Проза

Роман

 

 

 

Глава 2

Следующий день начинался, как обычно. Друзья по старой традиции встретились во дворе и вместе пошли в институт, по дороге обсуждая вчерашнее заседание. Они так увлеклись беседой, что даже не заметили, как добрались до института. Первая пара была лекция, но аудиторию ещё не открыли, поэтому в коридоре собралась достаточно большая толпа студентов. Друзья сразу заметили, что вчерашние участники клуба обмениваются впечатлениями с однокурсниками. Некоторые студенты с интересом слушали и задавали вопросы – вчерашняя встреча явно не прошла незамеченной.

Тем временем появилась лаборантка с ключом, двери лекционной аудитории распахнулись – и толпа студентов шумно ввалилась внутрь. Прозвенел звонок, вошёл преподаватель – и началась лекция.

Павел слушал лектора и даже делал пометки в толстой тетради с клеёнчатой обложкой, но мыслями он был далеко.

Его переполняла радость от вчерашнего успеха. Как здорово, что всё получилось! – думал он. На следующее заседание придёт ещё больше людей. Потом можно будет снова вернуться к разговору с Михаилом – может быть, нам всё-таки дадут аудиторию? Что там Михаил говорил об исключении из комсомола? Какая ерунда! Мы ведь не враги Советской власти, наоборот, мы хотим дать социализму новое дыхание.

Так думал Павел и уже представлял себя на месте преподавателя. Лекционная аудитория буквально забита студентами. Здесь не только их однокурсники, но и ребята с других курсов и даже с других факультетов. Все воодушевлены, глаза горят, идёт горячая полемика, а он – дирижёр этого оркестра. Он купается в лучах славы. Все в институте знают и уважают его. Девчонки перешёптываются, когда он идёт по коридору, и бросают в его сторону быстрые кокетливые взгляды. Преподаватели с уважением пожимают ему руку. Все парни хотят с ним дружить, даже старшекурсники.

Поймав себя на этих грёзах, Павел невольно устыдился. Конечно, я затеваю всё не для этого, – убеждал он себя. Но в глубине души понимал, что и для этого тоже. А, может быть, и только для этого.

На второй лекционный час преподаватель чуть-чуть задержался. Он вошёл в аудиторию с недовольной миной на лице, как будто был чем-то расстроен. Он рассеянно оглядел студентов своим близоруким взглядом и тихо спросил:

– Павел Семёнов сегодня присутствует?

– Я здесь, – отозвался Павел и встал с места.

– Вас срочно просят зайти в комитет комсомола.

Миша Рогов показался Павлу каким-то озабоченным и растерянным. Он был в плаще и шляпе и ждал Павла у дверей комитета.

– Что-то срочное? – поинтересовался Павел, пожав ему руку.

– Тебя приглашают в обком партии, – был ответ.

– Зачем?

– Понятия не имею! Пошли быстрее – опаздываем.

До обкома быстрым шагом было минут десять, не больше. Всю дорогу Павел напряжённо размышлял: для чего меня приглашают в обком? Может быть, до них дошли уже сведения о первом заседании клуба, и они заинтересовались этой идеей? А что – помощь обкома была бы очень кстати: нужно решить вопрос с помещением, с размножением материалов, было бы неплохо по итогам заседаний готовить бюллетень и распространять его в комсомольских организациях города. Может быть, благодаря поддержке обкома, клуб получит общегородской статус? Это было бы замечательно!

Одновременно, споря с этими благостными размышлениями, в его сознании звучал другой, скептический голос, он говорил: что за ерунда? Как в обкоме могли так быстро обо всём узнать? А даже если и узнали, им же нужно время, чтобы разобраться. Побывать на заседании. Подготовить решение. Нет, быстро такие дела не делаются!

Так ум Павла мучительно сражался сам с собой, а в глубине души теплилась надежда на чудо: а вдруг сейчас произойдёт что-то настолько значительное, что полностью изменит всю его жизнь?!

На проходной обкома рядом с милицейским постом их уже ждал мужчина лет пятидесяти в тёмном костюме и белоснежной рубашке, туго перехваченной под воротником чёрным галстуком. Мужчина был кряжист и лысоват, на его бледном круглом лице не отражалось никаких чувств, тусклые глаза бутылочного цвета смотрели на мир как-то почти по-рыбьи, спокойно и невозмутимо.

– Привет, Миша! – коротко бросил он, подавая руку Рогову.

Затем он протянул свою широкую короткопалую ладонь Павлу и представился:

– Иван Матвеевич.

От холодных глаз, бесстрастного лица и даже самого рукопожатия нового знакомого веяло какой-то затаённой угрозой.

Павел представился в ответ, и Иван Матвеевич повёл его широкими обкомовскими коридорами с массивными дубовыми дверями по сторонам и красной ковровой дорожкой посередине. Миша Рогов отправился в обратный путь к институту.

 

То, что произошло потом, Павел воспринимал как кошмарный сон, от которого он хотел, но никак не мог проснуться.

Они зашли в узкую тесную комнату, где из мебели были только обшарпанный письменный стол и три жёстких стула: один за столом, другой напротив и третий сбоку от стола.

За столом в свободной позе сидел улыбчивый человек лет сорока, чем-то неуловимо похожий на Ивана Матвеевича, только с бобриком жёстких волос на голове и более приветливым выражением лица. Одет он был так же, как Иван Матвеевич, в тёмный костюм с белой рубашкой и галстуком.

– Владимир Николаевич, – представился улыбчивый человек и предложил Павлу присесть на стул напротив стола.

– Ладно, вы тут пока беседуйте, – буркнул Иван Матвеевич, – а я на пару минут отойду.

Без Ивана Матвеевича в кабинете стало легче дышать. Доброжелательный облик Владимира Николаевича располагал к себе. Он предложил Павлу закурить, сам тоже закурил и завёл задушевный разговор о семье, учёбе, интересах и друзьях. Павел с удовольствием рассказывал о своих родителях, о летнем стройотряде, о работе в комитете комсомола и любимых преподавателях. Рассказал об Игоре и многочисленных институтских друзьях.

Владимир Николаевич слушал, заинтересованно улыбался, кивал головой, задавал уточняющие вопросы. «Какой хороший человек этот Владимир Николаевич, – думал Павел, – интересно, зачем всё-таки меня позвали? Может быть, узнали, что учится на истфаке такой перспективный парень, как я, и решили познакомиться? Может быть, у них на меня какие-то планы?» Разговор не обещал никаких неприятностей, Павел расслабился, его первоначальное напряжение прошло, и тут, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос:

– Павел, судя по твоему рассказу, ты активный комсомолец и хороший парень, но не было ли в твоей жизни случаев, когда ты шёл против линии партии, против советского государства?

Павел даже не сразу понял сути вопроса, настолько он выбивался из всего тона предыдущей беседы.

– Что вы имеете в виду? – переспросил он.

– Я бы хотел, чтобы ты сам ответил на этот вопрос. Только не торопись, подумай. Очень важно, чтобы ты был предельно искренен. Если ты начнёшь врать и выкручиваться, ты разочаруешь меня. Из нашего разговора я составил о тебе представление, как об очень порядочном и честном человеке. Надеюсь, ты такой и есть на самом деле, – Владимир Николаевич смотрел на Павла как заботливый отец и мягко покачивал головой, как бы по-отечески ему сострадая.

– Но в моей жизни действительно не было таких поступков! – недоумевал Павел.

– Подумай, подумай, не торопись, я дам тебе несколько минут, – Владимир Николаевич поднялся из-за стола, – если захочешь покурить, вот сигареты. Вода – в графине. Я вернусь минут через десять, и ты расскажешь о том, что вспомнил.

Владимир Николаевич ещё раз сочувственно посмотрел в глаза Павлу и вышел за дверь.

Павел остался один, и на него нахлынули панические мысли:

«Всё понятно! – думал он. – Конечно же, они имеют в виду наш дискуссионный клуб! Но что в нём антисоветского? Мы же хотели помочь Советской власти! Кто-то из вчерашних участников их дезинформировал! Но кто? И зачем? И что он наплёл?»

Павел припомнил страшные истории, передаваемые шепотком в коридорах, о том, что кого-то где-то посадили за политический анекдот, кого-то исключили из комсомола, а затем и из института за чтение запрещённых книг. Таких историй он слышал много, но не очень-то им верил – всё-таки на дворе не 37-й год, думал он. Да, есть Сахаров, которого сослали в Горький, есть Солженицын, которого выслали из страны, но ведь это враги, а разве я враг?

Дверь отворилась, но в комнату вошёл не Владимир Николаевич, а Иван Матвеевич. Он был угрюм и излучал злую энергию. Первые слова, которые он произнёс с порога, были:

– Ну что, все свои грешки вспомнил? Чем подробнее ты мне сейчас всё расскажешь, тем лучше для тебя. Чистосердечное признание облегчает наказание. Я слушаю…

Дальше на Павла посыпался поток вопросов: кто придумал идею дискуссионного клуба? Кто из взрослых подсказал Павлу эту идею? Слушает ли Павел западные радиостанции? Читал ли он нелегальную литературу? Какова истинная цель клуба? Какие практические действия планировались членами клуба в будущем? Почему клуб собрался тайком от комсомольской и партийной организации? Откуда он взял идею о тождестве буржуазии и советской номенклатуры? Что не устраивает Павла в «общенародном государстве»? Какими методами он предлагает его менять? Можно ли назвать клуб тайной антисоветской организацией? Какова роль каждого члена этой организации?

Вопросы обрушивались на Павла, как удары хлыста. Он старался отвечать искренне, но Ивана Матвеевича почему-то не устраивали ответы. Он снова и снова возвращался к одним и тем же вопросам, извращённо толковал слова Павла, ловил его на мнимых противоречиях и смотрел при этом осуждающим взглядом, как бы говоря – совсем заврался, щенок!

Выпутываясь из клеветы и силлогизмов, которыми оплетал его Иван Матвеевич, как прочной липкой паутиной, Павел с ужасом осознавал, что выводы, формулируемые Иваном Матвеевичем из их разговора, возникают какие-то странные: идея клуба, оказывается, пришла Павлу в результате прослушивания им вражеских голосов, подлинная цель клуба – идеологическая подготовка свержения Советской власти, Павел, как выяснилось, хотел использовать клуб для внедрения в среду молодёжи своих ревизионистских идей, в последующем планировалось сохранить связь со всеми членами клуба и использовать их для разрушения советских, партийных и комсомольских органов, в которых они будут работать.

– Ну что, парень, – резюмировал разговор Иван Матвеевич, – на семидесятую статью ты здесь уже наговорил. Только ты зря выгораживаешь своих дружков. Если хорошенько напряжёшься, и вспомнишь старших товарищей, которые тебя всему этому научили, может быть, всё ограничится исключением из комсомола и института, а если и дальше будешь упрямиться – поедешь в мордовские лагеря. Подумай о родителях, они у тебя вроде приличные люди – какой для них будет удар!

Допрос длился уже часа два. Павел смертельно устал и вымотался, во рту было горько от выкуренных сигарет, в желудке мутило, голова раскалывалась и плохо соображала, мысли путались.

– Я уже десятый раз вам повторяю, – еле ворочая языком, говорил Павел, – нет никаких старших друзей и не было никогда.

– Хватит корчить из себя партизана на допросе! – зло парировал Иван Матвеевич, – это не геройство – подонков выгораживать.

Павлу показалось, что его слова не доходят до собеседника, а тонут в пустоте, как будто он попал в театр абсурда, где два актёра произносят два не связанных между собой монолога, делая вид, что ведут диалог.

К счастью, в этот момент дверь кабинета открылась, и в ней показался Владимир Николаевич, как всегда приветливый и улыбающийся.

– Что-то вы заработались! – весело сказал он, – Пора заканчивать! Иван Матвеевич, вас там в соседней комнате ждут, а я, с вашего разрешения, закончу здесь.

Павел обрадовался Владимиру Николаевичу, как родному отцу, даже глаза увлажнились от радости.

– Что, брат, замучил тебя Иван Матвеевич? «Суров он был…», – шутливо процитировал Владимир Николаевич стихотворение из школьной программы, – ты сильно не расстраивайся. Главное в твоём положении сейчас – чистосердечное раскаяние. Вот, бери бумагу – и всё подробно напиши.

– Что написать? – не понял Павел.

– Всё, что ты здесь рассказал: о клубе, об участниках, как прошло заседание, кто что говорил, кому пришла идея и далее по списку. Постарайся ничего не забыть и не упустить. А в конце не забудь покаяться: мол ошибся, впредь обязуюсь не повторять подобных ошибок, клянусь быть честным комсомольцем и следовать во всём указаниям партии и правительства.

Владимир Николаевич положил на стол пачку бумаги и дал Павлу ручку.

– Придвигайся к столу, не стесняйся – и пиши! Вот вода. Сигареты. Все удобства!

Целую вечность Павел вымучивал из себя покаянную грамоту, подробно описывал обстоятельства создания клуба и первого заседания, раскаивался в ошибках, валил всю вину на себя, обязался впредь не допускать ничего подобного.

В кабинет раз в десять-пятнадцать минут заходили то Иван Матвеевич, то Владимир Николаевич. Первый грубо требовал переписать страницы, которые, как ему казалось, были недостаточно правдивыми или недостаточно изобличающими, второй, читая, кивал головой, шутил, улыбался и просил что-нибудь уточнить или дописать.

Итогом дня стали страниц десять убористого рукописного текста. К концу писанины Павел вымотался ещё больше, чем от предыдущего разговора, рука ныла, голова уже ничего не соображала, только гудела, как колокол.

В конце «беседы» оба следователя, а Павел уже отлично понимал, что это именно следователи, причём ясно, из какой конторы, – так вот, оба следователя вместе сели за стол напротив Павла, и Владимир Николаевич подвёл итог дня:

– Надеюсь, наша сегодняшняя встреча была полезной. Нас радует, что ты, Павел, переосмыслил своё поведение и чистосердечно раскаялся в ошибках, поэтому пока никаких санкций мы применять не будем. Насколько твоё раскаяние искреннее – покажет будущее. Мы будем продолжать наблюдать за тобой. Не разочаруй нас. И одна просьба – об этой встрече не должен знать никто: ни родители, ни друзья, ни подруги. Надеюсь, ты понимаешь, что это прежде всего в твоих интересах.

Когда Павел вышел из обкома партии, был уже вечер. Он стоял на ступенях мрачного серого здания с колоннами и не мог надышаться холодным октябрьским воздухом. Неужели то, что сейчас случилось, было с ним, Павлом, убеждённым комсомольцем и поклонником коммунистической идеи? Неужели и вправду была эта тесная прокуренная комната, этот страх за родителей, за друзей, за свою жизнь, наконец? Хотелось забыть всё, как страшный сон, но ничего не забывалось. Мельчайшие детали допроса снова и снова всплывали в его сознании, мучая запоздалыми вопросами: а правильно ли он себя вёл? Нужно ли было писать это покаянное письмо или правильнее было бы рассмеяться в лицо своим мучителям и гордо принять кару: исключение так исключение, лагеря так лагеря! А как же родители? Это известие убило бы их. Так, мучаясь вопросами, Павел брёл по направлению к трамвайной остановке, ему хотелось как можно быстрее встретиться с Игорем.

 

ВВ этот день Игорю тоже досталось.

Миша Рогов нашёл его на перемене после первой пары и отвёл в обком партии. Пока с Павлом работал «добрый следователь», в соседнем кабинете Игоря прессовал «злой».

Иван Матвеевич сразу выложил карты на стол, потребовав от Игоря рассказать всё о дискуссионном клубе: чья идея, кто надоумил, каковы цели организации. Игорь постарался всю вину взять на себя, но скоро запутался под огнём вопросов и вынужден был признать, что главную скрипку в их затее играл всё-таки Павел. К концу первого часа допроса Игорь был уверен, что всё идёт к исключению из комсомола и института, но со свойственным ему оптимизмом пытался отнестись к ситуации с юмором. Он изобразил из себя глубоко подавленного и деморализованного человека и внимательно следил за реакцией на свою хитрость со стороны следователя.

Пришедший на смену «злому следователю» Владимир Николаевич понравился ему гораздо больше. Тот сразу сказал, что всё зависит от чистосердечности его раскаяния – и дал ему бумагу с ручкой. Всё последующее пребывание в обкоме Игорь, изображая величайшую степень усердия, писал своё признание под присмотром то одного, то другого следователя, в душе потешаясь над ними.

Освободился он раньше Павла и не знал, что его друг сейчас рядом – в соседнем кабинете, но догадывался, что у Павла такие же неприятности.

Друзья встретились тем же вечером.

Они сидели на своём любимом месте в беседке детского сада у них во дворе. Это было их секретное место ещё со школы, здесь они обсуждали самые важные события своей жизни, открывали друг другу страшные тайны и делились самым сокровенным.

Павел был морально подавлен. Игорь никогда не видел своего друга в таком состоянии. Он весь ушёл в себя, курил сигарету за сигаретой, глядя на горящий в темноте огонёк застывшим, ничего не видящим взглядом.

– Ты пойми, – говорил он, – каким-то неживым механическим голосом, – то, что произошло сегодня – это не просто небольшая неудача, это катастрофа. Власть показала, что такие, как мы, ей не нужны. Она рассматривает нас как врагов. Не фарцовщиков, не карьеристов, не бюрократов – а нас!

– Не нагнетай, Паш, – пытался ободрить его Игорь, – эти два следака ещё не вся Советская власть. Перешагнули этот эпизод – и пошли дальше!

– Дальше? А куда – дальше? Жить так, как мы понаписали в своих покаянных записках? Колебаться вместе с курсом родной коммунистической партии? Отказаться от права на защиту своего мнения? Нет, ты как хочешь, а я сдаю билет. Я в эти игры больше не играю. Раз я не нужен этой власти, то и власть мне эта не нужна. Пусть катится ко всем чертям! Я решил больше не лезть в политику.

– Струсил? – решил подразнить друга Игорь, чтобы заставить его немного взбодриться. Он готов был даже подраться с ним сейчас, лишь бы не видеть его мёртвое, равнодушное  ко всему лицо. Но Павел не поддался на провокацию – он посмотрел на Игоря таким отстранённым взглядом, как будто он сидит не в полуметре от него, а где-то на другой стороне земного шара.

– Хуже, – ответил он, – разочаровался! Я больше не хочу иметь с этой властью ничего общего. Я много думал сегодня и понял вот что – наша власть неизлечимо больна, неизлечимо именно потому, что она не хочет видеть причин своей болезни, а тех, кто пытается ей их показать, считает врагами.

– А как же борьба? Ты же раньше говорил, что надо бороться!

– Бороться в одиночку невозможно. Эта власть всех устраивает, а те, кого она не устраивает, мечтают не о коммунизме, а о капиталистическом рае, мечтают, чтобы у нас всё было как на Западе: много джинсов, автомобилей и колбасы. Мне противно от всего этого. Я умываю руки.

– Жаль. Все эти годы я знал другого Павла – смелого и неравнодушного. Надеюсь, это просто минутная слабость. Завтра ты проснёшься – и всё изменится.

– Нет, Игорь, ничего уже не изменится. Это не минутная слабость. Я давно об этом размышлял, но не хотел сам себе признаться в очевидном, а сегодня – как будто завеса с глаз слетела, и всё сразу встало на свои места. Прости, дружище, наверное, ты принимал меня за кого-то другого. Я не Дон Кихот – и не буду сражаться с мельницами. А теперь я пойду. Хочу немного побыть один.

Павел затушил последний окурок, тяжело поднялся со скамейки и пошёл к забору в том месте, где они обычно перелезали через него.

Игорь остался один. Осенний дождь стучал по крыше беседки и скатывался с неё крупными каплями, отражавшими свет тусклого фонаря. Промокший кот впрыгнул на широкие перила и уставился на него своими круглыми блестящими глазами, как бы спрашивая «Что ты забыл в моей беседке в такое время?»

– Ну что, Мурлыка, тебе сегодня тоже не повезло? – спросил Игорь у незваного гостя. – Мне так, вообще, два раза! Но ничего – прорвёмся! Будет и на нашей улице праздник!

Кот смотрел на него умными, всё понимающими глазами и безмолвно соглашался с ним.

 

 

Глава 3

Игорь был вторым ребёнком в семье. Отец, Михаил Михайлович Григорьев происходил из обрусевших армян. Наверное, его далёкие предки были Григорянами, но в какой-то момент превратились в Григорьевых. В их роду было принято жениться на русских девушках, и к моменту рождения Михаила Михайловича род настолько обрусел, что об армянских предках отца напоминали разве что его чёрные и густые по молодости волосы, которые густо покрывали его голову и тело, правда, в зрелые годы они быстро начали редеть и седеть на груди и на висках. В паспорте у Михаила Михайловича было написано «русский», хотя у его отца Михаила Самвеловича в графе «национальность» ещё значилось «армянин».

От армянских предков Игорю достались в наследство тёмно-карие глаза, чёрные волосы, смуглая кожа и бьющая через край жизненная энергии.

Игорь с детства любил шумные компании. Его весёлый и незлобивый характер всегда притягивал к нему людей, поэтому недостатка в общении он не испытывал. У него повсюду были друзья и приятели: во дворе, в классе, в параллельных классах, среди ребят старше и младше него, в соседних школах, во дворце пионеров; позднее в группе, на курсе, на факультете, на других факультетах, в других вузах, в райкоме комсомола. Он обладал счастливым талантом легко знакомиться и долго удерживать в памяти лица и имена людей, его записная книжка вся была исписана убористым мелким почерком – в ней содержались адреса, номера телефонов и даты рождения сотен знакомых, которых он никогда не забывал поздравить с днём рождения, а, встретив на улице, интересовался их проблемами, как будто важнее этого для него не было ничего на свете. «Клёвый чувак!» – говорили о нём ребята. «Классный парень!» – вторили им девчонки.

Широта связей имела и оборотную сторону – их поверхностность. В момент общения любому человеку казалось, что Игорь души в нём не чает, но уже через пять минут после расставания Игорь забывал о нём, чтобы вспомнить при следующей встрече. В детстве такое перманентное общение казалось Игорю чем-то само собой разумеющимся, но когда пришла юность с её неизбежной рефлексией, Игорь стал ощущать себя одиноким кораблём, которым играют морские волны. Волны – это окружающие люди, их бессчётное количество, целый океан, каждая новая волна набегает, подхватывает корабль, какое-то время несёт его на себе – и убегает в сторону горизонта, освобождая место для новой волны, а корабль по-прежнему остаётся одиноким. Игорь почувствовал острую необходимость в чём-то надёжном и основательном, что не будет исчезать и меняться с течением времени. Тогда он решил для себя, что приятелей у него много, а вот друг один – это Павел, и девушек много вокруг, но любимая из них одна – и это Римма. Почему Римма? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

Игорь влюбился в Римму ещё на первом курсе, в тот самый день, когда впервые увидел её. Ему нравилось в ней всё: её худоба и хрупкость, её мальчишеская фигура, её глаза цвета мартовского неба, её белокурые волосы с короткой стрижкой, даже то, что она всегда ходила в джинсах и свитерах, а не в платьях и юбках, как другие девушки. Ему нравился звук её голоса – низкого с еле заметной хрипотцой, как после сна, ему вечно хотелось держать в руках её ладони – тонкие и прозрачные с длинными изящными пальцами.

Он подсаживался к ней на семинарах и лекциях, развлекал её своими бесконечными шутками и анекдотами, приглашал в кино и на дискотеку. Рядом с ним всегда был его друг Павел, а рядом с Риммой её школьная подруга Ната – так что и в кино, и на дискотеку приходилось ходить вчетвером. Так они и стали «великолепной четвёркой».

Конечно, Игорю всегда хотелось остаться с Риммой один на один, но, казалось, девушка намеренно этого избегала. Она не отпускала от себя Нату ни на шаг, а если вдруг той нужно было срочно куда-то идти, сама уходила вместе с ней. Собственно, Ната и была главным препятствием для встреч наедине. Игорь постоянно жаловался на это Павлу.

– Слушай, друг, – однажды предложил он, – занялся бы ты Наткой, а? Хорошая же девчонка пропадает! Парня у неё нет, вот она и торчит рядом с Риммой, как приклеенная.

Павел нахмурился.

– Игорёк, ты отлично знаешь, что я не могу заняться Натой, – отвечал он.

– Знаю, – неохотно согласился Игорь. Он действительно не только знал, но и на правах друга был втянут в большой школьный роман Павла, который не закончился вместе со школой, а продолжался по сей день. И всё-таки Игорь не был бы Игорем, если бы не попытал счастья:

– Паш, а ты сыграй роль – как в театре. Представь, что тебе нужно выступить в известной мелодраме в роли героя-любовника! Ты бы меня очень выручил!

Но Павел слишком серьёзно относился к жизни для такого предложения.

– Игорь, такими вещами не играют, – наотрез отказался он.

– Согласен! Согласен! Но мне-то что делать? – преувеличенно тяжело вздохнул Игорь, исподтишка поглядывая на друга: «А вдруг передумает?»

 

Пока Игорь исповедовался другу в своей любви к Римме, Римма в часы откровения поверяла своей подруге самую страшную тайну своей жизни – неразделённую любовь к Павлу.

Чем именно Павел поразил её воображение, Римма, наверное, и сама не смогла бы ответить. Ей всегда казалось, что чувство возникло не внутри неё, а спустилось откуда-то сверху. Сначала возникло чувство, а потом она стала замечать, какой Павел умный, какой красивый, какой целеустремлённый. Ей хотелось прижиматься к нему, ерошить его волнистые волосы, слушать его ровный спокойный голос, вдыхать запах его тела. Ещё больше ей хотелось, чтобы Павел говорил ей ласковые слова, дарил цветы, брал в охапку своими большими сильными руками и прижимал к груди.

Увы! Павел видел в ней только друга, а самой признаться в своих чувствах у неё не хватало духу.

Разгром дискуссионного клуба Римма восприняла как удар по её любимому.

Когда Павла вызвали в комитет комсомола прямо с лекции, она сразу заподозрила что-то неладное, и её сердце тревожно заныло, предчувствуя беду. В тот день Павел не вернулся на занятия. А события на истфаке развивались стремительно. Одного за другим членов клуба вызывали в деканат прямо с занятий, и они возвращались спустя некоторое время притихшие и ошарашенные. На переменах шептались между собой и настороженно замолкали, как только к ним кто-нибудь подходил.

Римму вызвали минут через пять после ухода Павла. Декан истфака, Николай Иванович Полубатько, маленький лысоватый человечек в круглых очках, любовно именуемый студентами Полубатя, заглянул в аудиторию и,  конфузливо извиняясь перед преподавателем, забрал её с лекции. По дороге к деканату он участливо, почти по-отечески, вздыхал, но о причинах вызова не распространялся.

В кабинете декана, по-хозяйски расположившись за столом Николая Ивановича, сидел незнакомый мужчина в чёрном костюме и галстуке. Он стал подробно расспрашивать Римму о вчерашнем заседании. Из расспросов девушка поняла главное – у её любимого большие неприятности! В речи незнакомца то и дело звучали слова «антисоветская агитация и пропаганда», «подпольная организация», «измена Родине» и много других страшных слов и фраз, от которых мурашки бежали по спине. Она всеми силами старалась выгородить Павла, объяснить человеку в чёрном значение дискуссионного клуба для однокурсников, но чёрный человек не стал её слушать, посоветовал держаться от Павла подальше, взял с неё слово не участвовать впредь в подобных несогласованных с комсомольскими и партийными органами мероприятиях, а также по возможности сообщать о них в комитет комсомола или в деканат. Римма охотно дала честное комсомольское, совершенно не собираясь его выполнять, и была отпущена с миром.

В дверях кабинета она лицом к лицу столкнулась с Натой: та смотрела на неё испуганно-вопросительно, но так и не успела ничего спросить – Николай Иванович уже заводил её в свой кабинет.

Римма хотела дождаться подругу в коридоре, однако уже через минуту Полубатя показался в дверях и заботливо спросил:

– Римма, ты как?

– Нормально, Николай Иванович.

– Ты не в курсе, почему такой шум поднялся из-за вашего клуба?

– Сама не пойму.

– Надеюсь, вы ничего не хотели взорвать?

Римма рассмеялась, оценив шутку Полубати – он явно сочувствовал своим студентам.

– Ну, ладно, пойдём я тебя на лекцию провожу, – заботливо предложил Николай Иванович, и Римме было неловко отказаться.

На перемене Римма сразу подошла к Нате.

– Как ты, подруга? – спросила она.

– Да вроде ничего, – отвечала Ната, – поклялась, что больше никогда в жизни не буду предоставлять квартиру для антисоветских сборищ.

– Интересно, кто на нас настучал? Узнаю – своими руками задушу, – в шутку но с глубоким искренним чувством сказала Римма, – Павел не возвращался?

– Нет. И Игорь куда-то пропал.

– Судя по всему, мы легко отделались, а самые большие неприятности у них, – горько вздохнула Римма, думая в первую очередь, конечно же, о Павле.

В тот вечер Римма не смогла дозвониться до Павла. Сначала трубку никто не брал, Римма по несколько минут слушала длинные гудки, надеясь, что после следующего уж точно услышит любимый голос, но гудки всё шли и шли, а телефон молчал. Часов около семи ответила женщина – наверное, мама Павла, – подумала Римма. Женщина вежливо поинтересовалась, кто звонит и что передать. В тоне материнского голоса Римме почудился скрытый намёк на понимание, кто и зачем звонит. От этого Римме стало вдруг неловко, и она, торопясь и проглатывая окончания слов, выпалила речитативом, что сама перезвонит около девяти. Если это, конечно, не слишком поздно, – робко добавила она.

– Звоните, конечно, – благосклонно разрешила женщина и повесила трубку.

В девять в трубке раздался уже знакомый женский голос:

– Нет, Павел ещё не пришёл. Может быть, вы скажете всё-таки, что ему передать?

– Передайте, пожалуйста, что звонила Римма Крылова, его однокурсница, я хотела поговорить с ним насчёт завтрашнего семинара. Если сможет, пусть мне перезвонит.

– А не поздно, Римма?

– Нам можно звонить до десяти.

– Хорошо. Я обязательно передам, – голос внушал доверие.

До десяти Павел не перезвонил.

 

Римма промучилась всю ночь и утром побежала в институт пораньше, надеясь перехватить Павла до занятий.

Она заняла наблюдательную позицию в дальнем углу гигантского институтского вестибюля, откуда хорошо просматривалась входная дверь. Её очень удивило, что Игорь пришёл в институт без Павла. Перемещаясь вместе с потоками студентов, Римма как бы ненароком оказалась недалеко от него. Игорь заметил её и бросился навстречу:

– Привет! – радостно крикнул он ещё за несколько шагов до того, как приблизился.

– Привет, – изобразив на лице улыбку, ответила Римма, и как бы в шутку добавила, – что это ты сегодня в одиночестве! Где твой напарник?

Игорь немного смутился.

– Мы с ним немного поцапались вчера, – сказал он, как бы оправдываясь.

– Нашли время цапаться, – недовольно пробурчала Римма и быстро растворилась в толпе, как юркая мышка в сухой листве.

Прозвенел звонок, а Павел так и не появился.

Целый день Римма не могла думать ни о чём другом, кроме как о Павле: где он? Что с ним? Почему он не пришёл? Не случилось ли с ним чего-нибудь плохого? Может быть, он заболел? А, может, его арестовали? Мысли, одна страшней другой, проносились в Римминой голове, не давая сосредоточиться на занятиях. Она была готова пожертвовать чем угодно, лишь бы с её любимым было всё хорошо.

Римма принадлежала к редкой в восьмидесятые годы породе «тургеневских девушек». Их так и называли – тургеневские девушки – вкладывая в это понятие не столько уважение и пиетет к гордым, волевым и романтичным героиням романов Ивана Сергеевича Тургенева, сколько пренебрежительную усмешку прагматичного обывателя поздней советской эпохи: что мол с них взять – не от мира сего!

Римма и вправду была не от мира сего: ей были близки и понятны романтические герои Александра Грина, она зачитывалась «Алыми парусами» и «Фанданго», «Бегущей по волнам» и «Кораблями в Лиссе». Она рыдала над «Чайкой Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха и умилялась «Маленьким принцем» Экзюпери. Её восхищали рисунки Нади Рушевой, стихи Ники Турбиной, песни Татьяны и Сергея Никитиных. «Под музыку Вивальди» она могла слушать непрерывно, и каждый раз на словах: «И стало нам так ясно, так ясно, так ясно, что на дворе ненастно, как на сердце у нас, что жизнь была напрасна, что жизнь была прекрасна, что все мы будем счастливы когда-нибудь, бог даст!» – сладкие слёзы неизменно подступали к глазам.

Её нежная и чуткая натура невыразимо страдала от цинизма и лицемерия окружающей действительности. Демонстративно неженская одежда, пренебрежение причёской и косметикой, грубоватая, «под пацана», манера общаться – всё это служило ей щитом, за которым она скрывала уязвимые места своей хрупкой души.

Она знала и глубоко понимала сложную поэзию Цветаевой и Пастернака, обожала Хименеса и Лорку, заслушивалась классической музыкой, неплохо рисовала. Со своей тонкой артистической натурой она могла бы стать хорошим художником или музыкантом, но её воспитывала одна мама, папы у них не было, бабушка рано умерла – и у мамы просто не хватало ни сил, ни времени, ни свободных средств, чтобы серьёзно заняться развитием своей дочери. Вот и росла она, как дикий прекрасный цветок у дороги, покрытый пылью от проезжающих мимо автомобилей, но сорви его, окати родниковой водой, поставь в хрустальную вазу – и он заиграет живыми волшебными красками, затмевая собой ухоженные оранжерейные растения.

Римма не любила женского общества. Она с большей охотой общалась с мальчишками, чем с девчонками. Её раздражали бесконечные разговоры о парнях, о нарядах, о причёсках. С мальчишками было веселее и интереснее. В младших классах она играла с ними в «войну», позднее гоняла на велосипедах, бегала купаться на Волгу. Плавала она, как рыба, заплывала далеко, за что мальчишки её страшно уважали и в глубине души считали своей.

То, что Римма с Натой стали подругами, удивляло многих в школе и во дворе. Пожалуй, не было более разных контрастной пары, чем тандем Наты и Риммы. Одна – неброская, больше похожая на мальчишку, отчаянная во внешних проявлениях и ранимая внутри, и другая – яркая, поразительно женственная даже в свои пятнадцать лет.

Ната, сколько себя помнила, всегда притягивала к себе заинтересованные взгляды мальчишек, но они считали её слишком заносчивой и недоступной, поэтому близко не приближались. Безусловным авторитетом для них была Римма, а Римма не обращала внимания на смазливую Нату. В девятом классе Ната решила исправить это положение. В принципе, ей было наплевать на мальчишек, но один из них – Алёша Прохоров – ей ужасно нравился. Алексей был классическим красавчиком с рельефно развитой мускулатурой и обволакивающим взглядом больших карих глаз. Ради того, чтобы приблизиться к Алёше, Ната готова была подружиться хоть с чёртом, не то что с Риммой.

Как-то в конце учебного года разразился конфликт между учительницей математики и мальчишками девятого «Б». Математичка, Клавдия Сергеевна, по прозвищу «Балаклава», была очень сильным и опытным учителем, она давала прекрасные знания, но при этом отличалась грубым и свирепым нравом. Она могла высмеять ученика перед всем классом, унизить, оскорбить. Особенно это касалось мальчишек.

После одной из экзекуций, устроенной Балаклавой по какому-то пустяку, мальчишки решили демонстративно прогулять её урок. На перемене перед уроком Римма сообщила об этом всем девочкам класса и предложила присоединиться к бойкоту. Девчонки только плечами пожали и посоветовали не ссориться с учительницей, и только Ната пошла тогда вместе с Риммой и мальчишками. По случаю этого «ЧП» в школе прошли серьёзные разбирательства с привлечением директора и приглашением родителей. Всем участникам бойкота было снижена оценка по поведению до «неудовлетворительно», но Римма с Натой с тех пор стали неразлучны.

 

В день после разгрома дискуссионного клуба Игорь ощутил неодолимое желание поговорить, наконец, с Риммой о своих чувствах к ней. Когда прозвенел звонок с последней пары, он бросился её искать. Римма спускалась по лестнице вместе с Натой, девушки о чём-то оживлённо беседовали.

– Римма, я бы хотел с тобой поговорить, – вклинился он в их оживлённый разговор, подойдя поближе.

Римма с затаённой надеждой посмотрела на Нату. По правилам, которые они выработали для общения внутри «великолепной четвёрки», Ната должна была сейчас что-то придумать, чтобы не отпустить подругу одну на разговор с Игорем – они поступали так всегда, но на этот раз Ната почему-то сделала вид, что не заметила Римминого взгляда или не поняла его.

– Ладно, Риммуль, пока – мне ещё надо в читалку забежать, – быстро проворковала она и упорхнула, оставив Римму с Игорем наедине.

Римма была шокирована странным поведением подруги – она никак не ожидала такого предательства, и в растерянности пошла вслед за Игорем, попутно размышляя о возможных причинах необъяснимого поступка.

Выйдя из института,стали бродить по городу, сторонясь больших шумных улиц. Сначала обменивались впечатлениями от вчерашнего общения с органами, потом разговор перешёл на Павла: где он? Что с ним? Из телефона-автомата позвонили ему домой, но трубку никто не брал.

На Игоря события вчерашнего дня произвели неожиданный эффект. Когда Иван Матвеевич запугивал его всевозможными карами для него и его близких, он, конечно же, переживал за судьбу своих родителей и старшего брата, недавно закончившего военное училище и уехавшего служить в Германию, безусловно, опасался исключения из института и комсомола, без сомнения, тревожился за Павла, но больше всего он боялся за Римму – как вся эта история отразится на ней? Именно там, на допросе, он вдруг подумал, что жизнь может выкинуть какой-нибудь неожиданный кульбит, и он просто не успеет рассказать любимой девушке о своих чувствах; там, в тесной слабо освещённой комнатке, под угрозой вполне реальных репрессий, он принял окончательное решение сделать Римме предложение и теперь собирался с духом, чтобы начать этот разговор.

Гуляя по городу, они спустились по длинной бетонной лестнице к Волге и пошли по набережной. Навигация подходила к концу. Волга несла мимо них свои тёмные свинцовые воды, готовясь к приближающейся зимней спячке. Из низких косматых туч принялся моросить промозглый дождь. У Риммы оказался с собой складной японский зонт «Три слона», она развернула его и пригласила Игоря под бежевый полиэстеровый купол с розовыми, белыми и жёлтыми цветами на нём.

Игорь оказался совсем рядом с Риммой. Сквозь болоньевую куртку и шерстяной свитер он ощущал её хрупкое тело, от волос пахло ванилью.

«Сейчас или никогда!» – подумал Игорь, набрал побольше воздуха и почти на одном дыхании проговорил:

 – Римма, я давно хотел тебе сказать, может быть, сегодня это и неуместно, но мне просто необходимо сказать тебе это, чтобы ты знала. В общем, я… Я люблю тебя! И хотел бы, чтобы ты стала моей женой!

Никогда и никому Игорь не говорил ещё подобных слов. Они прозвучали странно и необычно для его собственного слуха, как будто их произнёс кто-то другой и не его, а чьим-то чужим незнакомым голосом. Слова, казалось, повисли в воздухе, а вокруг них образовалась космическая тишина, нарушаемая только плеском волн да постукиванием дождя по зонту.

Сначала Игорю стало легче, словно камень с души свалился – невысказанная любовь уже давно мучила его, и вот теперь вырвалась наружу. Но сказав, наконец, заветные слова, буквально через минуту он уже пожалел об этом. Раньше у него оставалась надежда, а теперь эта надежда рушилась прямо на глазах. Он ожидал любой реакции от своей любимой, но только не молчания. Как назло,  дождь перестал, и Римма одним щелчком сложила зонт. Её тело, только что тесно прижатое к нему, отдалилось. Она подошла к парапету и стала смотреть на Волгу. Осенний ветер развевал её тонкие белокурые волосы. Она заговорила, глядя не на него, а на Волгу, и каждое слово звучало для него приговором.

Она говорила о том, что очень хорошо к нему относится, но что она не может ответить на его любовь, а уж тем более выйти за него замуж, потому что любит другого.

– Давай сделаем вид, что ты ничего не говорил, – предложила она, – мне правда очень хорошо с тобой, и я не хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Я привыкла видеть в тебе друга, верного и надёжного. Разве мы не можем остаться просто друзьями?

У Игоря горько сжималось сердце, ему хотелось плакать, но потерять Римму, пусть даже в качестве друга, было выше его сил. «Ничего, – думал он, – может быть, она со временем оценит мою любовь? Да и неизвестно, как этот другой поведёт себя! Кто же этот другой? Уж не Павел ли? Но если бы между ними что-то было, Павел давно бы мне всё рассказал. Тем более у Павла есть Маша. Наверное, Римма ничего не знает о Маше. Так что не всё ещё потеряно – держись, парень!»

Природный оптимизм и чувство юмора позволили ему с честью выйти из непростой ситуации. Он рассмеялся и по-дружески взял Римму за руку.

– Хорошо, – сказал он, – забудем всё, что я сейчас наговорил! Мы по-прежнему друзья, и как друг я по-прежнему имею право на место под твоим зонтом, тем более, что дождь снова начинается!

Римма облегчённо засмеялась в ответ, раскрыла зонт, и они, касаясь друг друга плечами, пошли в сторону лестницы.

(Продолжение следует)