ничего не должно было быть, я же следила.

-  Ну, теперь что уж говорить,  теперь – полный вперед. Запасайтесь памперсами.

-  Это исключено. Ни в коем случае.

-  Маргарита Степановна,  помнится,  в прошлый раз  вроде тоже было «ни в коем случае».  Про ваш резус вы уже всё знаете, или еще рассказать?

- Что вы меня резусом пугаете? Я по-любому не могу рожать.

Марго за ширмой, вытянув шею,  пыталась  протянуть  голову через узкую горловину блузки, не измазав в косметике ворот. Пуговицы впопыхах она не так и не расстегнула. Она задыхалась от волнения и того, что ей навязывают  невозможное решение.

 - Я вас тогда уже предупреждал. Сейчас – это ваш последний шанс и то под большим вопросом. Вы уже даже не старородящая, вы, c учетом состояния ваших почек, извините, реликтовый экземпляр.

- Какой реликтовый! В Европе после сорока по первому разу рожают и ничего.

- Мы не в Европе, и у вас  отрицательный резус. И еще куча разных гадостей. Конечно, сейчас поздно говорить, но вашей мамаше не мешало бы побольше внимания обращать на здоровье своего собственного  ребенка. Дочь у нее росла, а это очень деликатное дело. В общем, если выносите, я очень удивлюсь. Очень может быть,  дело просто выкидышем кончится.  Мужу говорили? 

-  Мужа нет. И не предвидится.

- Ну ничего, вы уже большая девочка, справитесь. Хотя, конечно, «автору-исполнителю» можно было бы и сообщить, порадовать, так сказать.

- Да, вряд ли он обрадуется.  У «автора» своих уже двое.  

- Ну и что? Одно другому не мешает. У меня тоже, вон, свой  балбес здоровый, а сейчас  маленькая Дашка появилась,  и знаете, сколько радости? Пятый год  уже, читает на двух языках, балетом занимается.  Земляничка моя.

- Ну так у вас жена, наверное, с ребенком возится.

- А при чем тут жена? Дашка у меня  маленькой тележечкой к моему семейному вагону, так сказать,  едет.

- А жена про вашу «тележечку» знает?

- Зачем? Я ее берегу. Мы с ней двадцать шесть лет  душа в душу прожили.  У нас парень взрослый уже, сам девок домой таскает. Нам с женой поздновато  второго поднимать. А тут молодая женщина,  дочку растит, меня радует. Хорош-шо!

- Кому?

- Всем хорошо, уверяю вас! Жену люблю, и Милочка – так бы одна куковала, а тут я всегда помогу, Дашку  нашу люблю,  ее обожаю.

- Так вы же жену, сказали, любите.

- Ну и что? Сказал.

- Ну вы уж как-то определитесь, я уже запуталась.

- Да  поймите, глупая вы женщина, здесь одно, а там – другое. Я и старуху свою люблю, и  девчонок. 

- И как? Не напрягает?

- Прекрасно тебя чувствую! Так, ну возвращаясь к Вам, Маргарита Степановна. У вас есть последний шанс. И он тоже под вопросом. Можете потом всю жизнь вспоминать наш разговор и мою Дашку. У вас в запасе неделя. Господи, да что ж вы убиваетесь так?

Маргулис с удовольствием поскреб в бороде, оттолкнувшись от пола, крутанулся  в кресле на колесиках и выписал Марго направление на анализы.

 

                                                               

 

 Психоаналитик,  в миру София, с нетерпением ждала, когда пациентка заговорит. Через полтора часа София должна была уехать из дома. 

По утрам  она читала лекции в институте, по вечерам вела платный семинар по гармонии отношений в браке. К ней записывались, тратили деньги, время и не ленились приходить в группу после работы. Людям очень хотелось знать не только о гармонии, но и о том, как вообще сохранить то, что  нужно потом гармонизировать.

 

А недавно  Софии приснился сон. Он отпечатался  в памяти, как кулич на мокром песке, – четко и выпукло – так, что, казалось,  его можно было потрогать пальцем.

Она плывет по реке – широкой и быстрой.  Прозрачные брызги разноцветным дождиком возвращаются в воду и снова поднимаются в воздух. Низкие берега  выстланы кудряшками  мягкой зелени.

Плыть  легко, ничто не держит ее, не тянет вниз,  и она с легкостью, как дельфин в море, поднимает свое тело надо водой и опять  бросается в волны.

За ней плывет муж. Он не успевает и все время просит плыть медленнее. «Не  так быстро … не так  высоко…»,  - слышит она за спиной.

Но вот картина меняется. Вокруг стоячая вода, пятна мазута, гнилые коряги, паутина липнет на лицо.   И неба не видно от  болотных мошек. И так много стрекоз, которые, дрожащей слюдой зависнув над водой,  пристально рассматривают ее в ожидании единственно нужного слова. Почему-то оно должно быть обязательно сказано.

София мучительно ищет это слово и не может найти.

Плыть почти невозможно, сейчас она утонет.  Смерть подбирается все ближе, тина медленно утягивает ее ко дну. Так продолжается мучительно долго, пока ей не приходит в голову, что выход есть: надо прорываться вперед.  Отталкивая коряги, она беспорядочно бьет руками по воде, и скоро  ее опять подхватывают  чистые волны. И опять солнце, и опять разноцветные брызги воды.  Но теперь она плывет  одна. И понимает, что ей хорошо. И слово, наконец-то,  найдено. Мутное слово: "Энтропия".

 

София бережет в себе это, уже подзабытое, ощущение радости. Недаром она так верит  в силу подсознательного. Недаром и докторскую на эту тему писала. Но диссертация одно, а живая жизнь, да к тому же собственная,  совсем другое.

Муж врет давно. А она молча,  с профессиональным интересом,  наблюдает. И ночью испытывает к нему  почти благодарность за то, что он, аккуратно поцеловав ее в плечо, поворачивается  спиной и быстро засыпает.

А  он лучится признательностью, поскольку  его ни о чем не расспрашивают. И потому отношения у них прекрасные. Оба давно балансируют на грани, и никто не решается сделать первый шаг. 

 

Интересно: когда у человека не ладится с карьерой, то он, чаще всего, говорит, что для него главное – это семейные ценности и дети. А  если  ничего не получается в семье, то в этом случае оказывается, что главное  в его жизни – это работа, самореализация, служение Делу, науке, искусству или родному проектному институту.

Муж  побывал по обе стороны баррикад. Сначала там, где «семейные ценности», потому что ни черта не выходило с кандидатской,  потом, когда вечерами стал где-то пропадать, попробовал говорить о «служении».  Сейчас муж, вообще, молчит.

 

София  знает, что  в ее положении лучший выход – не «служить Делу», а просто  уйти с головой  в работу.  Наука – ее любовь и слабость. А деньги она всегда консультациями заработает.

Вот  перед ней сидит еще одна клиентка.  Был когда-то такой фильм «Девушка без адреса». А эта вот – «девушка без возраста».  По годам не намного ее моложе,  но сильно задержалась в девичестве. Уперлась, как кошка, которая  оцепенела в своем упрямстве. И ее не сдвинуть, можно только взять на руки и унести.

Но брать на руки и нести туда, где ей положено быть сообразно возрасту, некому. Знакомая аспирантка предупредила, что «из корпоративных, но не «планктон», а руководство».  Сейчас это «руководство» с надеждой смотрит на нее. Думает, что у Софии есть для нее готовый рецепт счастья. 

 

Причины, по которым приходят к ней подобного рода дамы, две: или затравили на работе, или бросил любовник.  Хотя такую не особенно затравишь.  Значит, любовник.

Интересно, а у ее собственного мужа какая любовница? С такой, как эта, ему тяжело бы было. Эта бы  его быстро  тапочки в  зубах носить  приучила. А может, и нет.  София знает: для того, чтобы в ускоренном темпе пройти путь от стервы до узумбарской фиалки, женщине иногда достаточно просто по уши втрескаться. 

 

Как все  плохо в ее собственной семье,  София поняла совершенно случайно. А муж так ничего и не заметил.

В машине, в боковом кармане двери, обнаружилась начатая бутылка с водой. То, что сам муж сладкую  «Колу» пить ни за что не станет,  София знала   наверняка. Кто пил из нее? Наверное, тот, кто  ехал с ним в машине на ее месте. Сиденье было отодвинуто,  спинка откинута назад.

 

Выяснять ничего не стала, и так все понятно.  Накопленная злость дала о себе знать в том остервенении, с которым она  выдернула из узкой щели кармана  бутылку и размахнулась, чтобы  вышвырнуть ее за окно.

Муж ловко перехватил «Колу»  и, продолжая о чем-то говорить, машинально допил остатки воды, которую он на дух не переносил. Брезгливый и всегда осторожный, он  даже не поморщился. Он допил за Ней. И, наверное, если что, доел бы за Ней.

 

Знания помогали зарабатывать деньги, но совсем не помогали жить в условиях тотальной измены.  Хотелось всего того же, что и все обманутым женам:  сказать ему, что она все видит и что даже пытаться ее обманывать не стоит.  Хотелось застукать  и убить на месте обоих. Хотелось плюнуть в их физиономии и долго бить их ногами по чему придется. Хотелось разреветься в голос и, как в детстве,  «все рассказать маме».

 

Но София владеет темой и знает, что правило номер один: никогда не пытаться узнать, кто та женщина, с кем спит твой муж, и ни в коем случае не пытаться увидеть ее. «Она» должна оставаться абстрактным фантомом, иначе никогда уже не стереть из памяти  ни сломанного ногтя на  руке, которая еще недавно трогала  твоего мужа, ни  родинки на шее, которую целует он, ни голоса, который  смеет шепотом произносить его имя. 

 

Правило номер два: никому ни о чем не рассказывать. Потому  что нет такой подруги, которая бы, сама об этом не подозревая, не порадовалась бы тому, что услышит.

И потому что нет такой матери, которая не сказала бы: «Ну вот, я так и знала!».

А что тогда делать?  Опять же, идти к ней, к психологу.  А куда идти ей самой?  

София вечерами молчит. Муж тоже особенно много не разговаривает.  Отношения

ровные. Полный штиль. Хорошо, что ей приснился этот сон. Теперь она знает, что нужно делать.

 

Девица, наконец, начала говорить. Она рассказывала, как за эти два года полностью потеряла контроль над своей жизнью, что по выходным  боится  пропустить звонок и  носит  телефон в душ и туалет.  Как на работе все ее ненавидят и обо всем догадываются, а секретарша тихо презирает ее.  Как она заискивает в постели и как ее обманывают.

- Не в курсе были, что он в браке?

- Всё я в курсе. Два года уже.

- И это вас обманывают?  Скорее, вы обманываете. Проблема-то  в чем?

- Проблема в том, что он все время врет. Врет и, мне кажется, боится.

- Боятся они все, если есть что терять.  А врете  вы все вместе. В том числе и его жена,  если делает вид, что не понимает.

- Может, она действительно не понимает.

- Скорее, не хочет понимать. Самая  тупая  женщина  улавливает это  очень быстро.  Исходите из того,  что мужчины  так устроены. Считается, что они должны пройти через все. У кого-то этот увлекательный процесс затягивается до пенсии. Или позже. Цена вопроса – то есть  муки, через которые проходят и жены, и любовницы, – их, как правило, не волнует.  

Но есть его ответственность, и есть ваша ответственность. И есть ответственность его жены. Каждый делает свой выбор сам. И жаловаться, в общем-то, не на что.   Ну, так  дальше что?  Рассказывайте.  

 

 

 

…В кафе, куда они зашли после покупок, столики были по-французски крошечные, лампу поставить было негде. Он положил  огромный  пакет, как ребенка, на колени.  Что там в пакете, Марго не спрашивала. Она и так знала. А он ничего не объяснял, потому что ей это знать было не положено.

Быстро перемешивая в кофейной чашке фигурный вензель из сливок, Марго, немного подождав, сильно стиснула зубы, как капсулу с цианистым калием  раздавила, потом прислушалась к своим ощущениям, удивилась, что не упала замертво   и, обреченно вздохнув,  рассказала ему о том, что было ночью.  Как, бывало, в детстве  во всем признавалась матери еще до того, как  обнаружится разбитая ваза или порванные колготки . 

А вот ЖД в таких случаях  говорила, что Ритка дура, потому что не понимает простого: «Не буди лихо, пока оно тихо…».

Сухов еще улыбался, потом взял телефон и просмотрел   внимательно входящие звонки. Свободной рукой он крепко держал  лампу, и Марго казалось, что сейчас он этой вот самой лампой на пузатой керамической ноге даст ей по физиономии.

Кофе еще не был выпит, ложечка еще что-то перемешивала   в чашке, а в их отношениях, наконец-то,  наступила определенность.

 

Все остальное время она видела только его спину и  прижатую к уху руку. В аэропорту он с ней почти не разговаривал. В одно касание она превратилась в «Персону нон грату», как говорила ее политически подкованная  бабушка. Все внимание Сухова было сосредоточено на том,  что он пытался сказать в трубку и что писал, с силой ударяя жесткими пальцами по послушным буквам  на дисплее телефона.

Состояние, когда ты есть, но тебя уже нет, напоминало ей  клиническую смерть – как будто  она смотрела  на свое бездыханное тело  со стороны и понимала: никто вокруг не догадывается, что она рядом и что она еще жива.

 

Забыть. Забыть  выражение  его лица. Эта детская растерянность, которая больше напоминала детскую неожиданность.  Забыть напряженную спину, которая  ожидала удара. А, может быть,  просто пинка.

Почему она решила, что он особенный, штучный, козырный?  Она  мечтала  найти мужика сильнее себя, только при чем тут Сухов? 

Подруга Аська  замужем почти двадцать лет. И будет еще сто. А могла бы, как разумный представитель  фауны, после спаривания сразу же  сожрать своего мужа за бесполезностью. Аськин муж, похоже,  до сих пор  не уверен в благополучном исходе дела.

Марго  такого счастья не нужно. Ей нужна твердая рука. Она даже согласна на политически оправданные репрессии. Как рассказывала о своей молодости бабушка, которая говорила, что всю жизнь носит под сердцем красное знамя.

На заданный однажды, по неосторожности, вопрос  своего зятя и отца Марго, о том, каким образом  красный стяг оказался там, зять  сразу же получил свернутой газетой по лицу. И  долго потом  смеялся.

 

У Сухова вместо подбородка – звероподобная кость и омерзительно-кокетливая  ямка посередине. Седина  только прибавляет ему пикантности,  а очки – изысканности.

Он мало говорит и мало курит. Но делает это так  значительно, что понимаешь, что самые важные решения рождаются в этой светлой от седины голове именно в такие редкие минуты.

Нет такого подвига, которого  не совершил бы Сухов.

Близ Сочи он поднимался в горы  и пел там про вершину, «которую ты так и не покорил». А зимой он брал отпуск на десять дней, чтобы с утра до вечера прочерчивать   рваные синусоиды на почти отвесных склонах европейских горнолыжных курортов.

Сухов – охотник. В загородном доме у него по стенкам  висят звериные головы со  встревоженно поднятыми  ушками и грустными стеклянными глазами.

Марго, увидев как-то в интернете эту выложенную женой фотографию, почувствовала, что на той стене  охотничьих трофеев есть  гвоздик и для нее.  И что глазки с ушками у нее  уже  такие  же.

 

Он любил вытертые джинсы, пиджаки с клубными пуговицами  и остроносые ковбойские сапоги. На поясе у него  вечно болталась длинная цепочка с ключами от машины, мотоцикла, катера, гаражей, квартиры, дачи и, не исключено, детской коляски с полным приводом.  И недавно он начал заниматься на курсах по вождению вертолетов.

Ну и как к нему после этого могли относиться коллеги?  Все зависело от коллег.                                                                  

                                                                  

…Позапрошлой  зимой: тяжело задвигала  стулом и  не своим голосом заговорила в своем предбаннике Валентина.  Потом дверь открылась и, минуя секретаря, в  кабинет к Марго ввалился мужик. 

Казалось, что не он опирался на пол, а пол сдался на милость победителю и покорно прилип к подошвам. Ноги были, как у откормленного краба, с хорошо заметной кривизной по внутренней линии бедра.  Руки были непропорционально длинными,  лицо и шея –  почти коричневые.   Но, глядя на Сухова, казалось,  что только так и может выглядеть мужчина,  способный ввергнуть в ступор давно уже плюнувшую на все  Валентину. 

 

У Марго тогда сразу же испортилось настроение. Оказывается, все, что было в ее жизни до этой минуты, называлась «белая полоса». А черная начинается  сейчас,  с этого момента, когда к ней вошел этот косолапый мужик с мордой китобоя.

Говорили мало и только по делу. Марго была мрачнее тучи. Он тоже  особенно не веселился.  Они больше переглядывались, присматривались друг к другу.  Марго понимала, что все уже произошло, и что будет дальше, зависит только от него. Она не сможет сопротивляться, не сможет даже сделать вид, что  еще «думает».  Впереди тихо плескалось море слез, а на его  волнах  бесшумно покачивалась рыхлая медуза полной, тотальной зависимости. Как во времена авторитарного  режима бабушкиной юности.

 

Через месяц она почти поверила себе, что все к лучшему.  Не звонит и – слава богу, может, тревога была ложной.  Все испортила Валентина, когда рассказала о том,  что «тот самый Сухов», оказывается,  в Альпах сломал ногу и потому  лежит  сейчас в гипсе.

 

Он, наконец, позвонил, и они встретились в ирландском пабе, где было много шума и который совсем не располагал к романтическому свиданию. 

Он приехал  со своей «костяной ногой», сплошь  покрытой подписями, картинками и неприличными словами. Шум перекрывал голоса, и  говорить не хотелось. Она смотрела на его как будто буром прокрученную  ямку на подбородке и думала, как, откуда среди  особей, которые исключительно по формальным признакам могли еще относиться к  мужскому братству, мог  оказаться  такой экземпляр.  И что теперь делать. Ей  заранее было жалко себя и хотелось плакать.

 

На прощание  в машине он поцеловал ее в щеку и сказал, что пока еще не время, но  скоро он выйдет на связь. Хочет ли этого Марго, он не спрашивал.

И опять он долго не звонил, и каждое утро Марго удивлялась, что она еще жива, что, как обычно по утрам, стоит перед  своей третьей створкой в твердой уверенности, что ей нечего надеть. Она  ездила на  переговоры, заключала Договора и Протоколы о намерениях,   проводила  совещания, успела за это время закончить старые отношения и, не раздумывая, сделать мини-аборт.

 

 

 

Но вот «время пришло», а вернее, как догадывалась Марго, просто до нее дошла очередь.  Началась новая жизнь.  Он всегда  знал, что нужно не только ему самому, но и ей. В ресторане меню оставалось  в его руках. Он  заказывал и для себя,  и для нее. Марго обмирала от счастья и чувствовала себя маленькой принцессой.

Куда им ехать и что делать  решал тоже он. Марго, сидя рядом в его машине,  ни о чем не спрашивала. Ей было все равно. Главное, что она с ним и что у них еще целых три часа.

 

Дома она не стирала полотенце, которым он вытирал руки и – тем более – другие части  тела.  Уже одна, она клала полотенце рядом с лицом на  подушку и ночью дышала Суховым. И надышаться не могла.

Вольтаж был слишком высоким.  Марго понимала, что долго так она не протянет.  Только утром,  в своем  офисе, она становилась прежней. Идя по коридору, она слышала легкий шелест голосов и знала, что все эти люди, которые работают под ее началом, предупреждают друг друга о том, что пришла «Гильотина».

И она действительно не церемонилась,  часто резала по-живому. Опытный кадровик, «Почетный железнодорожник» и по совместительству  бабушка Марго любила говорить, что не только принимать на работу, но и вовремя увольнять людей –  большое искусство и особая привилегия.

 

Сухов  уезжал то кататься на лыжах, то на сафари. Привозил ей немецкие тарелочки на стену, ракушки,  кораллы, туземные поделки. Сувениры множились и  повторялись.

Поначалу  обедали в городе, но он любил домашнюю еду, и  потому они стали проводить время у Марго дома. Было это нечасто, поскольку он всегда был занят и нужен всем. Марго подозревала, что отчасти это было еще и потому, что у него имелась жена и двое детей.

Толстая Дуся не понравилась ему с самого начала. И Марго срочно отправила ее к ЖД, а сама решила похудеть еще на три килограмма

 

К его приходу Марго начинала готовиться за два дня. Первый день убирала квартиру,  второй день закупалась. Утром в день встречи вставала в пять и готовила. Салаты были порезаны, но не заправлены, чтобы не отошли водой, закуски  разложены по тарелкам, все было взято под пленку.  Свежая семга, которую любил Сухов,  лежала во льду, укрытая  ломтиками лимона, готовясь в нужный момент залечь на гриль.  

 

Приходя к ней, Сухов, как и всегда,  мало говорил, изредка курил и вздрагивал от любых звуков. Как-то  в дверь  позвонили. На пороге стояла зареванная молодая женщина, которая разыскивала по подъезду сбежавшего котенка.

Марго, вернувшись в комнату, обнаружила  Сухова  в своей большой, совмещенной с туалетом, ванной.   Из-за закрытой двери он попросил еще пять минут для полной готовности. Потом долго шумел водой, и Марго поняла, что с ним случилась большая неприятность. Но Сухову это так не шло, что   она решила:  этого не было вовсе. Просто он слишком впечатлительный.

 

Сухов иногда рассказывал ей про дайвинг, серфинг, рафтинг и яхтинг. И о чем-то там еще. Он все умел, и что еще не освоил, стояло у него в плане.

О жене – никогда и ничего. О детях с восторгом, что они есть и что они – его копия. У мальчишки уже такая же ямка на подбородке, и он мечтает стать автогонщиком. Дочка тоже похожа на него.

 

Дни бисером нанизывались на нитки недель и месяцев. Праздник жизни вот-вот должен был наступить, но все никак не наступал. Марго  ходила на рынок за зеленью, в  «Азбуку вкуса» – за семгой и в «Коллекцию вин»  за «Кьянти». 

Сухов всего не съедал,  и она еще неделю доедала свои салаты и  закуски.  Только  с рыбой он обычно справлялся самостоятельно. 

Марго  каждый раз злилась на себя, но понимала, что выбросить хорошие продукты она не в состоянии.  Вспоминала вечные остатки селедки с луком на подоконнике кухни в родительской квартире и  злилась еще больше.

 

                                                            

 

Марго перевела дух, посмотрела на Софию, на комнату, где они с ней устроились. Породистая,  тяжелая мебель, высокие потолки. Портрет старца в  черной профессорской шапочке таблеткой – или ученый какой, или предок. А, может, и то, и другое вместе. И неожиданно в углу – большая статуэтка католической Девы  Марии, а рядом с ней – много живых цветов…  «Неужели психоаналитики тоже в Бога верят?»

- Дальше? Да. Дальше вот что…

 

…Головной офис. Хамовники. Сухов приветливо ей кивнул и сел за стол по диагонали от нее. После их возвращения из Франции на связь он не выходил. 

Через десять минут Марго узнала, что ей предлагают перевестись на ту же позицию в региональный офис в Екатеринбурге. Вместо нее  Генеральным в Москве назначают  Жан-Жака.

 

Почему это, вдруг, она решила, что Сухов будет ее защищать?  И что он им всем скажет? Что это он уговорил ее  плюнуть на работу  и в ответственный момент укатить в Прованс?

Но ее не ругали, а, наоборот, говорили, что именно ее опыт необходим для успешного открытия новой «регионалки». 

Что-то случилось здесь, в Головном офисе, за эти дни.  Они все сами уже решили, обо всем договорились, даже не спрашивая ее.  Зачем они ее сдергивают?

Для Марго это было предложение об увольнении, только сделанное в вежливой форме. 

Сухов,  стараясь сложить на столе узор из  канцелярских скрепок, молча кивал головой и чуть  щурил глаза. Как его жена на фотографиях в «сети».  

 

Ну, вот, собственно, и все. Марго убирала теперь  ненужные ей бумаги в портфель. У лифта увидела, что он уже стоял на лестнице и курил. Как всегда, с заметным интеллектуальным напряжением.

 

 

… София ждала, когда эта селедочная ненавистница закончит. Пора было собираться на семинар. Вот там у людей проблемы, а у этой - так,  на кухне с подружкой поплакать. И на работу скоро устроится, и нового Сухова себе  найдет. А не Сухова, так Неводина.  Какая разница. 

 

- София,  вот вы меня послушали. Что мне делать?

- Мы не даем рекомендаций. Это ваша ответственность.

- Он не вернется?

- А вам это надо? Подумайте.

- Все равно я знаю, что я у него самая любимая.

- А, ну понятно: мaitresse en titre. Ну, пусть это вас утешает. Вы ведь французский знаете?

- Мне надо понять, можно ли мне надеяться?

- Маргарита, вы тут про его жену упоминали. Вам как больше нравится: ваше положение или ее?

Марго молчала.

- Ну вот,  выводы делайте сами. В любом случае, думайте, прежде всего,  о себе. Но учтите,  вам еще долго будет мешать нормально жить ваш компенсаторный механизм. В детстве унижали вас, потом, получив власть, стали унижать  вы.  В личной жизни опять унижают вас, и вы сами ищете именно такую модель. Теперь подумайте, что будет с вашим ребенком?

- Каким ребенком? У меня нет никакого ребенка.  

 

София посмотрела на часы. Прием был окончен. Она видела, что  эта доморощенная «метресса»  что-то еще собирается  ей сказать.  Но с нее  было на сегодня  достаточно.  И вообще, больше с ней София встречаться не будет. Хватит с нее и своих «метресс». 

 

Уже  на выходе Марго столкнулась с  небольшим, опрятным человечком.  Он открыл дверь своим ключом.  Марго изобразила улыбку и поздоровалась. Человечек,  не останавливаясь, молча прошел по коридору  вглубь  большой, времен сталинского ампира,  квартиры.

«Везде свои погремушки, и у этой Софии  тоже», -  от этой мысли Марго стало немного легче.   А о главном она  ей так и не сказала.

 

 

 

Ну вот и подошел к концу этот бесконечный понедельник. Теперь домой и под душ. Смыть все, что налипло за день, забыть про Левона, про «Гильотину», про Софию, которая так ничего ей и не сказала, за что только четыре с половиной тысячи взяла.  Про Маргулиса с его дурацкими угрозами.

 

Ей вполне достаточно таксы Дуси – когда там детьми заниматься. На мать с бабкой надежды никакой. Мамашу близнецы ухайдакали – вымахали в здоровых, прыщавых  обалдуев. Растут, судя по всему, достойные кадры для депо Казанской железной дороги. 

Зато ЖД – как из рельсы отлита, ничего ей не делается. Но какая из нее «бабушка», она, вон,  все свой стяг под сердцем  таскает, разродиться никак не может…  Да и не хочет  Марго отдавать им ребенка.

«Постой-постой, какой ребенок?», - она  затрясла головой. Анализы и аборт. Точка.

На светофоре решила заехать в офис, забрать вещи. Время позднее, народ уже разошелся, когда еще возможность представится. А там в кабинете одной обуви пять пар  в шкафу стоит, ну и разные  женские штучки.  Не Жан-Жаку же оставлять.

 

Валентина в роговых учительских очках что-то печатала за компьютером. Марго стало неудобно: сидит бабка одна, доделывает за нее отчет, а уже поздно, ее дома ждут.

"Жаль, я ей  «Угги» домашние так и не купила. Были бы сейчас не эти дурацкие тапочки, а культурные мокасины из овчины. Натуральный продукт.  Но теперь уже поздно. Видно, так и будет теперь ходить в тапках. Ничего в жизни нельзя откладывать, это точно".

 

- Валентина  Федоровна, давайте я вас довезу?

Валентина  благодарно кивнула и быстро засобиралась.

В машине  говорили обо всем, только не о работе.  Что уж тут говорить, Марго уходит, Валентина остается с новым начальником. А Марго чувствует, что Валентина Жан-Жака не любит. И саму ее, правда, тоже не очень то жалует. Хотя виду не подает.

                                                     

Дом был старый, двор тоже был старым, тихим, с большими деревьями, которые уходили вершинами под верхние этажи. Марго давно не бывала в таких местах.  У нее рядом с подъездом стройка еще идет. А у родителей пятиэтажка  на проезжей части стоит, там никакого двора  отродясь не бывало. 

Стали прощаться. Валентина, уже выходя из машины, вдруг обернулась:

- Маргарита Степановна, зайдёте ко мне? А то на вас лица нет.  

Это было первый раз за  долгое время, когда ее пожалели. И заметили, что ей плохо.

 

По квартире  носились два ребенка – маленький и еще меньше. Они были еще в том возрасте, когда в   них радовало все.  Глядя на одинаково кудрявые, темные головки, Марго не сразу поняла, что это были брат и сестра.

- Какие  симпатичные  у вас внуки!

Раскрасневшиеся  от беготни  дети с  ярко-карими влажными глазками  были действительно хорошенькими.

Валентина  молча кивнула, потом прошла на кухню. Там у плиты возилась молодая  женщина с такими же карими глазами и кудрявой головой. Через несколько минут женщина расцеловалась с Валентиной,  помахала на прощание Марго и ушла.

 

- А дочка, наверное, на мужа похожа?

Валентина  ставила чайник, доставала печенье, горкой лежащее  в большой, старомодной сухарнице с двумя коваными ручками в виде бабочек, и не отвечала.  Дети играли в «догонялки» и, влетая на кухню,  каждый раз  с разбегу утыкались ей в колени.

Вещи вокруг были не то что бы старыми, но не современными.  «Как в Провансе»,  - вспомнила Марго.  Электрический чайник «Бош» явно ощущал себя среди них аутсайдером и держался особняком. Чашки тоже были из старого сервиза,  с цветочками по стенкам и тоненькими ручками.  Встретить такие  можно было теперь нечасто – эти хрупкие создания давно уже уступили позиции тяжелым, прочным и  вместительным кружкам, из которых  можно было  пить все – и чай, и кофе, и быстрорастворимый суп.

И – такая радость: на столе, на узорной салфетке,  стоял пузатый заварной чайник. Вещь, почти невозможная во времена чайных пакетиков на нитках.

 

Кухня была большая, там уместился даже мягкий диванчик с разнокалиберными подушками.  Марго сидела, с трудом сдерживалась, чтобы не забраться на него с ногами.  Валентина, видно, знала это коварное свойство дивана  и за второй чашкой, когда настроение было уже немного размочено,   предложила  Марго  так и поступить.

Чай был настоящим, настоянным, с листом домашней малины. Печенье напоминало о детстве.  У приоткрытого окна  прозрачная занавеска, не зная,  что  предпочесть,  в задумчивости  то приникала к подоконнику, то  тихо  уходила от него к  столу.

 

Дети скоро угомонились и, прижавшись друг к другу, как бельчата в дупле, заснули  между игрушками  на  застланном ковром диване в гостиной.

Марго вспомнила, что такой же ковер родители покупали, когда она была совсем маленькая.   Сначала ждали очереди, потом не хватило денег, потом бабка денег одолжила и долго еще потом пилила отца за то, что он такой «желторотец» и  даже на ковер заработать не может.

 

Было тихо и уходить совсем не хотелось, хотя было уже пора. Марго дала себе слово, что еще одна чашечка –ведь они такие маленькие, и она откланяется.

- Валентина Федоровна, какие у вас замечательные малыши!  Вы – счастливая бабушка.

Валентина, немного порозовев от чая, от тепла, что шло от плиты, от летнего вечера, молча кивнула. Потом начала рассказывать о даче, о том, как раньше старалась побольше огурцов с помидорами посадить, а теперь для нее главное – цветы.

- Как я могла красоты этой не замечать, сама удивляюсь. А теперь смотрю на траву, на листья, на кота нашего и восхищаюсь всем живым.  Конечно, там, где человек  не погубил все, не  испоганил. Ничего раньше не видела, балда была.

 

Маргарита не могла себя заставить встать и попрощаться. Как хорошо было в этой старой, давно обжитой квартире, наполненной  старыми вещами.

- Да, мы как въехали сюда, так  почти ничего здесь не меняли. Я, знаете ли, сильно привязываюсь к вещам. Они же становятся больше чем вещи, они с тобой  жизнь проживают, все видят, всему свидетелями бывают. Я, вообще,  привязчивая. Вот и вас мне будет не хватать… Хотя не могу  сказать, что с вами было всегда легко. 

Так, это что-то новое. Значит, Валентина все уже знает. И из деликатности молчит.

Марго дала себе слово о работе не говорить.   И поскольку разговор выруливал на запретную тему,  она  заставила себя встать и начала прощаться. Уходить было тяжело: дома  ее никто не ждет, такса Дуся у родителей, холодильник пустой. Зато раковина полная. 

 

- Валентина Федоровна, спасибо вам, дорогая. Мне сегодня так нужно было   посидеть, поговорить с хорошим человеком.  Вы простите меня за все мои штучки, я, в общем-то, не сволочь.  Просто я  к хорошему  не очень привыкла. Не умею я по-хорошему. Придется, наверное,  учиться. Дома у нас было совсем по-другому. И почему-то мне все время по морде достается.  Ну и я сама тоже хороша  …

Слезы уже перелились через край и вместо того, чтобы медленно стекать по щекам,  быстро собрались под носом.  Остановить их не было никакой возможности.

Валентина вдруг вытянула сумку из рук Марго и  молча  отвела ее из коридора назад на кухню.  Через минуту они опять сидели за столом, покрытым скатертью, на которой еще валялись крошки от печенья.

 

Валентина собрала крошки ладонью и стряхнула их в кормушку для птиц за окном.

- Поговорим? - Здесь, на своей территории, она чувствовала себя хозяйкой. - Тебя мама как в детстве звала?

- Ритка…

- Давай, Рита, выкладывай все начистоту. Если уж ты  сегодня у меня  оказалась, идти тебе, видно, больше не к кому. Так ведь?

Марго с готовностью кивнула. То, что ей говорили «ты» и называли ее просто Ритой, сделало сразу все простым. Вот сидит умная,  прожившая жизнь женщина, и она готова выслушать ее. А Марго готова ей все-все рассказать.

 

И она рассказала про свое некрасивое  детство, про «Почетного железнодорожника», про отца, которого бабка до сих пор «желторотец» зовет.  Про то, как старалась,  как сама всего добилась и как помочь было некому. 

Про   Сухова, про его женщин, с которыми он не может разобраться, про то, как он испугался и в лёгкую отказался от нее, и на совещании сделал вид, что, вообще, не причем.  И что совсем непонятно, почему  ее так срочно и без объяснений решили выкинуть из компании. Неужели это Жан-Жак в ее отсутствие постарался?

И вот теперь, когда рухнуло все – и карьера, и Сухов – выясняется, что у нее шесть недель беременности.

- Валентина Федоровна, ну вы подумайте, куда мне  рожать. Тем более, от него. Мне не то что за ребенком, мне за собакой ухаживать некогда, вечно ее родителям подбрасываю.  Я весь вечер на вас  смотрела, завидовала. Такие внуки чудные,  вы одна никогда не останетесь... А у меня резус...

- Рита, Рита, все ты в жизни перепутала. Зачем  ты с ним связалась?  Ты что, еще не знаешь: такие, как он, на любовницах не женятся…

-Я же для него на все была готова…

-Ты-то да, а он, видно, не очень. А потом, ты женщина одинокая, прости, свободная. А у него детей двое и жена.

- Да плевать я хотела на его жену…

 

Валентина  лепила из пластилина, брошенного детьми тут же на  круглом столе, какую-то замысловатую фигурку. Потом выпрямила спину и посмотрела на Марго.

- Слушай, Рита, а ты никогда не задумывалась о том, сколько боли ты причинила этой женщине? Вот жила она,  тебя не трогала,  а ты ей, может, все поломала. И сейчас ей и уйти некуда, и остаться нельзя. И на мужа глаза не глядят, убила бы.  Так ведь тоже может быть. Не думала об этом?  

Марго вспомнила улыбку и прищуренные глаза его жены. Вспомнила, как ненавидела ее, как хотела, чтобы она исчезла. Куда-нибудь и навсегда.

- Не думала.

Валентина помолчала, потом быстро скатала пластилиновую фигурку  в колобок.

- Не хотела тебе рассказывать... Ты, вот, моих внуков хвалила.  Да, хорошие ребята,  я их люблю. И они меня любят, бабушкой зовут. Только они мне не  внуки. И Катя мне совсем не невестка. Она – дочь... Только не моя – мужа.

 

У него, пока я детей растила и огурцы в банки закатывала, тоже на стороне любовь образовалась. Сначала одна, потом другая. Так вот и жили.  У нас дети болели очень, я с ног валилась. А он  тогда  все мне жаловался,  как ему трудно. Говорил, что я его должна  во всем поддерживать и понимать.

Я всегда должна была его понимать. Как ему тяжело, как его не ценят, как  ему все гадят, как он устал, как у него в поясницу «вступило», как ему все надоело и так далее. Честно тебе скажу, хотелось уйти, но  все не до того было. То один заболеет, то другой. То денег нет, то его самого из депрессии надо вытаскивать.

И потом, конечно, что врать. Не уходила, потому что некуда было, потому что любила его, наш дом. И мальчишек было жалко.

И он ни в какую разводиться не хотел, не могу, мол, без тебя и детей. Это у них у всех вечная песня. Так и жила – ни туда, ни сюда.

Знаешь, раньше журнал такой был: "Хочу все знать". Так вот, я тогда поняла, что для нас, дур, кого обманывают, нужно специальное издание: "И знать ничего не хочу". И бесплатная пожизненная подписка для многодетных матерей.  

Хорошо он меня помучил, прежде чем успокоился.

И вот мы уже и детей вырастили, и сами постарели, и Никита мой, вроде,  перебесился. И вдруг появляется эта самая Катя.  Она уже из новых, как ты. Терпеть не захотела, мужика своего в шею вытурила. Все за то же.  А самой жить не на что. Дети – погодки, а мать – та, с кем муж мой эту Катю на свет произвел, на том свете.

В общем, долго рассказывать, только получилось так, что больше помогать ей некому. Вот сейчас она ребят у нас оставила, в госпиталь в ночную   побежала. Утром их заберет. Вот так, Рита.

- И как же вы с ее детьми? Неужели вы их любите?

- А куда денешься?  Не гнать же их в шею. Когда не сплю,  все о нашей жизни думаю. У меня старший сын врач, ты знаешь. Так он говорит, что все наши страсти-мордасти – это сплошная химия и гормоны.  Может, и так. Потому что как постарел Никита, так его из дома экскаватором не вытащить, а давно ли…

Тебе, наверное, трудно поверить, но знаешь, с возрастом так все меняется. Когда-то камнями хотелось забить обоих. Думала, что матери Катиной своих мук никогда не забуду.  Я же с мужем десять лет, целых десять лет не разговаривала. Жили, как чужие, только перед детьми вид делала, что все нормально.

А прошло время, и жалко мне теперь и себя, и Катину мать, и дурака этого старого.  Он после инфаркта, как ребенок – один в доме оставаться боится, забывает все. Тяжело.  Хорошо, Катя помогает.

И теперь растут эти малявки, знают, что  есть у них  бабушка Валя. Ждут меня, скучают. И мне без них плохо. Наши ребята далеко, оба в Америке. Зовут к себе, а я не хочу. Не могу без  этого дома. Здесь каждая дощечка помнит, как мы жили. Иногда счастливо, а иногда не очень. Но все равно, это была наша жизнь.  И она ушла, и больше уже никогда не повторится. А если бы повторилась, я, может, много чего по-другому сделала.

 

Занавеска по-прежнему маялась между подоконником и столом. Ходики на стене равнодушно подъедали, минута за минутой, время.  

 

- Я тебе что хочу сказать, ты  подумай, подумай насчет ребенка. Жизнь такая  длинная и такая короткая. И сколько в ней такого, о чем потом плачешь, убиваешься, а изменить ничего уже не можешь. Поверь, пройдет время, ты все другими глазами увидишь. А Сухов …  Говно  мужик. И уж больно всего боится. Я точно знаю.   

 

 

 

Бабушка «Почетный железнодорожник» уже неделю требовала забрать от нее собаку. Дом без лифта, выгуливать ее некому. Дочь и  зять со своими спиногрызами на даче сидят,  кабачки опыляют.

Марго с третьего этажа услышала визг и толчки в дверь: Дуся рвалась ей навстречу. Расцеловалась. Сначала с собакой, потом с ЖД.  Сели на кухне пить чай. Кухня крошечная, столик еще меньше.

Марго тут же  въехала локтем  в тарелку с селедочной головой, которая с немым укором смотрела  на бабушку.  А та,  с силой соединяя  сложенные в щепотку пальцы,  объясняла Марго, как именно зять опыляет соцветия: « И, тебе, пестиком в тычинки и, тебе, пестиком в тычинки все тычет да тычет…  Тьфу, без слез не взглянешь…».

- Баб,  поклянись, что ты матери ничего не скажешь.

- Чего еще?

- Ну поклянись!

- Ну клянусь.

- Я в  марте рожу.

- Тю, удивила. Тебе уже внуков скоро  нянчить пора, а ты только с дитем определяешься. А мужик твой как?

- Мужик не знаю. Без мужика обойдемся.

- Ты чего это, замуж за него не пойдешь?

- Ты, ведь,  мне поможешь, баб?

- Так это что ж, опять мне на четвертый этаж  пешком  шкандыбать, как с Дуськой?

- Я тебя к себе возьму. Я  специально приехала тебя просить. Или мне няньку чужую брать?

- Сказала еще – «чужую». Сами управимся. Ты кого хочешь-то? Девку?

- Мальчишку.

- Ну вот еще, мальчишку. Я на мальчишку не согласна. Знаю я их.  Насмотрелась на этих мальчишек и дома,  и в нашем депо. Давай, девку рожай.

 - Баб, пусть лучше будет мальчик. Чтоб так, как мы, не мучился. Скажи, ты от дедушки много радости в жизни видела?

- Да какая радость, какая от него радость?  То с одной бабы его сниму, то с другой. И всё депо знает. Хотела его как-то на Товарищеском суде засудить.  А как помер, так жалко его стало. Ведь хорошо жили. Любила я его, и он меня.

- Да ты же  говоришь, что то с одной, то с другой  его снимала?

- Ну, снимала. Эх, Ритка, не жила  ты еще по-настоящему, не понимаешь, что такое  муж.  Вот, я старуха давно, а в душе до сих пор осталось, как мы с ним на электричке зимой  ехали, как он руки мои себе за  пазуху положил, а шапку свою на меня  надел, чтоб не мерзла. И знаешь,  только вспомню, как  колеса тогда стучали, как сердце его под рукой у меня билось,  так все другое уже и неважным кажется.

- А как же «знамя» твоё дурацкое?  Баб,  ну что ты плачешь?