Проза

 

 

Договорились встретиться  около Дворца Пионеров на Воробьевых горах. Как это будет? А черт его знает. Вроде бы, все сделал, подготовился. Машину помыл, даже салон  заново выдраил, а  зачем, спрашивается, и сам не знает. Он что, внутрь машины полезет? Приедет на своей, уж, наверное, не хуже.

Главное,  пусть увидит, что здесь стоит  новая,  черная,  представительская «семерка»  с турбонаддувом.

Васька давно уже подсел на  БМВ, для себя брал только ее. А вторая была обычно небольшая, но сильная, - для жены.  Сейчас она на  красной ТТ ездит, ругается: слишком маленькая, говорит. Избаловал женщину...

 

Кстати, а как она? Васька сам тщательно контролировал все выходы жены в люди. Он всегда знал, как нужно. А она не всегда.

Низ – "Армани", верх – тоже "Армани", шея, руки – "Булгари". Ноги – "Лабутены" со своими навечно  покрасневшими от стыда за собственные цены подметками. Сумка – "Гермес Биркин". Это важно.  И еще много разных «цацок», или, как Васька любил цитировать, «трэндА и брэндА».

Он покосился на жену: красивая. До сих пор. И умница – не по годам, вот что главное. И всего-то полтинник девочке, а все уже понимает. Ну-ну, это он так,  любя.

А сколько знает она, подумать страшно. Не в смысле там гуманитарно-лингвистических  изысков, хотя и это тоже. О нем  знает:  процентов тридцать, а может, даже и больше.

И не потому, что он  рассказывает. Он что, дурак, что ли?  Сама всегда догадывается, когда у него что-то происходит. А сколько еще сознательно старается не знать, не видеть, не додумывать, - Васька в это все старается не углубляться.

Ничего не говорит, но задницей  своей, затянутой в итальянские «брэндА», сразу все чувствует. Начинает отмалчиваться, надолго уходить из дому «подышать», по два часа торчать в закрытой ванной. И – терпит. Любит, наверное.

А Васька ничего не может с собой сделать, он должен каждый раз от каждой женщины снова и снова получать подтверждение того, что сам думает о себе. Он – сильный, умный и быстрый. Он – волк, ну, или тигр. Ваське нравилось представлять себя зверем грозным, но не кровожадным. Такой вот цивилизованный хищник. Крови не любит, но добычу свою не упустит. Тем более что она, добыча, как правило, сама в его большие и умелые руки с превеликой охотой идет. 

 

То, что жена должна быть красивая, причем так, чтобы все вокруг это признавали как очевидный факт, Васька для себя давно решил. Никакие компромиссы его не устраивали. Как и вообще в жизни.

Первый раз женился тоже на красивой, еще красивее этой. Но та сама все поломала. Зато теперь замужем за  завхозом, которого почему-то называет  «серьезный бизнесмен».

Ладно, это давно уже проехали, неинтересно. Хотя  какой он бизнесмен, козел вонючий. А ей, дур-ре, так и надо. Получила то, что заслужила.

И если бы третий раз, упаси Господь, пришлось бы жениться, -  Васька этого совсем не хотел, - он опять нашел бы такую, чтобы на улице все шеи себе сворачивали.

 

Васька во всем признает только высшие баллы. Другие ему  просто не интересны. Он – хронический отличник, или, как теперь говорят, перфекционист. И чем заплачено  за эти пожизненные пятерки, знает он один. И вспоминать об этом не очень любит.

А причиной всему  был один человек. 

Вот здесь, на этом самом месте,  они обычно встречались и шли в Секцию спортивной гимнастики.  

Ненавидит  Васька эту гимнастику всем сердцем взрослого, сильного и успешного мужика.

 

 

Отец жестко контролировал его спортивную успеваемость. Лично присутствовал на всех соревнованиях, сам каждое утро поднимал его в шесть утра. Утренняя разминка  – по нормативам солдата первого года службы. Сам турник ему сделал: один  в квартире, другой – на даче.  Подтягиваться – в квартире,  крутить солнце – за  городом. Отжимания на полу с прихлопом. По двести приседов в день без перерыва.

Школьные успехи Васьки интересовали отца  очень мало. Хотя на родительские собрания он ходил всегда сам. Приходил в военной форме, которую  только и признавал, садился на первую парту и, молча, слушал. Слушать было приятно: Васька учился хорошо. И  хотели бы эти гнусные бабы найти, за что зацепиться –   да не за что. Ну, разве что, поведение иногда.

Педагогический состав школы отец держал в строгости, и, когда однажды его стали нагибать на какую-то родительскую повинность,  окна, что ли, помыть,  отчеканил, что он – офицер и не может менять боевое дежурство на  мытье окон в классе.

Связываться с ним никто не хотел. Погоны майора, которые, скорее, компрометировали их немолодого обладателя, чем придавали ему дополнительный вес, внушали педсоставу трепет, как если бы они были маршальскими.

 

Отец это умел: суровый, молчаливый. Но только зачем он все это делал с ним, с Васькой. Если так нравился ему этот спорт,  занимался бы он сам хоть чем-нибудь.

Так нет, всю  энергию сосредоточил на  сыне. У самого жизнь не удалась, застрял в майорах, звание низкое,  должность никакая. А  самолюбия  – на десятерых хватит.  Задумал из сына сделать чемпиона.

 

Васька с содроганием вспоминал спичку: пока она не догорит, он должен был одеться, обуться и встать перед отцом в стойку «смирно».  Потом водные процедуры, отжимания, приседы или  работа на турнике. И только потом завтрак и школа. Школу  Васька ненавидел  еще больше. Интересных ребят он  там так и не нашел.

А в гимнастической секции был Саша. Широкоплечий, небольшого роста, - маленький, проще говоря. Саша был чемпион,  самый лучший гимнаст в их группе, но он совсем не воображал. Ваське в нем нравилось все: и светлые, густые волосы, и широкая улыбка, и его крупные, ровные зубы, а главное, Сашин маленький рост.

 

У самого Васьки все было не так. Каждый месяц отец замерял его, замечая, как все выше и выше ползут карандашные отметки у дверного косяка. И это расстраивало отца  больше всего. Васька чувствовал себя виноватым: для гимнастики нужно было короткое,  крепкое тело. А Васька был по-девичьи узким и длинным. Отец мрачнел, мать с удовольствием поддакивала,  что Васька получился совсем неинтересным и тощим, как хвощ.

Дед обычно ни во что не вмешивался, потому что был уже очень старым.  Одна бабушка радовалась Ваське, каким он на свет уродился,  и терпеливо объясняла ему, что попа у Васьки шильцем, талия осиная, а мордочка узенькая. И что он очень красивый. 

Но Васька так и не научился широко и доверчиво, как Саша,  улыбаться миру: все время казалось, что его одернут, скажут, чтобы  глупостями не занимался, шел бы лучше уроки учить или  на турнике подтягиваться.

Отец с матерью часто ругались. Мать кричала, что отец до сих пор майоришка  и зарабатывает копейки. Отец говорил, что он боевой офицер и должности себе выслуживать не станет. Улыбались  в доме редко, смеялись – еще реже. Праздники они не отмечали,  дни рождения  не справляли.

 

 

У Саши дом был совсем другим. Его отчим был фотокором, много ездил по свету, привозил Сашке джинсы, пластинки, магнитофоны. Совсем его не ругал, а вот успехами его восхищался. Охотно признавался, что сам в детстве учился плохо, еле десятилетку окончил. Как стал Собственным  фотокорреспондентом известной газеты – умалчивал.

Сашкину гимнастику он серьезно не воспринимал, называл ее «кувырочками». Говорил, что если разряд или «мастер» помогут в институт поступить, то хорошо, а если нет, то и гори тогда эта гимнастика синим пламенем.

Сашку никто не поднимал на рассвете, не гонял на водные процедуры. Спички в их доме служили по своему прямому назначению,  и гимнастикой Саша занимался потому, что ему это нравилось. Ему нравилась гимнастика, и ему нравилось быть чемпионом. В секции его так и звали – «Чемпион».

И  жил Саша не в  коммунальном доме, где половина квартир была заселена цыганами,  а в большой, уютной квартире на Фрунзенской  набережной.  И царила в этой квартире Сашина мать – тетя Ляля.

 

Никогда до этого Васька не видел таких женщин. Женщин вокруг него и вовсе не было. Были какие-то тетки, да бабки.  И Васькина мать тоже была такая. И Васька уже понимал, что очень скоро эта большая, толстая тетка с огромными руками, животом  и сорок третьим размером обуви станет большой, толстой бабкой. 

Васька свою мать не любил с самого начала, с первых дней, как он помнил себя.Он любил свою бабушку со стороны отца. Она была тихая, улыбчивая, с грустными глазами, во всегдашнем белом воротничке и серебряной брошкой под горлом.  Ваську, как могла, оберегала от  родителей. А дед у Васьки после сталинских лагерей был слепой. Все больше молчал и читал свою книгу с пупырышками.

 

Была у Васьки и другая бабушка. Это ему так говорили. Но Васька категорически отказывался в это верить. Он называл эту злющую каргу, которая ругалась страшными матерными словами и была похожа на ведьму, не иначе как Клав Диванна, ломая свою  малышовую головешку над тем, что же это за странное отчество "Диванна" и какой такой  "Диван" был в отцах у этой страшной старухи.

Мать  трепала  его за  непочтительное отношение  к  "маме", а Васька убегал к своей настоящей бабушке и прятался за ее спину. Она был его единственной любовью. Больше Васька не любил никого.

Отца – уважал. Мать – ненавидел. Деда – побаивался. А любил только бабушку.  

 

Тетя Ляля была королевой. Вот если могут водиться на Фрунзенской набережной в третьем от начала доме на шестом этаже королевы – то это была она. Первый раз Васька увидел ее летом, когда сидел с Сашей за магнитофоном.  Открылась входная дверь, и в квартиру вошла она. Вместо короны на ней была белая шляпа с широкими полями, на руках – белые, летние печатки до локтя, по темному паркету цокали высокие, тоненькие каблучки. А лицо светилось счастливой улыбкой. Тетя Ляля переживала  тогда свое женское лето.

Она минуту поговорила с мальчишками, потом ушла в гостиную, и увидел ее Васька только перед уходом, когда заглянул в  комнату попрощаться.

Тетя Ляля сидела с ногами на диване,  грызла такую же  яркую, как  она сама,  морковку и хохотала над чем-то в трубку телефона.

У нее была такая же, как у сына,  широкая улыбка и крупные ровные зубы. От трубки она не стала отрываться, а просто послала Ваське воздушный поцелуй.

 

 

 

После этого жизнь Васьки сильно изменилась. Вернее, внешне не изменилось ничего. Опять подъем в шесть, отец с горящей спичкой, турник,  по вечерам ругань в доме и ненавистная школа с классной руководительницей Евгенией Николаевной Рябушкиной.

Но теперь Васька знал, что ему делать. Прежде  всего, вырваться. То, что Васька раньше  невнятно проговаривал про себя, теперь, после знакомства с Сашей и тетей Лялей, оформилось в четкое желание вырваться из своей собственной жизни  в другую.   Там  не будет тяжелых, унылых будней, там будет все легкое светлое, веселое. Там будет Красота, и там не будет Гимнастики.

 

Но об этом Васька мог пока только мечтать. По утрам его будил отец, днем   Евгения Николаевна Рябушкина доказывала ему, что он, хотя и отличник, все равно есть никто и ничто,  вечером была гимнастика. А на сон грядущий –  ругань матери.

 

Без пятнадцати шесть вечера они встречались с Сашей около Дворца пионеров и шли на тренировку. Вот эти пятнадцать минут были единственно стоящими за весь день  Васькиной жизни.  Саша рассказывал о командировках отца в Африку, о том, как приходила к ним домой на ужин артистка Конюхова  и какие записи у него появились в  его новеньком магнитофоне. 

Васька  впитывал  каждое слово. Он завидовал не магнитофону и не Сашкиным джинсам, вернее, конечно, и им тоже. Но Васька хотел не джинсы,  ему нужна была другая жизнь, так чтобы не в гости туда приходить, а самому в ней, в этой жизни,  быть хозяином и самому приглашать в нее других в гости. И, возможно, артистку Конюхову в том числе.  

Потом начиналась тренировка. Саша легко отталкивался от пола, взлетал, правильно группировался и точно приземлялся своим маленьким, крепким телом на маты. Ваське мешали длинные ноги, равновесие он удерживал чудом, каждый шаг вперед давался предельной концентрацией его детской воли. 

 

Соревнования обычно заканчивались одинаково: на пьедестале почета они стояли, почти сравнявшись ростом, и разница в полторы головы была  незаметна за счет высоты центральной ступеньки, которую всегда занимал Чемпион.  Васька обычно стоял на второй,  а иногда и на третьей. В эти минуты на трибуны он старался не смотреть.

Там сидел отец, и Васька уже знал, что вечером будет ему разнос: отец будет кричать, что он бездарь, а мать вторить, что единственное Васькино достоинство, это то, что он хорошо учится, но и это тоже не достоинство, потому что учится он для себя самого, а не для отца с матерью. И что  «у других дети, как дети,  на них все завидуют, а ей от людей стыдно, что такой мешок с говном  в семье уродился».

 

 

Однажды Саша принес Ваське толстую, затрепанную книжку Конан Дойля. Васька до того ничего не слышал о Шерлоке Холмсе и его верном друге Докторе Ватсоне. Когда он  перелистал первые страницы, то  удивился, как это раньше мог жить и  не знать о таких необыкновенных приключениях. Ни о чем больше не мог думать Васька,  первый раз в жизни плюнул он  на уроки и, сидя за письменным столом с  учебниками, весь вечер держал на коленях чудесную книжку.

Ночью он с головой укрылся одеялом и  включил фонарик: дотерпеть до утра и не узнать тайну пляшущих человечков было совершенно невозможно. Через десять минут  начался ужас. Отец заметил свет, сорвал одеяло и отобрал книжку. Он кричал, что Васька не имеет права нарушать спортивный режим, что это самое страшное преступление и что на фронте  впору было бы отдать его в штрафбат. Васька не знал, что такое "штрафбат", и не очень его боялся. Но отец в гневе был страшен.

 

Спортивный режим  Васька все равно нарушил. Полночи он проплакал, остальное время в тяжелом сне видел себя то знаменитым сыщиком, то его преданным помощником. Встал он с тяжелой головой, потом пришлось долго умолять отца отдать Сашину книгу. Отец сказал, что сам вернет ее Саше, и слово свое сдержал. Он вообще никогда не врал и не забывал обещанного: ни в плохом, ни в хорошем. 

Васька «Шерлока Холмса»  дочитал до конца, только в этот раз книгу  пришлось взять  в библиотеке – две недели ждал очереди и читал ее, пока отца не было дома, а прятал запрещенную литературу  у бабушки. 

Своему другу он ничего не рассказывал: было стыдно, что дома у них как-то все не по-человечески.

 

Теперь Васька часто задумывался над этим.

Сашины родители любили шумные компании, гостей, путешествия к морю, уют в доме и красивую одежду. По воскресеньям, с хохотом набившись в белую "Волгу" с гордым оленем на капоте, они часто уезжали на "пикник". Чтобы  Ваське было понятно, о чем речь идет,  Саша объяснил, что это когда  все едут в лес, там на поляне расстилают большое одеяло, на него кладут красивую скатерть, а на скатерть ставят разные вкусные закуски и обязательно делают шашлык. А потом все едят, смеются, поют и танцуют на траве. Можно еще в бадминтон играть.

Ни о каких таких "пикниках" Васька отроду не знал и танцев на траве тоже не видел. Рядом с Подольском у них была дача – кусок земли, огороженный некрашеными досками. По выходным  родители приезжали  туда с одной целью – таскать навоз. Сколько этого навозу было нужно, чтобы было уже достаточно, Васька так и не понял. Навоз таскали с мрачной решимостью, как будто клятву дали расчистить все Авгиевы конюшни, а заодно, и Авгиевы коровники со свинарниками  всех ближайших  коллективных хозяйств.

 

Так было и раньше, но теперь Васька смотрел на все это по-другому. Где-то там играет чудесная музыка, брошена на траву светлая скатерть, счастливо хохочет, откинув голову, нарядная тетя Ляля. Почему-то Васька представлял ее в той же белой шляпе и длинных перчатках.

 

 

 

Мать с отцом  работали молча, тяжело ухая, откидывали ведра с навозом в бочку и быстро шли обратно к огромной куче. «Даже кучище», -  со злостью обзывал Васька ненавистную гору конского навоза. Отец был в своих неизменных  хэбэшных трениках, которые  только и признавал взамен военной формы, мать - в лыжных  штанах и старой комбинации.  Этот, некогда оранжевый атрибут интимного дамского туалета,  давно уже не употреблялся по своему прямому назначению, но зато в сезон полевых  работ можно было видеть и  сам атрибут, и   его почерневшие от  времени «подмышки», и засаленные веревочки, некогда именовавшиеся шелковыми бретельками.

 

Выходные на даче проходили  быстро, скучно и бестолково. Ели кое-как, на газете: открывали банку тушенки и «для пропиху»,  как говорил отец, заедали ее солеными  огурцами.  Потом опять таскали навоз.

 

Если  бы Ваське предложили  тогда ответить, что больше всего в жизни его угнетало, он бы сказал, что это отсутствие в их доме Радости и Красоты.

Вот тогда-то Васька и задумал устроить собственную жизнь так, чтобы там все-все было наоборот.

И чтобы в ней  обязательно присутствовала такая вот красивая тетя Ляля в белой шляпе, «пикники» с музыкой, воздушные поцелуи и сам бы Васька стал бы непременно Чемпионом, только не в гимнастике, а в жизни.

Но пока в Васькиной жизни ни «пикников», ни воздушных поцелуев не наблюдалось. Летом, в каникулы, Васька по-прежнему отжимался, крутил солнце на турнике и сдавал отцу экзамены на чистоту исполнения упражнений.  Остальное время занимал навоз, борьба с сорняками, полив.

Отец сотнями высаживал кусты картошки, помидоров, огурцов. Не росло ничего, а что росло, то потом погибало или  портилось. Картошка, оставленная на зиму, замерзала в подполе,  кусты с огурцами подрубала медведка,  помидоры покрывались черными пятнами еще на кустах.

 

Осенью  родители квасили капусту. По важности это событие можно было приравнять, разве что,  к тасканию навоза. Отец брал с собой Ваську и шел на Черемушкинский рынок.  Каждый раз серьезно объяснял,  что  никогда не надо  брать в начале рядов –  там можно только «приценяться».  Потом «приценяться» нужно по второму кругу и только где-то на третьем уровне покупать. Но не сразу, а предварительно поторговаться.  

Капусту в огромных сетках тащили домой, потом – все та же оранжевая комбинация со страшными, черными подмышками на матери и обвисшие треники отца с зеленой майкой на тощем торсе. 

Капусту квасили  ведрами, и в доме все время стояла невыносимая вонь. Потом  ведра выставляли на балкон, в холода капуста каждый раз замерзала, ее пытались есть, но, в финале, сдавались и выбрасывали. На следующий год все повторялось снова.

 

Много позже Ваську посетила страшная догадка. У отца ничего не получалось: ни на службе, ни на огороде, ни в жизни.

И даже с Васькиной гимнастикой у него тоже ничего не получилось. В восьмом классе Васька сорвался с перекладины, навсегда отбил себе почки и уже никогда  больше не подходил  ни к турнику, ни к кольцам, ни к брусьям.

Он  был  счастлив и не понимал еще, какую цену заплатил  за право больше не стоять на третьей ступеньке пьедестала почета, сравнявшись головами со своим лучшим другом и вечным соперником – Чемпионом  Сашей.

 

 

Они еще дружили какое-то время. Васька по-прежнему приходил к Чемпиону в гости и брал домой почитать уже не детские книги, а  журналы на английском. Саше они были ни к чему, хотя отчим каждый раз из-за границы привозил их,  сколько мог протащить через границу: тете Ляле – картинки посмотреть, сыну – языку поучиться. Но Саша предпочитал точные науки, а вот Ваське эти журналы были просто позарез нужны.

Васькин отец для сына давно уже определил род занятий. «Будь справным солдатом, и тебя заметят!», - это Васька  с детства от него слышал. Хотелось теперь повзрослевшему Ваське спросить отца, что ж он сам, такой «справный солдат», так и не выслужил себе ни звезд на погонах, ни должности, ни зарплаты.

 

Васька с отличием закончил школу и на отца смотрел уже по-другому. Не мог он понять, почему отец так бездарно распорядился своей жизнью. Тупая работа  в заштатном военкомате, дома тоска – ни вечера без скандалов с женой. Дача его, дурацкая, никакой радости не приносит: кроме отвращения Васька к ней не чувствовал ничего.

Зачем он, сын выпускника Гейдельбергского университета и "бестужевки", женился когда-то на этой тетке: Васька до сих пор не верит, что она может быть его матерью.  Зачем заставил бабушку всю жизнь терпеть и молчать? Зачем его, Васькино детство,  превратил в муку? 

Спички, турники, лишние сантиметры на дверном косяке, разносы за нарушение режима. Спортивные лагеря  с сырыми простынями, побоями по ночам, тоской по бабушке и  задавленными слезами в пугающем  своими запахами общем туалете.  Шерлок Холмс, обруганный и запрещенный. Мечты отца о достойной жене для сына – акробатке из цирка.

«Господи, ну, почему акробатка, почему из цирка? Что, ему мало нормальных девчонок  вокруг?», –  с раздражением вспоминал Васька планы отца. 

 

Вырваться, как можно скорее вырваться. В его жизни не будет этого тупого, безрадостного существования, не будет скандалов по вечерам, не будет рядом  матери  с черными подмышками.

Васька умеет и любит работать, он будет по-настоящему вкалывать, потому что в жизни  ему придется  рассчитывать  только на себя.

Отец ему не союзник: почему-то с удивительным упорством всю жизнь отрекался он от  всех красок и ароматов  жизни. И сейчас он уже совсем не тот стройный,  затянутый в шинель офицер.

 

Отец тяжело болеет, и Васька знает, что жить ему  осталось немного. Васька понимает, что сейчас они с отцом меняются местами.  Отец становится слабым, доверчивым, как ребенок, когда, с надеждой заглядывая в  Васькины глаза, спрашивает его о своих анализах.

И Васька врет, что все хорошо, анализы вполне нормальные. Ему хочется обнять отца за плечи,  хочется сказать, что он ему прощает все: и спички, и гимнастику, и  навоз, и даже акробатку из цирка.

Хочется рассказать отцу, как Васька любит его: так любит, что, кажется, готов любовь эту запустить ему в жилы вместо отравленной болезнью крови. Он видит, что отец худой, как подросток, что он ниже Васьки уже на голову, что у него морщинистая, коричневая шея и что ему только пятьдесят два.

 

Васька приходит к отцу в военный госпиталь после занятий в институте. Он боится пропустить даже раз, потому что каждый день может оказаться последним. Как обычно, пожимает отцу руку, закуривает  с ним на равных. Говорят ни о чем, это ведь совершенно не важно.

Важно то, что отец знает: Васька здесь, с ним. Они вместе пройдут этот тяжелый для обоих  путь, а после операции,  верит отец, они уедут на дачу – таскать навоз.

Васька чувствует, что сейчас готов все отдать, чтобы вернуть то время,  когда в замызганных галошах и трениках они таскали бесконечные ведра  с лошадиным и коровьим дерьмом. 

Все планы и мечты о своей,  не похожей на отцовскую, жизни отошли куда-то в сторону. Васька пытался представить то, что происходит  в этом истерзанном  болезнью маленьком теле – то, что происходит в его истерзанной некрасивой, невеселой и неумелой жизнью душе.

 

А временами накатывала такая злость на собственное бессилие, на невозможность отбить у смерти своего собственного отца, который всегда вставал в пять, чтобы разбудить его в шесть и накормить специальным  «спортивным»  завтраком, который терпеливо сидел на родительских собраниях и слушал эту суку Евгению Николаевну Рябушкину, который не пропускал ни одного соревнования и, думая, что никто не слышит,  с гордостью рассказывал потом по телефону своим «ребятам», какой у него замечательный парень.

Сейчас Васька понимал, что замечательный  был его отец. Он не хотел никого другого, даже Собственного фотокорреспондента известной газеты. Плевать ему на чужие джинсы и магнитофоны, на свое некрасивое детство.

 

 

 

- Отец. Только не умирай, я сделаю все, чтобы твоя жизнь изменилась. Посмотри, я уже взрослый, я так много могу. И научил меня всему ты.

Когда-то ты дал мне маленький, детский молоточек, чтобы я сделал свой первый скворечник,  ты научил меня плавать, а потом бриться и  завязывать галстук, сидеть на коне. Ты рассказывал мне о войне,  о кавалерии и о своих чертовых лошадях.

И, главное, сколько ты  всего не рассказывал, чтобы не подрубать, как медведка рассаду на грядках, мой тонкий стебелек надежды на то, что жизнь моя будет прекрасна,  что все у меня получится  и  счастье будет жить в моем доме.

А помнишь, мне было четыре года, и тогда еще началась гроза?  Ты снял с себя рубашку, закутал меня, и по твоим голым плечам звонко шлепал дождь, а мне было уютно у тебя на руках и совсем не страшно. Вода задерживалась на твоих густых бровях, потом проливалась мне на лицо, и я понимал, что ты – самый лучший.

 

Последние  дни Васька плохо помнил. В самом конце мая отец умер. Он больше всего любил это время, – когда весна и лето тайно встречаются ночами на влажной, усыпанной белыми лепестками земле. 

Васька поставил  памятник отцу с его портретом в военной форме и с майорским погонами на плечах. Гравер предложил, было, прибавить две звезды «для солидности», но, взглянув на Ваську, осекся, не договорив.

 

С Сашей они виделись все реже, потом наступила  совсем взрослая жизнь, началась работа и Васькино упорное движение вперед и вверх, туда, где, он верил, будет у него свое, пОтом заработанное, достойное место в жизни. После института он уехал на пять лет в свою первую командировку. Жизнь то била, то ломала, то дружески подмигивала, потом опять давала по морде. Много было всего. Сашу он совсем потерял из виду. 

 

И сейчас ему есть  в чем отчитаться  перед другом детства Сашей.

В деловом мире его знают, репутация – порядочного, серьезного мужика, отличного профессионала. Карьера удалась, да и все задачи по материальному жизнеобеспечению тоже давно уже решены.

Домой, в Москву,  они с женой прилетают  редко: последние годы руководит Васька  небольшим, но важным офисом в Вене, а отдыхают они в Баден-Бадене. Конечно, не в соседнем Бадене под Веной, куда и на трамвае дотрюхать можно, а в Германии, где достойная и респектабельная человеческая старость находится в полной гармонии с еще более достойной и респектабельной архитектурной стариной.

Васька еще не стар, но эта гармония греет то ли его самолюбие, то ли тщеславие... В общем, там ему хорошо.   

 

Все меньше становится людей, кто еще может запросто называть его Васькой. Только жена, когда утром, проснувшись, просовывает руку ему под спину и целует в шею. Она  ласковая и любовь к нему до сих пор скрывать не умеет, а ведь двадцать с лишним лет вместе.

Васька, глядя на нее,  часто вспоминает тетю Лялю: как она хохотала, откинув голову, как забиралась с ногами на диван, как посылала Ваське воздушные поцелуи. Бог услышал его. Васькина жена тоже такая – веселая и  красивая. Только не изменяет ему, как тетя Ляля своему фотокору. Это Васька точно знает.

 

Но так и не смог он, солидный, взрослый дядька, ответить на свой главный вопрос. Где та тайная пружина, которая заставляла его снова и снова ломиться в накрепко закрытые двери? Не обходить очередную гору, а карабкаться на нее?

А, может быть, все эти годы он просто бежит от своего прошлого? И по-прежнему завораживает его та самая картинка чужой жизни, о которой он по-мальчишески мечтал ночами, лежа на своей жесткой, почти солдатской койке?

Честно: он сделал все, что мог, и перед тем мальчишкой с фонариком под одеялом ему сейчас не стыдно. 

 

Стихи... Их Васька может читать часами, откуда это пришло, сам не знает.  Их  любимый Серебряный век,  ночные споры с женой о Гумилеве и Волошине. Ар-деко, Модильяни и "мирискусники", Калмаков, Лентулов, Жорж Лапшин, Пожедаев и все их любимые художники русский эмиграции: кое с кем, уже из нынешних,  даже стали приятельствовать.

Сотбис – если не купить, то посмотреть каждый раз обязательно: на самолете до Лондона или Нью-Йорка всегда можно быстро обернуться. 

Вот только в Венской опере  Ваську каждый раз развозит. Но жена понимает, не будит, а ему под классическую музыку так хорошо спится. Потому что устает – очень. Даже неудобно вспоминать об этом сейчас: Саша ведь так  любил и оперу, и театр.

 

 

 

Васька действительно волновался. Как сейчас они  встретятся?  Много лет не решался он позвонить Саше, думал каждый раз, что рано еще, не готов он к такой важной для него встрече. И вот, наконец, решился.

Васька нервничает, поглядывает то на жену, то на машину, то на свои часы – "говорящий" аксессуар.

Вокруг было ни души, только на лестнице из оврага вдруг показалась сначала чья-то голова, потом нарисовался весь человек, вернее, человечек. Васька дрогнувшим голосом сказал жене:

 - Это он.

 И услышал ее тихое:

- Нет, это невозможно.

 

Это был Саша – маленький, крепкий, с лысой головой и крупными, желтыми зубами. За плечами у него был рюкзачок, на ногах – детские ботиночки. Рядом с ним была  немолодая, тоненькая женщина, которую Васька назвал про себя «Каплей». Она была совсем незаметна, как прозрачная капля воды, и  светилась Сашиным отражением. 

 -Да, но почему вдруг из оврага, и  где ты машину оставил?

Саша развел руками и весело рассмеялся. 

Первые объятия и возгласы радости иссякли, надо было что-то делать.

- Ну что, предлагаю грузинский ресторан, тут недалеко, на Остоженке. 

В глазах Саши промелькнуло смятение:

- Да я как-то не готов к Остоженке, давай что-нибудь попроще.

Васька еще не верил, но уже понимал, что все будет совсем не так, как он предполагал.

- Ну, попроще, так попроще. Давай тогда в пиццерию на Ленинском, недалеко отсюда.

 

За столом Саша замялся: красивые названия в меню ни о чем ему не говорили, и право выбора он делегировал своему другу.

На Васькин вопрос о преференциях Саша смущенно пожал плечом:

- Да нам бы покушать…

Все остальные вопросы  и ответы  тоже совершенно не склеивались в разговор. Тяжело было всем.  Васька заметил, что жена старается руки держать под столом: «цацок» своих стесняется.

 

После института Саша  распределился в НИИ по специальности,  там до сих пор и работает. Гимнастику вспоминает с любовью.

Васька чувствовал почти слезы в горле:

- Саша, Саша, а как родители, как тетя Ляля?

Тетя Ляля умерла, отчим болеет и материально бедствует, а помочь некому. Саша сам едва концы с концами сводит.

А вообще-то, живут они хорошо, оживляется Саша.  Все свободное время на даче работают:  купили еще в старые времена шесть соток в Тверской губернии. В доме ягоды, овощи всегда свои с огорода, даже капусту для засолки сами выращивают. А насчет навоза с одной  конюшней удачно договорились, это же для земли самая полезная вещь. Саша с «Каплей» понимающе переглядываются и рассказывают, что в планах у них купить велосипеды и поездить, наконец, по старому Подмосковью, посмотреть на эту красоту. 

- Ну, хорошо, а как твоя музыка, театр?  Ты ведь так любил все это!

Саша  широко, по-старому,  улыбается и кивает головой:

- А как же, ходим, обязательно! Знаешь, у нас все уже отработано: я  жену обычно в крайнее кресло сажаю, а себе откидное место беру.  Очень удобно.