Проза

Лучше б я не начинал и не знал начала. Потому что теперь мучение! Чёрт за черевичками! Да у него ж копыта! Ух, это же он не себе, это он от угрозы, что на него положат крест! От страха, что крест наложат! Совсем разное, совсем различное и вдруг увязывается… Что же дальше-то будет? Впереди бесконечность смыслов, из которых один уже давно выхвачен, и если я дойду до него, то и с ними со всеми как будто сольюсь. Но они от меня на расстоянии, на расстоянии, в котором я сейчас иду назад, к ним, в лесу, по болоту, и в этом расстоянии нет пространства, всё пространство там, в бесконечности хаоса смыслов, в которые я войду, если узнаю один из них. А пока хаос бессмыслицы и распада. Во что же такое непредсказуемое они могут сомкнуться – чёрт и крест и черевички эти?…

Кажется, темнеет… и на озере, где я забыл чёрта с черевичками, значит также темнеет, хотя там деревьев нет и должно быть много светлее; я иду по каким-то другим тропинам и если б не знал примерного направления, то уже давно б заблудился. Лес огромен, лист микронен… Лес огромен, лист микронен… Это я из-за неё забыл забрать и черевички эти, и чёрта, и месяц, это я забыл из-за неё. Если б она спину мою не смотрела, когда выплывал и выходил из воды, – давно б узнал, как и во что превратилось начало. Мои плечи ощущали, что нравятся ей, и когда обернулся, она взглядом вбирала меня уже всего целиком. Она была идеальна, и увязалась за мной на озеро. Раньше не видел её без одежды. Она была идеальна, и стояла по колено в спокойной воде над своим отраженьем. Я почувствовал, что и я идеален, иначе б она не изучала моё тело и не смотрела в глаза мне. Но ушёл, не дожидаясь её: она ведь сама увязалась, а во-вторых, я знал: поймать идеал всё равно невозможно и смирился с этим давно. Но она мне: И далеко ли уходишь?... – она ещё не вошла в ад этого смирения, ещё верит в плоскую неотличимость того, что хочешь и того, что есть, – я ей: «Тому не нужно далеко ходить, у кого чёрт за плечами», – а она смотрит на меня вбирающе, и говорит: Но лучше буду тебе русалочкой, хочешь? – С рыбьим хвостом как будешь гонять тогда на своих роликах детских? – и ушёл, чтоб зря не видеть её, но сильно взволновала меня, и чёрта (то есть, про чёрта) забыл в траве, рядом с нею. Интересно: она ещё там или тоже ушла? А вдруг унесла его с собой? Как мне тогда войти в продолжение?

Меня тревожит, что скоро стемнеет, и я потеряю тропу, или когда доберусь всё же до озера – не увижу в темноте не только чёрта – вообще ни черта, потому что месяц, горячий месяц себе в карман он упрятал. Если уж вначале такие сдвиги в небесах, то что же дальше-то будет?! И чувствую, как распадаюсь в попытках додумать. Вот если б я шёл как раньше, с другого края леса по прямой тропе – был бы давно снова на озере, и уже всё узнал бы! Но я пошёл не с того края и теперь я в незнании… Я в незнании прямой дороги, и доберусь к началу тьмы… а в ней уже ничего не узнаю, или узнаю ничто. Хотя, как будто свет не спешит уходить... Или лес поредел и сейчас так же светло, потому что раньше, где я вошёл в него, деревья стояли много плотнее... Или само движение моё, – словно я не отстаю от уходящего солнца... И путь уже весь искромсан на куски – между ними те моменты, когда я вдруг вспоминал, что уже должно всё стемнеть и в тот же миг ощущал, что, несмотря на время, почему-то опять ничего не стемнело. Впереди расширяется… Почти затопленная водой тропина оказалась заложена кирпичами. Она обрывалась и передо мной была площадка из аккуратно выложенного кирпича. Здесь этого не было раньше... Но у меня было неосознанное чувство, которое я понял уже после того, как увидел, чувство, что если болотистая тропинка возобновится, то я иду верно, а эта незнакомая каменная площадка не имеет значения. И вот, даже ещё не ступив на неё, увидел за ней ту же чёрную и мягкую тропину, в ней было больше воды, чем земли, и путалась в чёрных от влаги деревьях. Но, ещё не увидев её, подумал: может быть и не страшно, что потерял тропу – если свет не уходит, то не страшно, если проищу озеро долго. В остановленном свете чувствовал: уже не надо искать, где укрыться от времени – его нет, но всё равно обрадовался, когда увидел тропу. Или кажется мне, что раньше шёл по ней…    

Вместе с собакой я дошёл до перекрёстка дорог, она чёрная и поэтому сливалась с тропой, а теперь на светлой дороге скользит, не примыкая к ней, словно призрак из мира теней, внезапно проявившийся здесь, на границе троп и дорог, где лес почти кончился, а слева высится полуразрушенная (или не достроена?) кирпичная стена с башнями. Монастырь какой-то... в нём и двор, как на стадионе… За монастырём должно быть, есть озеро на котором я оставил чёрта с черевичками. Но когда забыл их там, то был на другой стороне и монастыря даже не видел, а только знал о нём. Теперь задача как-то пройти к озеру вновь. И, хотя по-прежнему так же светло, подумал, что до прихода тьмы не успею: в монастырь просто так не пускают, тем более с животным, а если это стадион, то тоже – чтобы пройти придётся долго добывать билеты. Всё это не так страшно, если свет не уходит, а вдруг всё-таки уходит?

Мы вошли в монастырь. Встроен в скалы, со скалами вместе окаймляет озеро. Если сквозь него пройду, то само по себе озеро это ещё ничего не значит, потому что чёрт и месяц и черевички остались на другой его стороне, с другой его стороны, совсем иное место: высокая трава и нет скал. И это очень, очень далеко, если, будучи там, не видел монастыря. Но, возможно и не знал, что он есть; или его только начали строить, и я не знал о нём, потому что его не было, и озеро-то, быть может, совсем маленькое – неизвестно.

Я оказался в обводном коридоре, какой бывает на стадионах или в цирках. Коридор завален штукатуркой и мешками с цементом. Пошёл по коридору налево, постоянно чувствую: если это стройка или реставрация, то неизбежно наткнусь на какое-то незадуманное архитектором препятствие, какая-нибудь гора щебня или ещё что-то вот-вот надолго перегородит мне путь к озеру. Для начала нужно попасть во внутренний двор. И где же свернуть? Надо спросить у местных – должны ж быть монахи! Я шёл, не зная где свернуть, чтобы попасть во внутренний двор. Это может быть любой поворот и там нужно пройти лишь несколько шагов, в этом нет ничего сложного, но если знать какой именно, и я не знал, и некого было спросить. Я не ожидал, что будет так сложно. Где же монахи?! Но, даже если найду их, они мне могут ответить, что прохода к озеру нет вообще, что не предусмотрен по плану… и это будет не так уж страшно, потому что благодаря уже самим монахам (что бы они мне ни сказали) тут возникнет смысл и тогда необязательно идти дальше. И вот уже прошёл по обводному коридору, весь коридор обводной я прошёл – монахов нет – и я увидел то же место на основе сырой штукатурки и цемента в мешках, и почувствовал, что вопреки времени тащил его по кругу назад, и оно повторилось, бессмысленно совпало с собой, и теперь какая-то без спасенья и выхода скука, она осязалась как нечто почти вещественное, но чему, однако, нет и не может быть даже названия. Впрочем, эти стены можно взять, да и назвать монастырём… но это никак не наполнит их смыслом – должны быть монахи! Без монахов эта, бог знает когда и в какой печи окаменевшая и повсюду громоздящаяся кирпичами глина (вперемешку со свежим бетоном и бетономешалками), уже никогда не оживёт, так и останется вымершей точкой пространства. Весь смысл в монахах! Они должны быть! Даже не обязательно здесь, они могут быть где-то ещё… Может быть, они ушли и бродят в окрестностях? Может быть, они живут в лесу? Тогда это всё равно монастырь! Я вновь затревожился, но уже потому, что не различу во тьме монахов. Но как будто свет не спешит уходить... Или тучи поредели и поэтому в круглых окнах под потолком сейчас также светло, как и раньше…

– Сделаем, подделаем! Чуточку подкрасим, свеженько подсластим!

Кто это? И чей-то голос, как сквозняк, подхватил меня и вытянул из коридоров во внутренний двор, на воздух.

Реставратор (или художник) напряжённо работал. Он заметил как я выбежал из под широкой приземистой арки, но, кажется, не мог придать этому значения и не мог посмотреть вниз, где я уже стоял под деревянной лестницей, пытаясь спросить его. Спросить было непросто: он явно разговаривал с фреской, а мне ещё не приходилось перебивать человека, который разговаривает с фреской; оказалось это не отличается от разговора с самим собой:

– Будешь ты как раньше, как раньше! Если б не старался,…

– Как мне найти монахов? – с усилием перебил я его.

– …за тебя не взялся, ты бы и осыпалась, ты бы и просыпалась!

– Ну, где же монахи здесь?!

– А сделать всё как было – нам время разрешило!!

Он так увлечён, что не слышит. Да, нет же, не слышать он не мог. Конечно, он слышал меня. И, как будто бы, даже отвечал: когда я надрывался снизу – он замолкал и прислушивался, а потом, кивнув головой, принимался за своё:

– Мы тебя обновим, освежим! Сотен лет – словно нет!

– Ну, так как же мне тут, в этом монастыре, найти монахов?!! – изо всех сил крикнул я ему.

– Часовня эта необычна!! Но состояние критично!!! – так же выкрикнул реставратор.

Ну, конечно, он объясняет мне, как найти монахов, но так счастлив, что слова сами собой и неведомо для него продолжают изливаться из этого чувства счастья, которое даёт ему работа над фреской часовни и поэтому не отличаются от неё, а он-то наверняка уверен, что рассказывает мне, где их искать тут, монахов этих.

– Часовня?.. – тогда спросил я его. – А чем же она необычна?

– Необыкновенное множество возникает в этой часовне, – очень серьёзно сказал реставратор, всё так же не отрываясь от фрески и не глядя на меня. – Если встать совсем вплотную, слышатся два голоса, а внутри неё к ним прибавляется ещё по полголоса. При том удивительно не то, что половины голосов, а то, что больше двух! Больше двух быть не может. Но внутри слышатся два и ещё две половины. Это настоящее чудо.

Я стоял у самой часовни. Чудо заключалось в том, что слышимость везде одинаковая – внутри часовни и снаружи, и если есть два голоса, то больше, чем два, нигде услышать нельзя, но в часовне прибавлялись ещё две небольшие части голоса – это было непостижимо (хотя, быть может, это эхо от нас?).

– Я рад, что познакомился с вами, – сказал я.

– Я тоже рад, – сказал реставратор, и, наконец, смог оторваться от фрески и на меня посмотреть.

– Ищу монахов! А то мне нужно найти озеро...

– Они очень нужны?

– Да, очень!

– Странно…

– Ну, потому… чтобы всё это было монастырём, для этого…

– А озеро?

– Они уже должны знать, где оно, они всё должны знать. Или вы?

– Что я?

– Может, вы знаете?

– Я что, похож на монаха, по-вашему?

– Ну, так знаете или нет? А то я там забыл и надо найти, пока светло! Хотя, если найду здесь монахов, может и не пойду дальше…

– Ну, что ж, очень просто: вы залезаете на эту скалу и, пока светло, сверху сами всё видите…

Невысокая, заросшая мхом и узловатым, как оголённые корни кустарником, скала заменяла монастырю часть стены и уходила вдаль, а часовня была вплотную к ней – пристроена. Я легко залез и стал звать свою собаку. Она вскарабкалась за мной почти до верха, но тут было множество корней (или ветвей), под ними пустое пространство и ей надо подлезть под корни. Я бы тогда мог до неё дотянуться. Она остатком зрения различала над собой верх скалы, который был из корней-ветвей, и нырнуть под них для неё означало уже не долезть до него, и, значит, не долезть до меня. Она стала карабкаться выше. Её задние лапы остались без опоры над лазом, в который ей надо было нырнуть, а сама она повисла на локтях и пыталась помочь себе головой, она головой пыталась перегнуться через сплетённые корни на которых висела, опираясь локтями передних лап. Я не мог достать её там. Если б она была сейчас под корнями, я б её вытащил. Она качнулась, и, не взвизгнув, потому что была уже готова падать, сорвалась.

– Она не сможет залезть, – сказал реставратор, – она так и будет всё время у вас скатываться.

– Нет, – сказал я, – без меня ни за что не останется в монастыре, залезет!

Я знал, что мне нечего волноваться, потому что под корнями она всегда сможет подлезть, надо только немного подождать… но если приходится ждать – значит время идёт? Не остановлено… Она старалась и уже сама искала другой путь, хотя понимала, что я никуда без нее не уйду, даже если она не найдет его. Она волновалась, хотя и знала, что я наверняка останусь с ней. Она хотела скорее залезть просто потому, что не могла долго без меня быть. Если не может долго без меня быть; не может быть долго – значит время идёт… 

– Под корнями, под корнями, – сказал я и скорее протянул вниз к ней руку. Тут она поняла меня и сразу успокоилась. Она подлезла под сплетённые корни и оказалась подо мной, в яме. Я ухватил ошейник и аккуратно, давая ей помогать лапами, чтоб не слишком давило её горло, без труда вытянул свою собаку. Она помогала лапами. Наверху она первым делом отряхнулась от пыли, а потом благодарно посмотрела на меня своими песочными глазами. И в редеющем свете они мне показались более выпуклыми, чем на самом деле. Но это благодарность делала их более выпуклыми. …и только теперь тоненько-тоненько поскулила.

– У вас очень хорошая собака и, по-моему, без вас не может, – сказал реставратор, верхом сидя в потёртых джинсах на лестнице, на верхней ступеньке. Мы так же были рядом, но теперь уже на одной высоте.

– Я тоже без неё не могу, – сказал я. – А кто вы? Вы наверно всё-таки монах. Работать над фреской и так говорить о чудесной часовне может только монах!

– Я ...мерсант, – услышал я.

– И что же это за поприще?

– Поприще моё – делать деньги из мороженого.

– Хм, алхимик-мерсант?

– Я коммерсант. Я работаю с мороженым. Всё, что здесь делается – делается на мои деньги. Но на самом деле, это не моя заслуга: деньги приносит мороженое.

Всё происходит почему-то очень долго и медленно, как бы нарочно замедленно, и хорошо, если при этом тормозится и время само, а если нет? Вдруг свет уходит также быстро, как и всегда? Вдруг неподвижность света – иллюзия, словно свыше мне послана, что б я проворонил время и не увидел монахов до наступления тьмы?

– Но и тут не вижу их!

– Кого?

– Монахов!!

– Тут сейчас всё ремонтируется... нужны ли они, когда и без них можно всё сделать?

– Но вы ведь сказали, что они на скале!

– Я сказал, что вы со скалы сами всё увидите.

– Значит их что, нету?

– …

– Где же они??!

– А везде, – со странной многозначительностью сказал коммерсант и повёл впереди себя рукой, – но извините, я должен работать, пока не стемнело.

Я посмотрел туда, куда он показал – в сторону озера, но увидел провал леса внизу и густеющий хрящ тумана над ним. Почудились очертания бассейна с вышкой, но тут же исчезли в размытой грани между туманом и лесом, – я чувствовал: неподвижный туман оседает, слипается с ветвями, стволами, только гораздо медленнее, чем могу увидеть или представить. Внизу холод и тьма.           

Тьма холода скопилась внизу.

Мы вошли в этот лес. Вода застыла и рыхло слиплась кристаллами льда, но у самой земли оставалась живой и была чуть слышна. Из серого снега – ровные, прямые стволы, и трудно представить, что где-то они разветвляются в корни, казалось это столбы; и вдруг из-за ели, по колено в снегу выходит монах. Я сразу подумал, что здесь ему и следует быть – здесь он очень похож на монаха, потому что один. Он отделился от древа, в рясе, капюшон отброшен назад, опоясан веревкой – это монах! Он смотрит... и я зачем-то нужен ему. И вдруг понимаю: что-то не то… Он зол… я потревожил его?

На снегу, на льдистой корке засохшие иголки ели, чешуйки сосны, и выходит из-за ели старик, он даже без ненависти, он просто деловит и уверен в том, что должен сделать со мной...

Старик пока ещё далеко, он сухощав, идёт в сугробах легко и, чувствую – возраст совсем не его, он не старик, а неизвестно кто и что, может быть даже это я сам – сразу после того, как он ко мне прикоснётся. Он обладает каким-то страшным оружием, быть может, главным оружием: быть неузнаваемым, это не монах, а что-то совершенно иное!

И чувствую: если он коснётся меня, то я хуже чем умру, стану чем-то иным, очевидно таким же чёртом.

И, стоя один, в колючем снегу, в глуби безучастного леса, ожидаю зло отовсюду. Но бежать некуда: из-за любой сосны может опять выйти этот же самый старик; и их много, и они в монашеских рясах отовсюду идут ко мне по сугробам меж сосен. И я не знаю способ, как принять их образ и раствориться в их массе, чтоб они не распознали меня. И вдруг беспричинная, безумная радость! И только в следующий миг вспоминаю, откуда она: ведь я неуязвим! Почему… – ещё не пойму. Но даже и не стараюсь понять – я уверен: это придёт само, точно так же, как радость. Как будто моё отличие от чёрта и возникло в самой непостижимой изначальной защите, непроницаемом куполе, вырубленном в самой вечности надо мной. И надо на что-то нажать, что б он упал и закрыл меня тут! Да! Ведь есть же молитвы! Вернее молитва, я знаю одну молитву! От радости не могу вспомнить какую, но вспоминать и не нужно, она сама сейчас всплывет в голове со всеми словами. Её надо успеть прочитать до того как старик коснётся меня, иначе потом я уже не спасусь, а погибну от одного её слова. И, конечно же, конечно я успею... И вот я говорю её, говорю прямо в него. Старик не испугался, но понял, что сила на моей стороне, остановился и ждёт, проверяет, сумею ли я правильно применить её дальше. Но я не знаю, как можно убить его, я только знаю, что теперь мне бояться нечего и иду на него. Он от меня. Сперва боком, то и дело оглядываясь, а потом бежит что есть мочи. Я хватаю снежок и кидаю в него. Попал! По горбине! Я вижу на спине белый след от снежка и теперь надо уже добить, уничтожить! «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!». Но вдогонку эти слова посылать бесполезно: они как ураган будут только гнать его от меня. Нужно либо схватить его и произнести, либо прочитать в тот момент, когда обгоню его. Тогда молитва не оттолкнет его, а пронзит или раздавит, нужно только догнать. И вот лес кончается и мы вбегаем в деревню. Низкие чёрные избы, почти как воздух серый снег, слышу как тает, тишина и покой, и как хорошо уничтожить здесь чёрта, а заодно и хаты – это деревня таких же чертей, уничтожить её ещё проще, никуда не надо бежать: обойти вокруг, читая молитвы (может другие вспомню) и она испарится как дым – будет пустая поляна и такая же тишь с тающим снегом. Пустое небо просело к земле, светящийся месяц давно уж украден и звёзды пропали. У забора на брёвнах сидят детишки чертей – бесенята... Увидев меня, они с визгом вскочили... И тут я ощутил, что вместе со всеми вскочила она... Во тьме сперва ощутил, что это она, а только потом увидел её. Она так и отлилась в мозгу: уже наполовину вскочив со сложенными ладошками между коленок и прогнутой спинкой, но как это было, опять ускользнуло: словно движение отделилось от тела и увидеть их вместе – нельзя. Она живёт где-то рядом… на одном этаже. Я не знал, что она бесенёнок, я думал, что она человек, а она здесь – бесенёнок! Я до этого видел её почти что все время: она пролетала мимо меня по асфальту на бесшумных роликах, или возникала вдруг в лифте когда я в нём ехал, или встречал её в булочной, а потом, идя по двору, она ломала в пакете купленный хлеб и ела его с тем безразличием, которое не только лишало хлеб всякого вкуса, но и саму эту обязанность – сходить и купить, вменённую ей кем-то из старших, превращало в ненужность, бессильно соскальзывающую с неё при каждом её шаге, так что оставалось одно совершенное тело вне всяких влияний, не нуждающееся ни в еде, ни в питье, не сознающее в себе ни эту особенность, ни опыта, ни воли, ни того, что, выполняя её, оно всё равно остаётся свободным и равнодушным к ней. Она вся была схвачена кристальным звоном, натяжение которого столь сильно, что ушло за пределы слуха, и который уже частично проник в неё и теперь из глубины её тела и снаружи давит и держит растущие формы в идеальной плотности – один лишь намёк, но уже достаточный, чтобы представить их в будущем, но, тем не менее, без тех изъянов, когда эта осязаемая, почти как само тело, энергия всё же всосётся в её клетки, и тело, словно лишившись давления извне, на самом деле потеряет упругость, где-то не так разрастётся, а потом станет совсем некрасивым. И каждый раз, видя сквозь одежду её влажную кожу и неуловимый, словно подхваченный чем-то изгиб бедра, ощущения с которого ещё не надо было собирать движением руки, ибо они были собраны сами, но даже не миниатюрностью почти ещё детского тела, а самим обратным движением времени, если только заранее видеть, как именно она изменится в неизбежном будущем, но этого я не видел конечно, а чувствовал лишь груз мучительной безотлагательности того, что я должен это поймать сейчас, что каких-нибудь ещё несколько месяцев и это уйдёт от неё навсегда, останется унылая, неспособная к росту плоть, а я не смогу даже вспомнить, хотя казалось бы фантазия может всё что угодно; то, что не можешь представить, вдруг даётся снаружи и, может быть, единственный раз, но ты почему-то не в силах даже коснуться. И вот каждый раз, когда видел её, изо всех сил пытался... пытался при встрече – при помощи того, что я её вижу – как-то дотянуть до неё своё воображение: хотя бы запомнить её тело так, что бы потом, когда его перед глазами не будет, суметь пережить тоже самое. И это не было стремление к совершенству, это стремление опять и опять провалиться в непонятное отсутствие сил, если видишь его. И запомнил я не её, а само это отсутствие. Оно начало разъедать изнутри, постепенно превращая и меня в пустоту, в которой стало зарождаться уже не человеческое, но адское желание плоти, потому что она превосходит все мысли. Да, я знал, что никогда не коснусь её, даже если она сама вдруг прильнёт ко мне – то сделаю вид, что не заметил. Я уже не смотрел и старался забыть, чтобы она снова стала обычной. Одновременно я и не хотел забывать: мне казалось, что я забуду тогда какое-то новое знание, знание самой безысходности, и я не хотел без него оставаться.

Если бы раньше знал, что она не человек, а бесёнок! Я тут же бросился ловить её, хотя мне уже показалось, что она почти что бесплотная, бестелесная, потому что вместе с другими чертенятами была как бы подхвачена вихрем и они неслись теперь вдоль пробитой в снегу тропинке к покосившейся в сугробе дощатой уборной. Открытая дверь с оконцем в виде сердечка скрипя шевелилась на ржавой петле, и в уборной была чернота. Я не успел и подумать, зачем им уборная, как они один за одним стали исчезать в овальном провале очка. Уборная оставалась пустой, они сквозь неё уходили под землю – там их молитва уже не достанет, а я в ледяное дерьмо не полезу. В самый последний момент, когда она вниз головой исчезала в дыре вслед за другими, я ухватил её за ногу. Я догнал её в уборной в самый последний момент и схватил за ногу, за ступню, и стал тянуть наверх. Я прижал её к себе не сильно, что б лучше чувствовать сопротивление всех мышц и костей. Но она только дрожала и тогда почти совсем ослабил усилие. Я бежал с нею в лес и знал: если начну уверять, что крест не положу на неё никогда, потому что она мне нужнее всего, то ещё сильней напугаю – тем самым прямо скажу, что понимаю кто она. А она уже, кажется, и дрожать не могла, и одни только зажатые в немеющем теле глаза следили за моими губами: что вот-вот с них сорвутся слова и рядом с нею возникнет молитва, или взметнётся рука моя и сотворит крест над нею. Нужно притвориться, что не догадываюсь, кто она! Притвориться! …но как тогда объяснить, почему гонялся за ней – ведь человек мне так сильно не мог бы быть нужен. И ещё: если не ведаю, что она чёрт, то тогда мне надо как-то удивиться – чем же я так страшно, так смертельно её напугал… Нет! – ведь в этом уже будет моё подозрение, что она по ту сторону! Наоборот, необходимо показать, что я ничуть не удивлён! И всё это: почему гонялся, и при этом ничуть не удивлялся, даже когда она от меня спасалась в яме с дерьмом, надо объяснить ей как бы невзначай, случайно, не специально! Что б у неё не возникло и тени сомнения, что я знаю, что она бес и поэтому стремлюсь успокоить… Но как объяснять не специально?! Соединить все эти взаимоуничтожающиеся цели в один смысл, в один аргумент – невозможно! Смысл их не вместит и распадётся! А в таком оцепенении она бесполезна совсем! И вдруг такая же, как и тогда, при виде чёрта в монашеской рясе, беспричинная, безумная радость! Я знал уже, что вот-вот сами собой сорвутся слова, которые её во всём легко убедят и соединят меня с ней! Я ждал и не знал этих слов, и они как будто бы ждали и никак не срывались…

…вдруг всплыла собака: где же она! Она старая и почти что слепая… она отстала и заблудилась в лесу среди этих чертей, она не знает молитв, и нет её больше! И в эту секунду наверно и слетели слова; я не почувствовал, как произнёс их, а только спустя мгновенье словно бы вспомнил: «Не бойся, я не бес, я никогда не отдам тебя бесам!». И восхищённый собой, потому что совершенней сказать было нельзя, я с ней у самого леса; и хорошо, что там полная тьма – этот мрак как будто поможет, если мне не удалось её обмануть.