Проза

Предки Мачо Мостачо — взаправдашние конкистадоры — восхитились, сколь хладноднокровно, беспощадно, устремлённо и ещё-несколько-"-нно" сражается их потомок. «Молодец парень», - говорили предки. В пятом измерении даты ничего не значат — и предки, и потомки там все теперьки.

«Да как же», - бормотал один идальго. - «Знаю я, чем всё заканчивается. Воюешь с богомерзкими гнусномаврами, кровь как вино льётся, каких-нибудь полтыщи лет — уже и мавра мавром не назовёшь - засудят...».

Никто его, впрочем, не слушал. Никто вообще мало чем занимается.

Только невесть как затесавшаяся в компанию немка окатила идальго взглядом, который в нашем мире назвали бы ледяным, да одинокая мавританка едва не расплакалась, говоря нашим языком. Предки — завоеватели и освободители — темнокожую спутницу научились не видеть и вежливо решили между собой, что никто из них не приглашал её — опять этот бездейственный никто! - а если и приглашал — что ж, и на мече бывают пятна.

Мачо Мостачо ушёл с головой в сражение (лучше, чем без) и не замечал ободряющих выкриков из иного пространства. Не заметил он и того, что в его пространстве шелест клавиш оборвался.

Мундо, наконец, дошёл до последней точки, сохранил текст и отправил его. Интуиция не отлынивала и подсказывала, что этому заказчику можно доверять едва ли не по-братски. Дело сделано; переводчик откинулся бы на стуле, будь у того цела спинка.

Мундо потянулся и хрустнул костяшками.

-Ты здесь ещё? - произнёс он не оглядываясь. - Как тебя... Недохаер!.. Лысохвостик!.. Нет? Гм... Рамон-Игнасио!

Мундо повернулся — для того крутящийся стул и нужен. Крутяшность стула затмевала все его мелкие недостатки.

Подняв брови, Мундо несколько секунд наблюдал, как Мачо Мостачо складывает в большую картонную коробку бутылки, бумажки и прочие сокровища. Коробки прежде пусто громоздились у стены, теперь четыре из шести аккуратным кубом стояли у двери. Мусора поубавилось, хотя полторы пустые коробки могли и не вместить в себя остатки. Было около шести вечера, и солнце уже зашло, но даже в полутьме комната выглядела светлее, чем утром.

-Ты что делаешь?

Мачо Мостачо как раз поднимал пятую коробку, чтобы отнести к остальным. Оклик застал его врасплох и вдваещёхуже: он выпустил из рук коробку; от удара та раскрылась, и хлам высыпался обратно. Одна бутылка прокатилась через всю комнату и спряталась под столом.

-Порядок, - не сразу ответил Мачо. - Я делаю порядок.

-Зачем?

Мачо подумал.

-Не висеть мёртвым грузом и не сидеть без дела, пока до работы не дошло.

-Без дела? Я разве не просил тебя о свете?

-Я поговорил со студентом.

-Ты, может, не заметил, но вокруг стоят высоченные такие домины, и солнечной батареи почти ни на что не хватает. Все равно как дождевую воду набирать в ведро под навесом — что накапает сквозь щёлочки.

-Я... счета не нашёл.

Мачо помедлил не без причины (и оправданий). Он счета не нашёл, это правда. Но не нашёл потому, что не искал, а не искал потому, что не представлял, что с ними делать. С тётушкой жилось беззаботно и бессчётно.

-Теперь — конечно. И никто не найдёт.

-Почему? - не понял Мачо. - Я ничего не выкидывал.

-Кроме фокуса. Ты что устроил?

-Уборку, - ответил Мачо. На этот вопрос ответ он знал.

-Я вижу, что не Реконкисту. Итак, я не знаю, где мои вещи, потому что кое-кто их собрал, утрамбовал и утомбовал, то есть замуровал. Ты не знаешь, где мои вещи, потому что не знаешь их вообще. Неплохо. Не сказать, что я дрожу за старые счета. Нет. Но я же не просил тебя отправлять их в коробку для престарелых, правда?

-Простите, - сказал Мачо. - Мне казалось, так лучше. Позвольте, я достану из-под стола бутылку. А то, говорят, может пожар случиться.

Мачо подошёл безнадёжно к столу. Склонившись за бутылкой, он увидел тарелку с плесневелыми объедками и потянулся за ней.

-Не трогай. Вдруг там вымирающий вид ценных бактерий, а ты его уничтожишь.

Мачо выпрямился. Его руки были пусты.

Ещё бы Колумб привязал аборигена к мачте за то, что тот починил ему по доброй воле корабль.

-Нет здесь никаких вымирающих видов, - ответил с достоинством Мачо, - кроме моего терпения.

Их взгляды встретились. Незримая борьба и взаимное накладывание ментальных кирпичей. Мачо, не выдержав, отвёл взгляд.

-Ладно, - сказал Мундо. - У меня к тебе просьба. Даже две.

-Да?

-Да. Оставь в покое мою тарелку, бедняга ничего тебе не сделала. И ещё я хочу, чтобы ты прогулялся в парк. Ещё не слишком темно для этого. Ты не против? Ну и хорошо, - заключил Мундо прежде, чем Мачо Мостачо успел ответить. - Пойдёшь вдоль реки вниз, увидишь кости, пойдёшь поперёк реки, увидишь большой муравейник, рядом — засохшее дерево. Сунешь в дерево - не перепутай с муравейником — руку, там должен быть пакет, его достань так, чтобы ни один человек — это важно — чтобы ни один человек не увидел. Муравьи пусть смотрят, если хочется. То есть совсем уж не осторожничай. Киношность подозрительна. Принесёшь мне из абонентского дупла пакет. А я отдохну пока.

Мачо Мостачо не мог понять, серьёзен Мундо или нет.

-Прямо сейчас?

-Можешь, конечно, и ночью, но это сложнее. Лучше сейчас.

Мундо коротко шевельнул пальцами, прогоняя компаньона.

Мачо Мостачо повторил про себя указания. Не верьте школе, повторенье — мать вопросов.

-А что за кости?

-Куриные. Ты веришь в куриные призраки? Не трусь, они если и явятся, то не за тобой. Иди.

Мачо пошёл.

До парка он добрался быстро. Куда сложней оказалось найти берег: не совсем девственные, но густые заросли опутывали землю и утопали в реке, не признавая границ. Длинные стебли петлялись за ноги, узловатые деревья торчали посредь тропы, как фонарные столбы, ямки и сучки разнообразили нижний пейзаж. Нет, до такого Мачо бы свою комнату не довёл. Вытаскивая то и дело из чьих-то нор увязающий ботинок, Мачо Мостачо с нежностью думал о бескрайней африканской пустыне. Затем, после безрассудной борьбы с цеплючим кустом, он осознал, сколь бестолкова эта мечта, и перешёл на думы о бескрайней американской трассе.

Прошло полчаса, Мачо заподозрил, что эти полчаса прошёл не туда, и тут увидел, что так оно и было. Прежде, чем заподазривание переросло в подозрение, он вспомнил — велено было идти вниз по течению.

Мостачо взглянул печально на пропащие ботинки и повернул назад. Он и сам не был уверен, почему слушается Мундо. Было в том притяжение, преодолеть которое Мачо не мог.

Худо-бедно Мачо добрался до утоптанной площадки. Земля была усеяна обрывками лент и куриными косточками. Мачо надеялся, что куриными.

К счастью, эти семена не прорасли, и берег оставался без курекостного дерева, и косточки не стучали тревожно друг о друга на ветру, да и ветра здесь тоже не было.

На другом берегу проплёшивала тропинка. Надо было как-то попасть туда.

А там Хорхе Нуньес Ховьер совершенно случайно прогуливался мимо засохшего дерева. Он уже битый час так прогуливался. Сперва он совершенно случайно прогуливался мимо громадного муравейника, но зачем же дразнить муравьёв без нужды?

Муравьи были здоровенные, рыжие и какие-то не гаванские. Удивляться не приходилось — в этом городе ещё и не такое повстречать можно.

Хорхе Нуньес Ховьер держался от них в стороне и терпел только потому, что факультет Дистанционного Обучения шепнул ему по секрету, что Лалла пройдёт здесь этим вечером.

Тем временем Мачо перебрался по цепи топких островков на другой берег. Среди темнеющей зелени он разглядел высокий холмик, засохшее дерево и немного усатого кубинца. Последний вертел в пальцах сигару, не решаясь раскурить — некоторые мотыльки летят прочь от света. Заметив Мачо, он дёрнулся всем телом.

«Зачем он здесь?» -  подумали оба. Вдалеке грохнул пушечный выстрел.

-Не правда ли, чудесный вечер? - сказал директор.

-Прохладный.

-Отсюда замечательный вид на ночное небо. Случалось вам бывать в обсерватории?

-Мне и здесь неплохо. А вы пробовали с холма смотреть?

-Не знаю, где это. Не иначе, вы правы, но я предпочитаю смотреть отсюда.

-Ну и темень. Не будь я уверен, что знаю дорогу, ушёл бы немедленно. А то и навернуться недолго.

-Почему я и беру с собой мобильный. Он светит. Вам помочь?

-Спасибо, я ещё не потерял тропинку. Постою немного. Здесь так мирно.

-Я бы сказал, чересчур шумно.

-Это из-за реки. Говорю же, идите на холм. Там не слышно.

-У вас никогда не возникало чувства, что можете случайно угодить в реку? Ночь, темно...

-Я умею плавать.

-Простудитесь, потом лечиться.

-Боитесь простуды? Тогда не стоит задерживаться, холодает. Уже, наверное, градусов двадцать.

-Я закалённый, мне нипочём. Который час?

-Девять уже пробило, вы разве не слышали? Позднее время.

-Вы торопитесь? Нет причин вас задерживать.

-Я до утра свободен. А вот вам на работу, я угадал? Вы так строго одеты. Вот и муравьи спать идут.

-Мне привычно спать понемногу. И отдыхать почаще нужно, чтоб не перегореть. Сидишь, бывало, целую ночь, на звёздочки смотришь...

-..Зануду вроде меня слушаешь. Какой смысл? Боюсь, рядом со мной вам не расслабиться. Я могу сутками рассказывать о том, как правильно выстраивать на полке слонов.

-Тогда вам лучше уйти, разве нет?

-Ну, нет, мне тут нравится. Останусь-ка я до рассвета.

-С чего бы? Я первый пришёл.

-Тем более. Выходит, моя теперь очередь.

«Очередь для чего? За чем?», - спросил себя директор. Ответ, о котором он догадывался с самого начала, был очевиден и ухослышен.

-Значит, вы остаётесь? Будет скучно молчать. Давайте разговаривать. Давайте говорить о девчонках. Вам нравятся девушки?

-Девушки — не совсем правильное слово. Но — да, разумеется. А вас, кстати, никто не ждёт?

-И кого предпочитаете, брюнеток или блондинок? Я лично — за первых.

Мачо перебрал в памяти своих дам. Все они были брюнетками.

-А блондинки? Они разве хуже?

-Они... Они такие дуры, что все идут учиться на факультет под названием Фармасия-и-Алиментос, считают, наверное, что алиментос — это «алименты», а не «продукты питания». Они... Ещё они чудовищно неряшливы, как строители, и ни за что не держат слова. Не со зла, конечно, просто у них с памятью караул кричи — услышат и забудут. По той же причине блондинки никогда не бывают верными — не помнят, кому должны быть. И изо рта у них воняет, а ещё...

Мачо, казалось, не слушал директора и смотрел мимо него. Хорхе Нуньес Ховьер забормотался и замолчал. Помедлив, он не вытерпел и оглянулся, чтобы увидеть, на что глядит его собеседник. То, на что глядел собеседник директора, наблюдало, как Хорхе Нуньес Ховьер оборачивается.

Оно было — Возмездие.

Бледновласое.

Лалла Лайт размахнулась и с необычной для слабого пола силой (не обычной ли?) влепила   негодяю пощёчину, да так, что тот попятился, оступился и опрокинулся на муравейник. Битый час был отомщён.

Сигара выскользнула из пальцев директора — это его и спасло: отряд муравьёв накинулся на табак. Другой мураьиный отряд принадлежал к обществу по борьбе с наркоманией и накинулся на первый. Пока муравьи разбирались между собой, Хорхе Нуньес Ховьер  вылез непокусанно и только придерживал онемевшую щёку.

«Это недоразумение, я вовсе не имел вас в виду, мне блондинки нравятся», - хотел сказать директор, но щека ещё не отошла и милостливо разрешила ему издать что-то вроде тех звуков, какие производит полусонный диктор, после долгого рабочего дня читая дочери сказку на ночь.

-Уйдите.

По голосу было слышно,  что прощения не дождаться. До утра уж точно.

Хорхе Нуньес Ховьер сил зря не тратил. Почти.

Взглянув сердито на соперника, он ушёл.

Пока директор и блондинка играли в гляделки и пощёчинодавалки, Мачо Мостачо вытянул потихоньку из дупла свёрток. Пакет не отличался размерами от кармана и с некоторым трудом, но был в него утрамбован.

Мачо Мостачо и прежде слышал о Лалле — о ней слышали все — но никогда к ней не приглядывался — она не была замужем. Теперь, после разговора с директором, Мачо задумался.

Пора украсить череду брюнеток светлой жемчужинкой. Лаллу никогда не видели с парнем, и колец она не носила. «Тайный брак?» - предположил Мачо. - «Надо выяснить. Чего не бывает».

С другого берега донеслась печатномашинная дробь барабанов. Кто-то выкрикивал имена.

-А вот и музыкальное сопровождение, - сказал Мачо Мостачо.

-Скорее уж конвой, - сухо произнесла блондинка, в чьих влажных глазах отражался звёздный свет.

-Вас проводить?

-С какой радости?

-Вы — дама, я — кавалер. Зовите меня Мачо Мостачо.

-Кавалер? У вас, что, есть лошадь?

-Нет, но я живу в авгиевых конюшнях. Вроде того. Недавно переехал.

-Простите, мне надо идти.

-Вот и я о том же! Сейчас опасно разгуливать, отчего вас не встретит друг или муж? Позвольте проводить вас, если ему все равно.

Мачо собирался многозначительно посмотреть в глаза девушки, но в темноте заниматься подобной гимнастикой было не с лица. Лалла хотела что-то ответить и даже набрала побольше воздуха, но промолчала и, развернувшись, без лишних слов растворилась во мраке. Мачо посмотрел вслед единственной на весь город блондинке, затем глянул туда, куда ушел директор, после того — в сторону сантеро с их, насколько он догадывался, ритуальными пляшествами. Ни одна из сторон его не привлекала, и Мачо направился в четвёртую.

В это же время Блинович подскочил на кровати, и не потому, что в него  впилась заноза (хотя и такое могло быть), а потому, что Лингвус Лонг отправил на конкурс текст и как раз сказал об этом другу. Лингвусу не просто было добраться в этот час к коллеге, но благая весть стоит маленького переполоха.

А вот в Оксфорде все спали.

 

8

 

Всё на свете следует положенному ходу.

Звёзды в небе искрятся и пылают. Некоторые из них идут дурной тропой и превращаются в чёрные дыры вместо того, чтобы взорваться.

Вокруг других звёзд, ещё не испорченных, крутятся иногда планеты.

По меньшей мере на одной из планет возникло таинственным образом нечто, условно называемое разумной жизнью. Нечто, условно называемое неразумной жизнью, тоже возникло на ней. Создания, называющие себя разумными, ни в грош не ставили тех, кого относили к созданиям неразумным, хотя и сами нередко вели неразумную жизнь.

Среди условно разумных созданий всё также следует положенному ходу. Меняется самая малость, и многие перемены — лишь кажущиеся и временные. Скажем, «зелёные» возмущаются бурно и громко — как уходящая в слив жидкость, выдаваемая в третьесортных отелях за воду. Возмущаются они тем, что всё больше видов незарумной жизни переселяется, видимо, на иные планеты и не берёт очень даже разумных «зелёных» с собой. Беспокоит «зелёных» и то, что леса вырубают на бумагу (в том числе и на ту, на которой они пишут свои жалобы), и всё прочее в том же духе. Но, уверяю, стоит закончиться вымирающим зверям, стоит закончиться дикой зелени — закончатся и «зелёные».

Матушка-Природа, надо полагать, к стенаниям «зелёных» прислушалась и обнаружила в них семечко здравого смысла. Что другое, а семечки — по её части, и она с удвоенной силой принялась насылать землетрясения, наводнения и ураганы. К её разочарованию, ужасающую разруху после бедствий разумные создания преодолевали, и даже «зелёные» не оставались в стороне. Поняв, что такие победы недолги, Матушка измыслила план похитрее, а именно: захватывать один за другим города, но не вдруг, а исподволь; разрушать не за минуты, а за годы; внушать всеми силами, что ничего уже не поделаешь, что исправлять пришлось бы слишком много, да и город выглядит живописнее, чем одноликие столицы.

По необъяснённой причине Матушка избрала первой жертвой Гавану. Трудно сказать, отчего жребий пал на этот город — не исключено, что всё дело в кубинских сигарах. Или роме. Можете называть эту версию ненаучной, если хотите. Это всё равно.

Если теория ненаучна — это ещё не значит, что она ложная.

Отдельные жизни разумных и не очень особей — в том числе и на Гаване — подчиняются положенному ходу точно так же, как галактики и туманности. Иными словами, осознают мир то гладко, то туманно, и вертятся вокруг загадочного центра (который совершенно ошибочно видят в работе, семье  и прочих не имеющих отношения к делу понятиях).

Вот и Блинович ничего не мог с собой поделать и каждый день проверял, не появился ли от комиссии Джеймса Тейта ответ. Профессор уже выписался из госпиталя, охоту на сантеро счёл законченной и большую часть времени проводил в Гаванском Университете.

Как-то раз, выйдя после очередной лекции в коридор, он повстречал Лингвуса Лонга. Блинович  и так встречал его по дюжине раз на дню, но этот раз был отличен, как чёртова дюжина отлична от двенадцати. Лонг бессловесно загребал руками воздух и делал глаза размером с блюдце.

-Что случилось? Мне пришло письмо?

-Нет, нет, нет! - воскликнул профессор Лонг, усиленно кивая головой.

-Ясно. А ты уверен, что мне нет письма?

-Я зашёл в свою почту, а там — а там сообщение!

-Чудесно. А мне точно не было?

-Открываю — а это конкурсное. Номинировал работу, в прошлом, если не путаю, году ещё — и победил!

-Поздравляю! А мне похожего не присылали?

-Уже и забыл, что отправлял. А вот в Оксфорде...

-Может быть. Ты внимательно почту смотрел? 

-Одно плохо — просят в Эдинбург приехать, а я в их университете всего-то прошлой весной лекции читал. Или осенью? Нет, весной, но в каком году?..

-Ещё раз прочтёшь, не страшно. Должны уже победителей объявлять. Очень странно, что письма до сих пор нет. Хорошо смотрел?

-Приятно, что ни говори. Не помешало бы и тебе что-нибудь выиграть. Надо всем рассказать.

-Непременно. А не попало ли письмо в мусор? Ты проверял?

- «Проверять и перепроверять! Вот секрет успеха», - машинально процитировал кого-то Лонг.

-Верно. Я хочу сам перепроверить. Ты со мной?

-Не могу сдержаться. Хочу ещё раз глянуть — ты со мной?

И Лонг, не дожидаясь ответа, устремился, не имея в виду, к директорскому кабинету. Блинович — за ним.

Как ни парадоксально, после того, как Лингвус ненароком отформатировал диск, Хорхе Нуньес Ховьер позволил гостям использовать компьютер в любое разумное время. Лингвус Лонг охотно последовал приглашению — он вёл переписку с одним бикьянистом из Токио. Лингвус дорожил этой перепиской, и двенадцатичасовая разница в поясах помехой не была (с чем не всегда соглашался директор). В конце концов, на языке бикья говорит одна-единственная старуха нигерийка, что делает язык бикья чрезвычайно соблазнительным для Лонга.

Ещё был у Лонга знакомый сусуамист из Канберры (не путать с Кентербери), но с ним профессор переписывался реже, поскольку на сусуами разговаривают целых две семьи. Профессор Лонг втайне надеялся, что с одной из семей что-нибудь случится, и язык станет интереснее изучать. Что он станет менее интересным, опасаться не приходилось — детишки из этих семей сусуами не жаловали.

Профессор Блинович не переписывался ни с кем, кроме Лонга, и до сих пор к компьютеру почти не подходил — не было нужды. Несмотря на всё воодушевление, Блинович понимал, что ждать ответа было рано, и ограничивался тем, что спрашивал о нём коллегу.  Теперь же время, по его расчетам, подошло. Сам он вряд ли бы отыскал в кабинет дорогу; Лингвус Лонг шёл уверенными и быстрыми шагами, указывая Блиновичу путь.

После неудачной встречи с Лаллой Лайт директор отдался во власть рока и перестал запирать дверь. Злые языки утверждают, что истинной причиной тому — не фатализм, а фаталень: Хорхе Нуньес Ховьер потерял ключ и якобы ленился поменять замок. Злые пальцы показывали на дверь, и злые ноги слегка пинали её (на то они и злые), но на тяжёлой двери это никак не сказывалось, и она стояла, как и прежде, крепко.

Лингвус вошёл в кабинет и сразу же направился к компьютеру. Блинович помедлил на пороге — он оказался тут во второй или третий раз, и в первый раз, когда в комнате не было директора.

Кабинет был небольшой. По обе стороны от двери стояло по застеклённому шкафу. Они заставлены были книгами и папками, на мимолётный взгляд непосредственно относящимися к делам Университета. Но если приглядеться, то можно было среди них заметить подозрительные корешки — вроде папок «Лалла: факты», «Лалла: слухи», «Лалла: фантазии» и прочие. У одного шкафа была зеркальная дверца; полосатый ковёр был заметно возле неё вытоптан. Из окна падал свет на столик и на лежащие на нём бумаги, книгу «Любовь: 13 простых шагов к завоеванию женского сердца» и книгу «Сферическая тригонометрия: 169 простых шагов к пониманию базовых принципов». Также на столе красовалась в рамочке фотография-коллаж: Хорхе Нуньес Ховьер, держащий на руках Лаллу Лайт. Фотографию Лаллы директор нашёл в одной из социальных сетей, но из своих к ней подошла только одна — Хорхе Нуньес Ховьер с годовалой племянницей. Компьютерным коллажом директор владел хуже, чем сферической тригонометрией, но худо-бедно сумел обе фотографии соединить и распечатать. Рамка была повёрнута в сторону открытого окна, и посетители видеть коллаж не могли — для этого надо было сесть в кресло-качалку.

Блинович скользнул взглядом по картонному обороту и, не увидав ничего интересного, пересёк кабинет. В углу за левым шкафом находился компьютерный стол, за которым сидел сейчас профессор Лонг и сочинял письмо про «видовую характеристику глагольной лексемы». Блинович заглянул через плечо коллеги. Лингвус Лонг разошёлся и строчил что-то о «виде у глаголов движения». Блинович решил, что вид у этих самых разглаголов препротивный, а видовая характеристика пейзажа за окном в любом случае занятней.

Блинович отошёл к креслу. Лёгкий ветерок охлаждал лицо, но смотреть не мешал. Чистое сапфировое небо — любой бы ювелир одобрил. Грязно-серые крыши. Зелень, которую можно было бы назвать изумрудной, не будь ювелир занят небом. Смуглые кубинцы, пинками заводящие авто. А если бы профессор Блинович посмотрел вниз, то увидел бы Хорхе Нуньеса Ховьера — тот поджидал Лаллу Лайт по наводке факультета Права и всё ещё рассчитывал вымолить прощение. У него было на то право, но что значит право в левом мире?

Лингвус Лонг отправил наконец своё письмо. Пропуская Блиновича, он задел какой-то провод, и монитор погас. Блинович попросил коллегу отойти к окну и не отвлекать, а сам залез под стол, чтобы поправить питательный шнур. Проводов под столом оказалось немало — пыльный клубок макаронин — и он долго с ними возился.

Лингвус Лонг в это время беспечно поглядывал из окна, всё ещё обдумывая глагольные лексемы. Под окном Хорхе Нуньес Ховьер заговорил с Лаллой. Та остановилась — последний шанс.

-О, незабвенная сеньора! - начал Хорхе Нуньес Ховьер. Эту речь он готовил не одну ночь, в дневное время советуясь с факультетом Искусств-и-Текста. - Не вели казнить! Глаза твои прекрасней для меня, чем в лунной бледности два спелых апельсина! Твой рыцарь...

-Что вам надо?

Попытка извиниться была безнадёжней, чем попытка найти кончик прозрачного скотча. Директор сбился и принялся зачитывать сначала:

-О, незабвенная...

-Что вам надо? - повторила Лалла.

На это Хорхе Нуньес Ховьер никак не рассчитывал. Он-то думал, что прочтёт ей по памяти своё идеально, по заверениям факультета, составленное послание, и Лалла падёт.

Вот и Колумб полагал, что с Индией всё гораздо проще будет.

-Лалла...

-Сеньора Лайт.

-Сеньора Лайт, поверьте... Я не хотел вас задеть или обидеть... Э-э... Ваша красота поражает сердце, как алкоголь — печёнку... То есть я не это хотел сказать... Вы так прекрасны, так умны, что, конечно, сможете простить мне... меня... Я знаю один чудный ресторан, и...

Болтовня смягчила Лаллу. Она подумала, что директор, в сущности, не злее котёнка, а котёнка можно и простить, если он случайно вляпался в чернила и прошёлся затем по драгоценной чистой тетради. Хорхе Нуньес Ховьер, расхрабрившись, всё увереннее перечислял достоинства, во всей Вселенной присущие только Лалле; та начала склоняться к тому, чтобы за это мурлыканье простить обидчика.

Если бы кто-нибудь из них посмотрел вверх, то узрел бы, как Лонг задел рамку с фотографией. Профессор Лингвус Лонг не видел своей промашки. Он с удовольствием вспоминал недавно прочитанную статью о том, что мозг отказывается напрочь принимать то, чего не хочет признавать.

Рамка полетела вниз. Блинович вскрикнул удовлетворённо, когда компьютер загудел, включаясь; Лингвус оторвался от размышлений и вернулся к другу.

Занимай его хоть сколько-нибудь происходящее внизу, Лонг проследил бы, как на дорожку между Лаллой и директором шмякнулась рамка вверх картоном. Как размурлыкавшийся директор не успел подхватить рамку первым, и её подняла с улыбкой Лалла. Как она перевернула рамку. Как смотрела несколько секунд на коллаж. Как со словами «Кажется, это ваше — так мило» передала его директору. Как Хорхе Нуньес Ховьер, не поняв своей удачи, ответил, просияв: «Вам нравится? Я выбрал самую лучшую вашу фотографию». Как Лалла переспросила: «Мою фотографию?» - и отняла рамку. Как во второй раз увидела — на этот раз увидела — коллаж. Как швырнула его в директора. Как бысто пошла вперёд, не глядя под ноги. Как споткнулась о крючковатый корень и едва не упала — упала бы, если из-за розоватой колонны не выскочил бы Мачо Мостачо (тоже успел поговорить с факультетами). Как Лалла удержалась за его усы и как затем она, вцепившись в свой белый шарфик, жаловалась на ходу Мостачо. Как, завернув за угол, она очнулась и отпрянула от Мачо, Лингвус Лонг уже увидеть бы не смог, если бы и захотел.

Но он и не хотел и даже не подозревал, что ему надо хотеть или не хотеть это видеть и слышать.

А Блинович открыл страничку своей электронной почты.

Ничего.

Блинович дал самому себе щелбан — конечно же, Лингвус отправил письмо от себя.

Через пару минут была открыта нужная страница. Среди входящих виднелось одно с пометой «Конкурс Тейта».

Закусив губу, профессор Блинович навёл курсор на это сообщение. Помедлил. Взглянул на Лингвуса Лонга.

-То самое, - произнёс Лонг, прикоснувшись к плечу коллеги. - Я ведь тебе рассказывал? Я выиграл конкурс.

Блинович выпустил из пальцев мышку, вскочил со стула и крепко пожал Лонгу ладонь.

-Это не ты, - сказал Блинович. - Это я!

-Ты себе рассказывал? - уточнил Лонг, разглядывая свежепожатую ладонь.

-Нет, ты...

-А! Ты мне рассказывал?

-Нет! Ты мне отправлял. То есть — вместо меня, от моего имени. Или от своего, но за меня.

-Так ты об этом! Но я же говорил тебе, что ты выиграл. Там письмо пришло.

Ужасная догадка пришибла профессора Блиновича с силой упавшего небоскрёба (такое случается не только в Нью-Йорке, знаете ли. Просто в Нью-Йорке больше небоскрёбов. Аж небо в дырках).

-А там точно речь о выигрыше?

-Разумеется. Разве я мог перепутать?

-Я всё-таки проверю.

Не садясь, Блинович склонился к компьютеру. Подвёл курсор к сообщению. Щёлкнул кнопкой.

Песочные часики.

Песочные часики.

Открылось.

- Уважаемый... Благодарим... А, вот - «Примите наши искренние поздравления, вы объявлены победителем...».

Не дочитав, Блинович издал неподобающий профессору радостный вопль. Он научился ему давным-давно, когда подслушивал одно африканское племя. Там этим криком полагалось завершать инициацию — обряд посвящения в охотники — а оглушённую им дичь пускать на всеплеменное пиршество по случаю.

Блинович, пришелец, никогда не смог бы повторить оригинальный вопль; его мастерства хватило лишь на то, чтобы упала в обморок одна почтенная мушиная семья, да защемило отчего-то сердце у прогуливавшегося неподалёку предводителя «Мы Тоже Сантеро».

-Там ещё дальше есть, - заметил Лонг и принялся зачитывать:

- «..Примите наши искренние поздравления, вы объявлены победителем в номинации «Фантастика». Ваш роман о прекрасной амазонке Энтропии, взятой в плен суровым королём, вызвал небывалое волнение среди жюри. Ваша работа была отправлена в последний день и к тому же не в тот раздел, но это — единственные её недостатки. Жюри понимает, что учёный  вашего класса не мог прислать нам всего лишь бульварную историйку — здесь вы не ошиблись. Наши специалисты едва не погибли от восхищения, видя, сколь тонко вы прикрываете глубокие философские размышления вульгарным сюжетом и незамысловатыми персонажами. Не меньше благоговение внушил и ваш язык — как играете вы со всеми мыслимыми категориями! Связь и порядок слов, знаки препинания, орфография, сам смысл слов — не более, чем разноцветные камешки в вашем калейдоскопе. Иногда повествование идёт гладко, но то и дело попадает оно в турбулентную зону, и всё так и трясётся! Английский язык не знал прежде такого мастера — мы снимаем перед вами словари и справочники с пропыленных полок. Вы, иностранец, вертите словами и фразами так, как не сумел бы ни один из нас. Написать «испенец» вместо «испанец», чтобы разом подчеркнуть и страсть испанцев к музицированию, их обособленность — отщепенство, их близость к природе — пням и камням, их вспыльчивый характер, да ещё и напомнить, что всё — лишь пена, что народы не вечны! А фраза "Yathevisito; hasyogato?" - признаться, она прекрасна до того, что лучшие умы не могут понять её и только склоняются в немом почтении. У нас в ходу предположение, что это — изменённое «yethevisited; haveyougotto?» - фраза, достойная Шекспира, нет, Чосера! - хотя мы уверены, что истиннное значение ваших слов много глубже. Другие фразы понять было легче — во всяком случае, нам так кажется.

Обыкновенно мы не высылаем такие подробные ответы участникам, но ваш случай исключителен. Ждём вас с нетерпением на церемонии награждения; надеемся, вы не откажетесь прочесть небольшую лекцию, в которой пояснили бы отдельные сложные места книги». Дата, подпись. - Дочитав, Лингвус Лонг оглянулся на друга. - Ты что?

Его коллега стоял вытянувшись и молча раздувал бледные ноздри.

-Блинович?

Где-то неподалёку раздался страшный грохот — как если бы обвалилась стена; ни один из профессоров не обернулся на шум.

Блинович впервые за всю жизнь грязно выругался. На непали.

Он вложил в проклятье столько силы, что ноги его ослабли, и он медленно осел на пол.

-А вот в Оксфорде такого бы не случилось, - чуть слышно произнёс Блинович и потерял сознание.

 

9

 

-Смотрите, кто зашлянул.

-Но вы же сам послали меня за... - голос Мачо угас, как угасает улыбка начинающего актёра, вместо небоклятвенного аншлага обнаружившего в зале лишь двух глухих старушек уборщиц.

Мундо опять сидел кудрями к Мачо, но тот чувствовал кончиками усов, что переводчик его не слушает. Мачо Мостачо подошёл ближе, печально переступая через непознанные материки хлама.

Наведённая Мостачо чистота продержалась недолго — очень скоро Мундо понадобилась тетрадь, о которой он не вспоминал уже года три. Чтобы отыскать её, пришлось разгромить все коробки, и хлам вернулся из ссылки на родные половицы. Поначалу Мачо Мостачо боролся; но сколько бы он ни упорядочивал хлам, сколько бы ни водворял его в коробки, а позже — сдвигал к стенам, за ночь мусор непостижимым образом расползался опять, устилая неровно пол. В конце концов Мачо оставил в покое злочастный хлам — помимо прочего не успевая сражаться.

Он обнаружил, к своему облегчению, что устроился работать не переводчиком, а переносчиком — курьером. Мундо и сам пропадал то и дело, но никогда — с бумагами. С бумагами приходилось пропадать Мачо. Но он и не жаловался — у него были завтрак, диван и много свободного времени, которое Мачо тратил на то, чтобы совместить блондинку с остальными преимуществами — до сих пор безрезультатно. Иногда он получал от Мундо немного денег — в неопределённый долг, поскольку был уговор платить за переводы, а их-то Мачо и не видел. Ему этого хватало, и он не мог определиться только с тем, следует ли радоваться или возмужаться. С одной стороны, самоучитель по итальянскому так и остался одностраничным, с другой — было что-то унизительное в побегушках.

Уйти Мачо Мостачо и не думал — как уже говорилось, было в Мундо нечто притягательное при всей его тяжести.

-Слушай, - вновь раздался голос Мундо. - Как тебя... Рамон-Игнасио...

Ужасный шум и треск, совсем рядом, перебили Мундо.

-Опять у них стена обвалилась... Терпеть не могу шумных соседей. Так вот, не мог бы ты проверить, как там соляки?  Мне кажется, их не мешает почистить. Спасибо.

Усы Мостачо, которые с тех пор, как он стал жить у Мундо, принялись отчего-то расти, задрожали.

Мачо Мостачо не понял ни слова из того, что сказал Мундо.

Тот, не дождавшись ответа, развернулся на стуле.

-Чего тут непонятного? Я всего лишь прошу тебя залезть на крышу и проверить солнечные батареи.

Мачо Мостачо смотрел во все глаза, слушал во все уши и думал во всю голову. Непонятное было.

-Ке? - робко переспросил он.

Мундо вскинул бровь.

-Что? Говори чётче, тебя никто не поймёт. Что ещё за «нюнь-ги»?

«Нюньг-ги» на плохом вьетнамском — то же, что и «ке» в испанском и, если знать плохой вьетнамский, переводится просто: «Что?». Мундо вьетнамского не знал — ни хорошего, ни плохого. Не знал он и того, что его речь зазвучала для других на чистейшем непали.

-Апа янг анда катакан? - услышал он недоумённый вопрос Мостачо.

На не очень хорошем малайском это значит: «Что вы говорите?». Малайского Мундо тоже не знал.

-Это ты шутишь? Молодец, а теперь ответь нормально.

-Олет тосиссаси? - «Это вы так шутите?» - спросил Мачо; его вопрос прозвучал для Мундо на отвратительном финском.

-Ладно. Как хочешь. Но соляки все равно нужно проверить, иначе совсем без света останемся.

-Ан ден хриазесте, фа пао миа вольта, - полувопросительно произнёс Мачо.

Грек долго бы чистил уши, но, возможно, догадался бы, что Мачо Мостачо сказал что-то вроде - «Если вам не нужно, я пойду».

Мундо пропустил мимо ушей причуды помощника.

-Так ты идёшь или тебе помочь?

Мачо Мостачо, в свою очередь, улепётнул, пока Мундо не прекратил дурачества.

-То-то же. Славный малый, но не без причуд...

Когда прошло втрое больше времени, чем нужно на работу с батареей, а Мачо Мостачо не вернулся, Мундо хмыкнул и сам поднялся на крышу, желая разбудить Мачо (если тот вдруг заснул) и попросить его заглянуть на рынок.

На крыше никого не было.

«А вот это интересно. Куда он делся? К соляку и не притронулся».

Случайный прохожий мог бы решить, что Мундо посылает Мачо туда и сюда и не убирается в доме из-за лени; прохожие ошибаются. Мундо всего лишь не отвлекался по мелочам, но постоянно эти самые мелочи отслеживал.

И сейчас он быстро вычислил, что Мачо Мостачо всего вернее ошивается возле Уни, поджидая самую единственную блондинку. Не трудно угадать: Мачо подолгу болтал о Лалле, о своих замыслах. Он говорил об этом так же хладнокровно, как молчит удав, готовясь задушить пушистого крольчонка, и мало думал о своих словах, считая, что Мундо все равно его не слушает.

Мачо Мостачо не был прохожим, но это не мешало ему ошибаться.

Мундо не имел ничего против — его собственные забавы были далеки от невинных развлечений помощника. Но сбежать, не выполнив жизненно важной просьбы? Нет, такое хулиганство следует немедленно запирать в маленький тёмный ящик, пресекать на корню, прикусывать в бутоне и не давать разбаобабиться.

Мундо скользнул пальцами по кудрям, что никак на тех не отразилось — распрямить их мог бы разве что пятипудовый утюжок, а запутаться ещё сильнее, чем есть, они были не в состоянии.   Он поправил батареи, чтобы те как следует поглощали свет, и отправился за Мачо.

Кубинцы оглядывались недовольно, когда Мундо проскакивал мимо, и долго смотрели ему вслед — такая поспешность была им чужда. Удавам они симпатизировали больше. Мундо не заботился — или делал вид, что не заботился.

Ближе к Университету он замедлил шаг. Так и есть — стоят на ступенях, о чём-то говорят.

Блондинка полупрячется за темнокожую подругу, лысохвостик трясёт усами. Они не сразу почуяли Мундо, и тот успел полицезреть, как Мачо восклицает: «Ербек! Ес ербек тхул ирен нман!», а девушки ничуть не удивляются. Откуда ему знать, что эта реплика — всего лишь «Никогда! Я бы никогда не позволил себе такого» на ломаном и ржавом, как давно забытый в лесу велосипед, армянском?

-Привет, - сказал Мундо. - Привет, привет. Что за встреча. Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Думал, ты на крыше. Как дела, дамы?

С тем же успехом он мог бы обращаться к лемурам. По крайней мере, не пришлось бы ломать голову, с чего это собеседники молчат и таращатся. Но, увы, лемуры живут исключительно на Мадагаскаре, острове по другую сторону Африки, если плыть на восток, и по другую сторону Америки и Австралии, если плыть на запад, а также по другую сторону обоих Полюсов, если плыть на север или юг.

-Бен я дот, Мундо? Нохмаалс, мет щин храппен... - произнесла, наконец, Пакита и отвернулась.

Окажись поблизости голландец, он, может, и подсказал бы, что на самом деле Пакита сказала «это ты, Мундо? Опять со своими шуточками», но Мундо вряд ли бы его понял.

-Франциска? Прости, не признал сразу. Ладно этот усатый, а ты-то зачем дуру валяешь? Из-за долга? Брось, когда это было.

Троица уставилась на него.

(«Кто это?» - шепнула Лалла; «С усами? Да так, гений непризнанной ночи, я же тебе рассказывала» - «Нет, кудрявый» - «А, это Мундо. Не без лемура в голове. Редко увидишь его — так что мы, полагаю, осчастливлены»).

-Вждицки си такле млувит? - с интересом спросила Лалла.

«Вы всегда так разговариваете?» - перевёл бы чех и, поёжившись, прибавил бы: «Матки божи...».

-Не ожидал от тебя. Я слышал, что ты девушка благонравная — но слухам верить нельзя. Мы только что познакомились, тебе зачем заговор? Зачем вам вообще заговор? Разговор мне бы больше понравился, а вам?

Мундо обвёл внимательным взглядом лица. Для заговорщиков компания была слишком к нему безразличная в лице Пакиты, слишком любопытная в лице Лаллы и слишком недоумённая в лице Мачо. Никаких подглядываний краем глаза, никакого скрываемого (но никогда не скрытого) торжества. Но что тогда?

Если они не хотят разговаривать, то стоит попробовать другой способ. Какой — вот в чём вопрос. Азбука Морзе? Жесты? Пчелиный танец?

Прежде, чем Пакита успела возразить, Мундо выхватил из её сумки тетрадь. Остановив жестом Пакиту, он достал ручку (предмет первой необходимости с постоянной пропиской в кармане) и, стоя на одной ноге — вторая временно превратилась в стол — написал по-испански: «В чём дело?». Передал тетрадь хозяйке. Та посмотрела на Мундо. «И-как-тебе-не-надоело», - сквозило в её взгляде. «В том, что ты идиот», - написала она карандашом. Лалла перехватила карандаш и приписала: «Вы не умеете читать вслух по-испански?». Мундо поднял колено, опустил. Огляделся и подошёл к невысокой каменной ограде. Остальные потянулись за ним. Положив тетрадь на камень, Мундо написал: «Что это за игра? Познакомьте, что ли, с правилами своей секретной белиберды. Или уж говорите по-человечески». «После тебя», - написала Пакита.

-Да пожалуйста, - сказал Мундо.

-Со вот? - примерно по-английски услышал он ответ Пакиты - «и что?».

«Кто-то писал, что прекратит придуриваться» - «Как только ты прекратишь» - «Я не придуриваюсь. Что с вами? Нормальным испанским языком говорю — всё это весело, когда знаешь, о чём речь. Наверное. Сами-то друг друга понимате?».

Лалла и Мачо переглянулись и, не найдя друг в друге подмоги, посмотрели на Пакиту. Она медлила, держа над бумагой свой острый карандаш. Над головой в ослепительно-голубом небе ничто не шевелилось, гладкая доска, застыло вдали сиреневатое облачко, и всё. Да и то оказалось в здешних местах ненароком, держало карту вверх ногами и не туда свернуло. Поняв ошибку, оно помрачнеет — не у кого будет спросить дорогу — и впадёт в такую чёрную депрессию, что истает и сгинет бесславно в Атлантическом океане.

Пакита коснулась кончиком карандаша бумаги. «Или это очень дурная шутка», - написала она, - «или с тобой что-то не так, потому что мы говорим как раз по-испански, а вот ты — нет». «Уверена, что не наоборот?» - ответил Мундо, кинув быстрый на неё взгляд. Мачо Мостачо взял карандаш в свои руки. «Почему бы не спросить у кого-нибудь ещё?». Прочитав написанное, Мундо кивнул и вернулся на середину лестницы.

-Привет, девочки, - поймал он трёх спускающихся дам. - Не подскажете, который час?

Одна студентка фыркнула презрительно, другая рассмеялась, а третья прибавила: «Будала извештачен» - что на псевдомакедонском значит: «Идиот кудрявый».

-Спасибо.

Мундо улыбнулся и возвратился к ограде.

«Вы, ребята, правы. Что-то здесь здорово не так».

-Веди дарганафод америка.

Если бы валлиец поломал над этой фразой голову, то пару часов спустя и угадал бы её значение - «открыл Америку»; с другой стороны, зачем бы валлийцу мучится над равнодушно оброненными словами?

«Вы бы знали, как смешно звучите», - продолжил Мундо. - «Хорошо. Напишите, что сейчас услышите». Подождал, чтобы все прочли.

-Как дела? - чётко произнёс он.

«Кисто-чка», - написала Лалла.

«Аста Ча», - написала Пакита.

«Касто ча», - написал Мачо.

Мундо выдрал исписанный лист, помахал им и ушёл так же быстро, как появился.

-Что это с ним? - спросила Лалла.

Мачо Мостачо неопределённо тряхнул усами.

-Крышу напекло, - предположила, зевнув, Пакита.

Мачо многозначительно посмотрел на Лаллу. Среди значений, в частности, было и такое: «А вот мне крышу никогда не напечёт». Лалла смотрела в другую сторону и взгляда Мачо не заметила.

-Нам пора, - сказала Пакита, сверкнув часиками. - Пойдём, Лалла.

-Приятно было пообщаться. Особенно про родство усов и волосов.

Хихикая, Лалла вслед за Пакитой поднялась в Уни, оставив Мачо. Тот, ничуть не задетый последней фразой, с довольной улыбкой пригладил усы и неспешно двинулся в ту же сторону, что и Мундо.

Усы шевелились на лёгком ветру, отпугивали слепней и привлекали девушек. Из-за усов длинное лицо Мачо выглядело ещё длиннее и напрочь сводило с ума всех особей женского пола. Мачо Мостачо не придавал этому большого значения — чёрный жемчуг не так ценен, как белый, если белая жемчужина — единственная, а кроме белой жемчужины его ничто сейчас не привлекало.

В доме Мачо тоже ждал жемчуг — но не волос, а зубов.

Не успел Мачо переступить через груду фантиков у порога, как Мундо, сверхъестественно ухмыляясь, помахал ему от  компьютера.

Мачо подошёл к нему, почти не обращая внимания на хлам под ногами, и посмотрел на экран. Мундо набрал: «Поймал мерзавца! Вам всем мерещится непали. За последние лет много помню только одного, связанного с этим хламом».

Мачо потянулся к клавиатуре и, медленно выискивая буквы, спросил, кто же имеется в виду.

Мундо поднял указательный палец и опустил его на монитор — на имя, отображённое в окошке почтовой службы.

- «Лингвус Лонг»?

Мундо кивнул и отправил на это имя сообщение.

Неделю спустя пришёл ответ.

 

10

 

«Доброго времени суток», - гласило послание. - «Я польщён, что Вы решили обратиться со своим вопросом именно ко мне. Говоря откровенно, я не разбираюсь в «обрядшествах», цитируя Ваш текст. Между прочим, Ваше авторское словотворчество не так уж плохо. Вы не увлекаетесь языками? Я мог бы посоветовать Вам несколько диалектов, где высоко ценятся подобные словоформы.

Что касается Вашего вопроса о существовании «обрядшеств», способных убрать последствия имеющих отношение к Непалу нервных расстройств, то я, как неспециалист, могу посоветовать Вам пить побольше крепкого чёрного чая. Не зная Ваших вкусов, не предлагаю ни молоко, ни лимон, но полагаю, что они ни в коей мере не повредят.

Мой коллега упоминает об «очистительной хоме» и говорит, что если Ваш случай интересен, то он, возможно, попробует провести ритуал самостоятельно, иначе же Вам придётся ехать непосредственно в Непал, поскольку на данном острове иных способных провести ритуал людей, скорее всего, не имеется. Между прочим, этимология слова «остров» проистекает из др.-инд. (giri)sravā  - «(горный) поток» и значит «обтекаемый рекой», в то время как английское слово «айленд» восходит к др.-герм.  *aujō  - «земля, имеющая отношение к воде». Поэтому, называя Кубу островом, я имею в виду второе слово. Проф. Л. Л.».

«Неосознанно разговариваю на непали и вместо чужой речи слышу белиберду. Интересно?» - отправил Мундо и через три дня получил ответ.

«Здравствуйте. Это профессор Блинович. Так как я занимаюсь нервными расстройствами, обрядами и непали, то буду рад изучить ближе ваш случай. Проблема, полагаю, в вас самом и носит ментальный характер. Если вы считаете, что вас «прокляли», то (по рабочей гипотезе) будет достаточным провести контр-действие — очистительную хому либо другой ритуал с подобным значением. Я готов помочь вам из чисто научного небезынтереса. Если же этой меры окажется недостаточно, то буду рад видеть вас в своём санатории — на обычных условиях. Жду вас завтра в полдень, в парке на ритуальной площадке сантеро. Думаю, вам известно, где это. Проф. Л.Л.».

«Буду там», - немедленно ответил Мундо.

Вы бы попробовали общаться блокнотом. Все равно что проснуться глухонемым иностранцем.

Солнце село и встало, Мундо сел, полистал заброшенный Мачо самоучитель и встал. Часов у него не было никаких, кроме внутренних, но уж те в заводе не нуждались. Даже в фабрике. Они не ошибались — приятно знать, что есть на свете что-то, что никогда не ошибается — во всяком случае, не ошибались до сих пор. Как уже говорилось, энтропия растёт неумолимо, как дошкольница, и предъявляет всё больше требований. Возможно, что и время (если оно есть) давно уже не циркулярно и не линейно, каким мы его воспринимаем по привычке.

Учёные, которые удалялись от своего кабинета самое большее на несколько тысяч километров, утверждают, что в чёрных дырах время течёт странновато, а вернее всего и вовсе не течёт, застаиваясь в лужицах. От чёрной дыры, полагают учёные, не дождёшься ни ответа, ни привета — следовательно, и времени в ней нет, то есть внутри-то, может, и есть целая куча, но что толку, если смотри выше?

Всего лишь вежливо поздороваться с дырой ещё никто не пробовал. Но учёные, разумеется, знают, что делают.

С другой стороны — разумеется кем? Когда учёный звонит к соседу, чтобы в восемьдесят пятый раз за день одолжить гномон — а все восемьдесят четыре предыдущих раза сосед отвечал, что гномов у него не водится, и на вопрос об астролябии заявлял, что со здоровьем у него всё в порядке, - так вот, когда на восемьдесят пятый раз сосед не открывает двери и не то что руки — признаков жизни не подаёт, учёный делает научный вывод, что соседа дома нет, и в печали уходит прочь, а сосед за дверью с облегчением вздыхает и спрашивает себя, как это он раньше не догадался.

Так что насчёт времени в чёрных дырах наверняка не скажешь, но, по крайней мере, можно сравнить его с нашим простым и понятным временем, о котором нам ровным счётом ничего не известно.

Мундо энтропия не волновала. Он, может, её и волновал, но её вообще всё волнует (взаимно), до чего она может дотянуться и кажущимся бездействием, и кажущимся действием.

 

Тени пропали, когда Мундо пришёл в парк.

Блинович между тем лихорадочно выписывал заклинание. Он всего лишь три с третью минуты назад вспомнил, что назначил сеанс на этот, а не на следующий, день. И, натурально, к этому откровению готов он не был.

-Я в последнее время сам не свой, - жаловался он то ли Лонгу, то ли себе. - И я никогда прежде не исполнял хому. Не так уж и важно, конечно, если проведу её неточно... Главное — провести. Как думаешь, я выдержу?

Лингвус Лонг в этот момент искал подсвечник и промолчал. Блинович дописал мантры и, так и не дождавшись ответа, огляделся в поиске жертвы. Жертва должна была быть съедобной и легко гореть. Блинович взял в руки пакет кукурузных хлопьев, ненадолго над ним задумался и положил в сумку. Хворост он надеялся найти в парке, но бумагу для растопки прихватил. Это были его заметки о сантеро, что Блинович совершенно упустил из виду, как упускают килек через крупноячеистые сети.

-Колокольчик! Мне нужно что-то звенящее. Ты не видел?

-А вот в Оксфорде не приходится искать подсвечники.

-Не знаю, подойдёт ли стакан с ложкой. Он похож на колокольчик, когда я делаю вот так?

-С волынкой бы, может, и труднее было, но уж подсвечник я бы сразу нашёл.

-Или металлическую маслёнку. Ударять крышкой о донышко.

-Можно было бы разжечь огонь в стакане, но он же лопнет.

-В каком ухе звенит?

-А маслёнка быстро нагреется.

-Нас ждут. Надо скорей решать. Или сразу бежать в твой Оксфорд.

-Думаю, твой молочник подойдёт.

-У тебя ведь остались ещё долингвистические леденцы — те, в жестяной коробочке? Возьму их, гремят что надо.

Находки полетели в сумку; Блинович и Лонг полетели в парк — но как ни торопились, а тени успели порядком подрасти. Ко всему прочему у профессора отставали часы и приставали минуты.

Мундо сидел на тёплом камне и ждал, приняв безразличный вид; но каждые четырнадцать минут в его тёмных кудрях седело по волоску. Наконец, Мундо услышал треск и шорох, и явился Лонг, а за ним и Блинович с сумкой через плечо. Мундо чуть кивнул в знак приветствия.

-Мерхаба, - произнёс Блинович. - Сана хазыр олдуумузу алыйорум.

Такая отвратительно построенная и произнесённая фраза могла бы запросто послужить поводом к очередной турецкой войне. А всего-то — «Здравствуйте, вижу, всё готово».

-Я не понимаю, - ответил Мундо. - Шаманьте уже.

«Он положительно верит в затею», - шепнул Блинович Лонгу и принялся сооружать из булыжников место для жертвенного пламени. Профессор Лингвус Лонг попробовал допытаться у Мундо насчет удивительных способностей, но тот лишь молча качал головой. Блинович сорвал несколько длинных травинок и набрал горсть мелких цветков, росших у самой кромки. Поискал сухие палочки. Река глухо посмеялась. Блинович задумался. Оставил траву и цветы возле камней и исследовал собственную сумку. Нашёл, по счастью, штук пять забытых палочек из китайского ресторана и сложил их в жертвенном месте. Положил на землю листы с заклинаниями — проверив, чтобы это не оказалась бумага для растопки — и придавил их коробкой леденцов. Открыл пакет с хлопьями и поставил рядом. Окликнул Лонга. Тот глянул укоризненно на Мундо и достал молочник. Блинович подошёл к коллеге, выудил из его кармана свечной огрызок, а из своего — зажигалку, прилепил огарок ко дну молочника и коротко взмахнул рукой: начинаем.

Мундо не сдвинулся с места, неотрыно следя за каждым действием, каждым движением Блиновича. Так абориген во все глаза смотрел бы, как на горизонте является непонятная точка, вырастающая в непонятную махину, да ещё и с непонятными на ней людьми, непонятно воодушевлёнными.

Блинович по бумажке читал мантры и кидал в болотноватую воду реки цветочки. Лингвус чуть морщился, когда его друг произносил совсем уж не то слово. Всё-таки Блинович ещё не оправился.

Перекидав все цветы, Блинович взял травинки, окунул их в воду, едва не окунулся сам и брызнул ими на пациента. Продолжая читать заклинание, затряс леденцами. Лингвус Лонг запалил свечку, а от неё — жертвенный костерок. Не сразу, конечно. Сперва он измудрился подпалить пакет, отчего воздух на поляне перестал быть свежим. Блинович продолжал читать и греметь и старался пореже дышать. Он бросил горсть хлопьев, почти перебив пламя. Кукурузные хлопья медленно обугливались в сине-зелёном пламени. Муравьи на другом берегу с отвращеньем скрывались в подземных ходах.

Блинович перестал читать и без перехода, в том же ритме, подозвал Лонга.

-Лингвус, Лингвус, самое важное! Возьми светильник и обнеси вокруг пациента. Семь раз по солнцу, Лингвус, Лингвус.

Лингвус Лонг понимающе кивнул и принялся описывать вокруг Мундо противосолнечные круги. Блинович вскрикнул и, выронив коробочку, бросился к Лонгу.

-Что ты делаешь?! Дай сюда, я сам лучше...

Мундо переводил взгляд с Блиновича на Лонга и обратно. Вероятно, решил он, борьба за свечку — обязательная часть обряда. Разделав вопрос, Мундо на миг закрыл глаза.

Вдруг запахло новым горелым, не хлопьями и не пакетом. Мундо уже ничего не понимал и не хотел понимать — что другое, а непальские обряды ему ни к чему. Главное — чтобы этот закончился, и закончился успешно, в чём он уже сомневался.

Мудно приоткрыл глаза. Молочник валялся на земле, потухшая свеча откатилась в сторону. Блинович свирепо и безмолвно жестикулировал. Профессор Лингвус Лонг, по видимости, размышлял о чём-то своём.

-Ваадакен, мида олейте цеинуд! - вырвалось, наконец, у Блиновича.

Мундо, услышав это кривоэстонское «Посмотри, что ты наделал», устало закрыл лицо ладонями. А Блинович продолжал:

-Ваадакен, говорю! И что мы ему скажем? Побочный эффект?..

Мундо тут же открыл лицо. Блинович осёкся.

-А ты был прав, - сказал Мундо.

Блинович понял эти его слова чуть хуже, чем предыдущие. Всё-таки непали он изучал куда дольше, чем испанский.

-Мне очень жаль, что так вышло.., - ответил Блинович, подбирая слова.

-Жаль? - перебил его Мундо. - Не знаю, какое на меня нашло затмение, но ты прогнал эту тень. Ничего, если у вас погасла свечка — ты из-за этого мнёшься? Я уж думал, ты — шарлатан вроде наших недоделанных сантеро. Беру назад свои мысли.

-Э... Спасибо. Но, сеньор... Сеньор...

-Мундо. Меня зовут Мундо. Я твоему приятелю книгу перевёл в прошлом году.

Блинович вскинул голову и всмотрелся в собеседника. Ветер шершаво проскальзывал сквозь листву — таким же шершавым взглядом Блинович прошёлся по Мундо. Но ветер был тёплым, а на линии взгляда различимы были заиндевелые капельки, вроде пылинок в луче прожектора. Взгляд продолжался не дольше порыва ледяного ветра.

-Я тоже доволен встречей, сеньор Мундо,- как ни в чём ни бывало произнёс Блинович.- Прощайте.

-Прощаю.

Блинович быстро — вспышка фотокамеры — глянул на Мундо, затем подобрал сумку, хлопнул по плечу Лонга, и оба профессора скорым шагом покинули место. Мундо остался среди куриных косточек и кукурузных хлопьев. Его тревожило какое-то непривычное чувство, неопределённое ощущение — Мундо списал его на волнения.

Он слез с камня и потянулся, чувствуя себя легче обычного.

Люди оборачивались на него, когда он шагал по улицам домой. Как всегда. Нет. Не как всегда. Мундо отвешивал оборотам обормотов чуть меньше, чем ноль внимания. Про фунты презрения сказать сложнее — мера не местная. Но, с фунтами или без, Мундо не заметил, что глазеть на него глазели — но иначе. Изменились их взгляды.

Трудней было пропустить мимо глаз то, как Мачо Мостачо вытаращился на входящего Мундо, нащупал рукой табурет, опустился на него, сломал и продолжал таращиться, сидя на полу  средиобломочно.

-Я тоже рад тебя видеть, - сказал Мундо. - Не обращай внимания на запах, это шаманы нахимичили. Ты понимаешь, что я говорю?

Мостачо кивнул. Немного подумал и кивнул ещё раз.

-Скажи что-нибудь. Проверим обратную связь.

Мачо пробормотал что-то, указуя на голову Мундо.

-Что?

Мачо повторил бормотание и указание.

-Что? Говори чётче. Или теперь тебя, лысохвостик, сглазили?

-Сам вы лысый, - прорезался у Мостачо голос.

-Я лысый? Тоже мне, закусил усила. Я же сказал, что рад тебя видеть.

Мачо поднялся. Когда он заговорил, голос его ещё подрагивал, хотя окреп, как у несущего отсебятину школьника, вдруг обнаружившего, что учитель знает о, скажем, открытии Америки ещё меньше, чем отвечающий.

-Лысый, как чёрт.

-Ага, и такой же чёрный, как же, - машинально произнес Мундо, уже поднимая к голове руку.

Длинные пальцы медленно коснулись бледными подушечками бледной же и непривычной к загару кожи затылка. О том, что Мачо прав, Мундо знал уже тогда, когда на пути к голове пальцы прошли скозь воздух и не зарылись в кудри.

Мундо отдёрнул пальцы.

-Это всего лишь волосы, - произнёс он ровно. - Отрастут через неделю.

Когда ни через неделю, ни через месяц волосы и не подумали отращиваться, Мундо отправил ещё одно письмо на адрес Лонга. Дни спустя пришёл ответ: «Разумеется. Священный огонь опаляет навеки. Головёшке не цвести. Проф. Л. Л.».

«Мою головёшку не трогай», - набрал Мундо в ответ. - «Она и так гладкая, как бильярдный шар. Только дырки в ушах, а не на макушке. Прекращай пороть метафоры. Напортачил — поправь».

Глубоко внутри Мундо рычал и хлестал себя по бокам иллюзорный тигр. У Мундо вообще много чего внутри хлестало, не выплёскиваясь наружу, а только уплотняясь до невообразимости.

Профессор Блинович внутренних тигров и прочую живность оставил равнодушно. Мундо по дюжине раз на дню проверял почту, несколько недель кряду, и попутно экспериментировал со всеми лекарствами, клятвенно обещавшими вернуть шевелюру. Вероятно, клятвы не относились к борьбе с жертвенным пламенем. Голова оставалась без волос, а письмо — без ответа.

Эти пути никуда не вели; нужно было открывать новые.

 (Окончание следует)