Проза

 

Беспалов со вздохом откинулся на спинку кресла, убрал руки с клавиатуры, сжимая и разжимая кулаки. Будь прокляты эти суставы! Опять придется обращаться в агентство, вызывать машинистку и диктовать, хотя он любил сам набирать тексты своих произведений, с удовольствием глядя, как на экране ноутбука выстраиваются ровные строки.

С трудом встав, подошел к панорамному окну. Он очень любил смотреть на Город с высоты своего двадцать седьмого этажа. Вот Крестовский, за ним Васильевский, где-то там, в сгущающихся сумерках, расплывчатые силуэты многоэтажек Юго-Запада, а правее гладь залива. Сказочный, никогда не надоедающий, ничем не ограниченный вид!

Неожиданно картина затуманилась, поплыла перед глазами радужными кругами, ноги подкосились, и Беспалов упал на мягкий ковер, сознание уплыло, хотя износившееся за долгие годы сердце продолжало еще с трудом толкаться в груди.

 

Мой мир изменился месяц назад.

Да, уже прошел месяц, как к части моего двора примкнул маленький садик с кустами сирени и спрятавшимся за ними дачным домиком. Сначала контуры сада и строения были расплывчаты, нечетки, но спустя несколько дней окончательно сформировались, и тогда же на крыльцо дома впервые вышла моя Надежда. Нет, я тогда еще не знал ее имени, в тот момент она была еще безымянным видением, взгляд от которого я уже не мог оторвать.

Я здесь существую давно. Меня Беспалов придумал несколько десятилетий назад, когда был еще молодым, начинающим писателем. Нас, меня и еще нескольких героев моего сюжета, он поселил в коммунальной квартире, описать которую целиком не потрудился. Поэтому часть комнат, кухню и коридор мы можем посещать, а остальное пространство, о котором в рассказе лишь мельком упоминалось, как в тумане растворяется за кухней. Тоже самое было и с лестницей в подъезде. В рассказе описаны только стертые ступени и запыленные окна, вот и ходим мы теперь по висящей в воздухе лестнице, в окна даже не смотрим. Зачем? Они же запыленные, а стен нет, все отлично видно.

Карта легла так, что суждено было Беспалову придумать меня отрицательным героем: как полагалось в те годы, слушал я джаз и западную музыку, в комсомоле не состоял, общественной работой не занимался, план на заводе редко выполнял, злоупотреблял народным нашим напитком и так далее.  И двор-то мой он описал только, чтобы подчеркнуть мою никчемность: детский «грибок», под которым я по вечерам, по его сюжету, водочку пользовал, и песочница, где играли дети, которых я пугал своим плохим примером.

Это уже от тех, которых Беспалов придумал гораздо позже, я узнал, что, оказывается, между прослушиванием зарубежных музыкантов и изменой Родине лежит большая пропасть, которая, правда, успела многих поглотить. Кстати, обожаю общаться с вновь появляющимися у нас героями новых произведений. От них узнаешь о том, как меняется мир людей, всяких новых словечек нахватываешься, понимаешь, что то, во что ты верил по «рождению» – это все туфта, что идеалы, идеологии и прочая подобная ерунда - самая непостоянная штука.

То ли от этих пониманий, то ли из-за предписанной мне «отрицательности», то ли из-за долгого пребывания здесь, среди редко востребованных идейных сюжетов, описаний и образов, превратился я в абсолютного циника и насмешника.

Но и у нас тут тоже все не вечно…

… когда впервые появилась Надежда, когда преодолел я напавшее на меня при виде ее оцепенение, когда бежал вниз по лестнице и через кусок описанного в моем сюжете двора к ее дому, ссыпался с меня мой цинизм, как старая штукатурка, разлетаясь в пыль.

Так было месяц назад. А сегодня, как уже стало заведено, смотрели мы с Надеждой на звездное небо, которое Беспалов описал в рассказе про моего соседа слева – Костика.

- Как ты думаешь, небо у людей тоже такое маленькое, угловатое какое-то, ущербное? – спросила Надя, положив мне голову на плечо.

- Не знаю. Надо Вениамина спросить.

- Кто это?

- Это образ нашего автора – Беспалова. Он – герой автобиографической повести. Он единственный имеет двустороннюю связь с автором.

- А где он?

- Он существует в доме, который за моим заводом. Вернее, цехом. Завод мой Беспалову тоже было лень описывать, так – несколько станков и пара стен. Еще правда есть Красный Уголок, где меня на собрании песочат.

- Часто?

- Нет, - улыбнулся я и поцеловал Надю в щеку. - Уже много лет этого не было. Не читает никто теперь рассказ обо мне. Времена не те. Где-то валяются, в каких-то библиотеках, книги с этим рассказом, вот я и не исчезаю. А теперь уж и не хочу исчезать, теперь ты моя, Надежда!

Наклонился, чтобы припасть к ее губам, и с ужасом увидел, что за ее спиной начала исчезать стена дачного домика, один куст сирени осыпался, второй растворился в воздухе, да и Надежда начала будто таять, контуры ее слегка размылись.

Страшная догадка пронеслась в голове. Я упал перед Надей на колени, взял с ладони ее лицо и простонал:

- Он записал твой сюжет?

- Не знаю, - в ее взгляде смешались удивление и испуг. - Ты о чем?

- Если ты существуешь только в его голове, то тебя не станет вместе с ним. Только сюжеты, перенесенные на твердые носители, позволяют нам переживать автора! Он написал о тебе?

- Не знаю!

- Скорее! -  я схватил ее за руку и потащил за собой через пространства чужих сюжетов к комнате Вениамина. Мне нужен был ответ! Мне нужен был выход! Мне нужна была ОНА! Я не хотел опять становиться просто героем чужой фантазии, я хотел… Я не знаю, что смел хотеть, но я этого хотел! Я не имел права, я – никто, но я хотел «жить»! А жизнь для меня теперь – это Надежда!

Мы перескакивали через какие-то оградки, огибали комнаты, где существовали чьи-то судьбы, мы пересекали разные времена…

Комната Вениамина была погружена в вечерний полумрак. Так уж придумал автор, что его образ должен по сюжету сидеть в преддверии ночи у камина и вспоминать прожиты годы. Мы ворвались в эту придуманную тишь и, тяжело дыша, с изумлением уставились на две одинаковые фигуры.

- Вениамин! – крикнул я.

Один из близнецов обернулся и приложил палец к губам:

- Не шуми!

- Это не сон? -  с ужасом воскликнул я.

Второй, близнец Вениамина, приоткрыв рот, крутил головой и смотрел на нас широко распахнутыми глазами.

Меня парализовал ужас. Бывало, когда мы снились Беспалову, он появлялся здесь. Понятно, мы же герои его произведений. Но в таких ситуациях мы были подвластны ему, это же мы ему снились, и мы делали то, что диктовал нам его мозг. Но сейчас…! Сейчас что-то шло не так. Мы действовали, а он наблюдал.

- Нет, - обреченно вздохнул Вениамин, - Но есть надежда. Там кто-то вызвал «скорую», его откачивают.

- Он умирает?! – я схватил образ автора за лацканы пиджака.

- Есть шанс, что нет, - печально ответил Вениамин, - Но это уже последний сигнал.

Это был и для меня последний шанс. Отпихнув образ, я бросился к Беспалову:

- Сдохнуть собрался?! – тот отшатнулся от меня. - Хочешь знать, что тебя ждет? Я тебе покажу! А ну, за мной!

И я потащил его за ворот домашнего халата прочь из комнаты.

Рядом с жильем Вениамина были помещения Алексея Протасова.

Когда мы ввалились к нему, он сидел в кресле у стола и дремал. Неожиданный шум всполошил его. Протасов вскочил и с ужасом прижался спиной к стене, глядя на нас.

- Знаешь, кто это? – тряханул я Беспалова, - Это твой герой. Это Алексей, он передовик производства. Вспомни, он у тебя в рассказе играет на рояле седьмого ноября. На концерте. Что он играет?

Автор съежился и затряс головой.

- Он играет «и Ленин всегда молодой». Вспомнил? А вспомни, что ты там ляпнул в рассказе о его любови? Ты ляпнул, так вскользь, что у этого передовика потом была охрененная любовь. Ляпнул и забыл, забыл об этом написать. Посмотри на него! Он не всегда был таким безнадежным и одиноким. Сколько лет он ждал, что ты наконец эту любовь напишешь! Знаешь, что он научился здесь играть на рояле, он выучил всего Шопена, чтобы ей потом играть, он ждал эту обещанную любовь! Он цветы на подоконнике для нее растил! Но всему приходит предел. Он устал, он сейчас и про твоего гребаного Ильича песенку сыграть сам не сможет. Перегорело. Да и зачем? Никто уже про передовиков не читает. Не нужны они. Ты переметнулся на сочинения про депутатов, президентов и прочих бандитов. А ты когда-нибудь думал, что каждый твой передовик, коммунист, секретарь чего-нибудь или бандит – это, прежде всего, человек? Ни хрена ты не думал. Гнал идеологию! Сволочь ты!

В этот момент я заметил, с каким ужасом на меня смотрят Надежда и Вениамин, следом за нами вбежавшие в комнату. Но меня уже было не остановить, и я потащил автора дальше.

Ежась от холода, мой же сюжет был написан про лето, поэтому и одет я всегда был по-летнему, а следующий пейзаж был зимним – из повести о полярниках.

Впереди был зал заседаний, где забронзовевшие герои очередной повести осуждали Верку, потерявшую голову и бросившуюся в омут головокружительной любви, бросив председателя чего-то там.

Но стоило нам попасть в помещение, как один из членов месткома замахал на нас руками, мол, убирайтесь прочь, нас начинают читать, видать, кто-то из читателей именно в этот момент открыл страницу, где про местком речь идет. Это мы мгновенно чувствуем и сразу превращаемся в послушных исполнителей роли героев произведения.

Пришлось выскочить. Не принято у нас попадать в чужой сюжет, если вдруг Читатель им заинтересовался.

Но не прошло и минуты, как распахнулось окно, и тот же член месткома закричал нам вслед:

- Эй, ребята, возвращайтесь. Ложная тревога. Видать, кто-то полистал книгу, перед тем как в макулатуру сдать или на растопку пустить.

- Или еще как использовать, - не сдержался я, - если бумага мягкая.

В этот момент мой взгляд упал на Надю, и стало мне жгуче стыдно. Вот еще бы месяц назад мне это чувство было бы незнакомо, а теперь: привычки остались, а я уже не тот.

Мы вернулись.

- Смотри, - показал я Беспалову на слой пыли на мебели, повел рукой в сторону скучных, бледных лиц героев, - смотри, как тебе обстановочка? Ты сейчас, шанс есть, на время сюда попал. Нет, не во сне, где все тебе подвластно. Ты сейчас на репетицию попал! Я тебе контракт предлагаю.

Он затравленно смотрел на меня.

- Знаешь, что тебя ждет?

Он отрицательно покачал головой, не произнося ни слова.

- Тебя, когда ты окончательно там помрешь, ждет существование здесь, с нами. Слыхал об этом?

- Нет, -  я впервые услышал его настоящий голос, дребезжащий, стариковский, жалкий.

- Каждый автор после смерти переселяется к своим героям. Для кого-то это становится раем – миром, востребованным читателями, миром, где «жизнь бьет ключом», миром, который нужен потомкам, который интересен людям. И для души, попавшей в такой мир, это праздник, это счастье, это смысл того, зачем твое тело жило. Но для таких, как ты, этот мир может стать адом, адом невостребованности, адом скуки, забвения, никчемности твоего долгого там жития. Ты сейчас, пока тебя там откачивают, сюда так, на экскурсию, попал. Нравится?

- Нет, - выдавил он.

- Предлагаю контракт.

- Какой?

-  Ты даешь мне клятву исполнить мое требование, а я тебе обеспечиваю рай. Согласен?

- Да, -  в его угасающих глазах зародилась надежда, а я, шагнув к Надежде, почувствовал, что оживаю.

- Слушай внимательно. Как только тебя там откачают, а я в это верю, ты первым делом запишешь, продиктуешь или хотя бы кому-то расскажешь сюжет про Надю. Клянись!

-  Обещаю, клянусь!

- А теперь, пока ты еще здесь, расслабься, отпусти нас, дай нам быть самими собой, дай нам свободу, пусть мы на время сможем жить. Ходи, существуй среди нас, пока ты там в коме. Наблюдай, запоминая, впитывай. Потом, когда вынырнешь отсюда, просто запиши, что ты здесь увидел. Это будет твое самое главное произведение. Это будет лучшее, что ты написал. Ты даже себе представить не можешь, сколько ты этим соберешь читателей. И наш мир здесь никогда не окунется в забвение, твоя душа не будет метаться среди невостребованных героев и судеб. Она будет счастлива, она не зря пробудет в твоем теле. Ты меня понял? Никаких твоих фантазий, просто опиши, как мы тебе покажем. Не пытайся нас причесать под свою гребенку. Ты меня понял?

- Да, - выдохнул он.

Он начал уже исчезать, видать врачам там, среди людей, улыбнулась удача. В последний момент я успел ему крикнуть:

- Эй, распахни наше небо, нам тоже нужен безграничный мир!