Проза

     Залитый солнцем песок, дочки, одной пятнадцать лет, имеет ещё двоих дочек, все счастливы, прыгают в воду, плещутся, начинается отлив, он кидается в воду, не зная, можно ли здесь купаться без плавок, не зная, видно ли, что он голый, старается быстрее уйти в волны, но вода уходит, становится мелко, он плывет дальше от берега, туда, где глубоко и куда сходит вода.

     Чем дальше, тем меньше в воздухе света и тем спокойнее море.

     Доплыв до другого берега, скалистого и крутого, он видит, что оказался в ночи. Светит луна. Море глубокое и неподвижное, отсвечивает рябью в лучах луны. Под скалами группы обнажённых людей тоже приплыли сюда вместе с отливом. Но он не с ними, он один. О чём-то говорит с ними, но они дают ему понять, что он лишний здесь и что ему стоит уйти (светлый счастливый берег только в воспоминании).

     Он уходит (или уплывает) и оказывается в комнате. Там дядя Олег. Он умер около месяца назад. Чувствуется, что ему в этой комнате хорошо. Хотя здесь нет столь яркого и счастливого света, как на песчаном берегу, но и не так мрачно, фантастично, как в тени под скалами среди лунных прозрачных человеческих тел, готовых к...

     Он выходит из комнаты и оказывается в большом зале. Зал тоже тёмный и вроде бы это то же, что и море, отлив которого нёс его к скалам, и у дальней противоположной стены он угадывает тех же самых обнажённых людей и слышит от них звуки разврата.

     Дядя Олег не похож на них. Он знает, что дядя Олег пожилой, невысокий, недавно жил и умер, и понимает, что здесь в комнате его пристанище после смерти. Он знал его, а эти – неизвестно, жили ли они когда-то или просто его видение – он их не знал и не видел. Но вдруг они кричат ему, что позади него опасность. Он оглядывается и видит что-то злобное, страшное. Чья-то злая душа в полёте, она хуже их, гораздо (но страха нет), она похожа на какое-то злобное насекомое и бросается на него. И только ощущение, что он, то ли сопротивляясь, то ли побеждая, втискивается в эту мягкую, злую, почти не ощутимую душу зубами (именно чем-то острым надо). И голоса обнажённых от стены кричат, что эта гадкая душа – его далёкого предка и имя его Вестерн Маэрн. Он не хочет и не верит, что это зло – его предок, и идёт с этим именем к своему дяде – дяде Олегу и спрашивает, был ли у них в роду такой предок, с именем Вестерн Маэрн.

     Чтобы ответить, дядя Олег роется в каких-то книгах, толстых, пыльных фолиантах – его комната маленькая, но уютная и в ней какая-то связь с долгим-долгим предшествующим временем, и освещена она неярко, но тепло, по-вечернему – всё ещё роется в книгах, наверно, в них написано всё о предках, и сейчас он ответит, но вдруг извлекает не книгу, а портрет, чем-то похожий на Мону Лизу. Картина вся поделена на квадраты. Дядя Олег начинает что-то молча отсчитывать, опуская указательный палец на квадраты, и вот на очередном квадрате он останавливается и поднимает глаза: «Нет, этого имени у нас в роду не было», – говорит он. И в этот момент слышится его последняя просьба (воля ещё при жизни), содержание её связано с образом какой-то резьбы на крышке – эту крышку надо накрутить на что-то, чтобы резьба гармонично совместилась с такой же. Но вот он видит, что резьба сбита и накрутить её невозможно в таком виде, но резьба мягкая, ещё чем-то стальным можно исправить. Ножом он начинает править её, и образуется скол, а за ним дыра, и в дыре какое-то глубокое пространство, и в нём какие-то несовершенные, некрасивые конструкции, вроде этой резьбы. Он начинает править их, но они протестуют. Каждая неровность, некрасивость обозначает какое-то несовершенство человека, которое человек хочет оставить и здесь, после жизни, и их много, и все не хотят, чтобы их правили. Но знает, что обязан, иначе никому их не исправить уже! Им движет только любовь к ним, чувство непонятного долга, стремление сделать их красивыми. В каких-то уродливых, железных и хрупких изгибах он узнает души счастливых сестёр с солнечного пляжа, и одна из них кричит: «Не правь меня, я хочу навечно остаться лесбиянкой, мои сёстры также хотят этого!», «Я хочу остаться с топором и убивать!» – кричит какая-то жёсткая чешуя, которую он счищает скребком. «Можешь не стараться, – кричат ему отовсюду со злостью, – тебя-то, скорее всего, никто не приведёт в порядок после смерти!!!»...

     И вот, после всех трудов, большинство уродливых и хрупких изгибов сорвано или выпрямлено, и теперь вместо них какое-то более-менее очищенное тело, тоже красивого мало, но всё же не то, что было вначале... Он рад и чувствует облегчение...

     «Это любовь, которая изменяет другого человека после его смерти: никто не поставит на могиле памятник с топором даже палачу и убийце, не скажет дурного слова на похоронах о развратнике – ведь каждое хорошее слово, каждое доброе чувство сейчас вольется, дополнит и исправит его».

     Теперь можно идти...

     Он оглянулся и увидел, как гигантское очищенное тело медленно заливается слабым серебристым светом. Свет достаёт даже здесь, в такой темноте. И вдруг одиночество от мысли, что если б он бросил тело, не очистив, или даже ещё страшней, его изуродовал, то всё равно, есть ещё и свет, который независимо от него коснётся даже самых уродливых форм и сделает их красивее – светлее…